– Боже мой… – Я откидываюсь на кожаное сиденье.
– Охрану обязательно найми, – повторяет свой совет Сейдж. – Ты теперь не зритель, ты участник.
Невероятно. Я участник. Я влилась!
Полистав каналы на автомобильном телевизоре, Сейдж останавливается при виде собственного лица в кадре с подписью: «Сейдж откровенничает».
– О! Сейчас глянем! – Она открывает баночку диетической «Колы», передает другую мне и прибавляет звук.
«Лоис совершила предательство, – вещает Сейдж с экрана. – Я чувствую себя обманутой, не только как коллега по актерскому цеху, но и как женщина и как человек. Если у нее неприятности, я ей целиком и полностью сочувствую, но она должна разбираться со своими проблемами, а не вымещать стресс на других. Мы ведь с ней когда-то дружили. Но теперь она мне не друг. Она позорит профессию!»
– Как-то жестковато, – говорю я неуверенно.
– Она украла мою сумку, – без тени сожаления отвечает Сейдж. – Она псих.
– Она не крала. Вышла путаница.
– Суровое обвинение от Сейдж Сеймур, – подытоживает ведущий на экране. – Сегодня мы обсуждаем недавний скандал, и у нас в студии голливудский обозреватель Росс Халкомб, кинокритик Джоан Селдана и…
– Сейдж, – начинаю я снова, – ты ведь знаешь, что она не нарочно?
– Тс-с-с! – нетерпеливо отмахивается Сейдж.
Мы молча слушаем дискуссию в студии (ждет ли Сейдж резкий взлет), а как только она завершается, Сейдж мгновенно находит другую передачу на ту же тему. Мне все неуютнее, но поговорить так и не удается, Сейдж обрывает на полуслове. Весь телеэфир забит ее персоной – на какой канал ни переключись. И поэтому возникающее вдруг на экране лицо Лоис кажется полной неожиданностью.
Сейдж резко подается вперед.
Камера отъезжает, становится видно, что Лоис снимают на пороге дома – огромного особняка в испанском стиле. Босая, в белой ночной сорочке, которую треплет ветер, она, кажется, на кого-то кричит, но звука нет.
– Что она делает? – всматривается в экран Сейдж.
– Зачем она вышла? – ежусь я. – У нее больной вид.
Лоис выглядит ужасно. Правда, ужасно. Бледная, глаза запали, пальцы нервно теребят прядь свисающих сосульками волос.
Может, к ней наведывались из полиции? Еще неизвестно, будут ли подавать иск, никто пока не в курсе. Я и сама жду повестки, но меня никуда не вызывают. Аран на мой вопрос ответил: «Бекки, не волнуйся. Ты и так у всех на слуху, даже без судебного процесса».
Но я ведь не из-за этого спрашивала. Я переживаю за Лоис.
– Оставьте меня в покое! – прорывается внезапно звук в записи. – Пожалуйста!
Теперь слышны выкрики фотографов и репортеров, толпящихся за воротами.
– Лоис, вы действительно воруете?
– Вы украли у Сейдж сумочку?
– Вам предъявили обвинения?
– Вы хотите что-то сказать американским зрителям?
Глаза Лоис темны от отчаяния, она закусывает губу с такой силой, что выступают капельки крови. Она на грани – как в тот раз, когда я догнала ее на улице. Хлопнув дверью, Лоис исчезает в доме, и картинка переключается на студию, где женщина в красном пиджаке напряженно смотрит на экран.
– Итак, перед нами первое появление Лоис Келлертон после скандала, – говорит она. – Доктор Нора Витале, вы специализируетесь на психических заболеваниях. На ваш взгляд, можно ли сказать, что Лоис переживает нервный срыв?
– Видите ли, – серьезным тоном начинает доктор Нора Витале, худая женщина в неожиданно фривольном розовом платье, – термин «нервный срыв» несколько устарел…
– Бо-оже. – Сейдж выключает телевизор. – Через двадцать секунд весь Голливуд будет в курсе. Знаешь, какие слухи ходят?
– Какие?
– Будто с ней такое не впервые. Лоис ворует с самого детства.
– Что? – вздрагиваю я в ужасе. – Нет! Я уверена, что это был единичный случай. Не выдержала груза проблем, оступилась, с кем не бывает. Каждый может ошибиться!
– Может, – беззаботно пожимает плечами Сейдж. – Но свидетельств против нее все больше. От тех, кто с ней работал: гримеров, ассистентов. Она, оказывается, и у них воровала. Сейчас ее завалят исками.
– Боже мой!
Совесть грызет меня со страшной силой. Меня бросает то в жар, то в холод от стыда. Это я во всем виновата!
– Ну что, когда увидимся? – Сейдж ни с того ни с сего заключает меня в объятия, когда машина притормаживает у моего дома. – Хочу поручить тебе свой образ для следующего выхода на публику. Весь целиком, с ног до головы.
– Ого! – выдыхаю я, обомлев. – Я с радостью!
– И обязательно пообедаем вместе. Может, в «Спаго». Идет?
– Да! Супер!
– Мы теперь в одной обойме, Бекки.
Она снова крепко прижимает меня к себе, и в этот же миг, словно по волшебству, начинают разъезжаться задние двери внедорожника.
Толпа фотографов у ворот кажется почти привычной. Взглянув на себя в карманное зеркальце, я осторожно выскальзываю из автомобиля, потом открываю ворота пультом и машу на прощание Сейдж. По дорожке ко мне бежит Минни в цыплячье-желтом платьице, прижимая к себе, видимо, только что нарисованную картинку. Сегодня я ее оставила дома, она с утра жаловалась на боль в ухе. (Может, ободок туговато сидел.)
– Мама! – Она с гордостью демонстрирует мне рисунок, а я хватаю ее в объятия. – Шветоськи!
У Минни сейчас период «шветоськов», то есть цветочков. Люк не может выйти из дома в галстуке без «шветоськов», иначе она кидается в рев, поэтому каждое утро он цепляет единственный цветочный галстук, а потом снимает в машине. Сплошные красные кляксы на рисунке Минни на цветы, если честно, похожи не очень, но я ахаю восхищенно:
– Какие красивые красные маки!
Минни, надувшись, смотрит на кляксы.
– Это не шветоськи. Вот шветоськи. – Она тычет пальцем в едва заметную тоненькую синюю полоску. – Вот шветоськи! – Минни грозно сдвигает брови. – ВОТ ШВЕТОСЬКИ! – рявкает она голосом полководца, отдающего приказ о наступлении.
– Да, конечно, – срочно исправляюсь я. – Перепутала. Конечно, шветоськи вот тут. Красота!
– Твоя дочурка? – Оказывается, Сейдж зачем-то вышла из автомобиля вслед за мной. – Я должна поздороваться. Какая лапочка! И британский акцент – просто прелесть. Иди сюда, зайка.
Она подхватывает Минни на руки и кружит – Минни заливается радостным визгом. Лихорадочный стрекот объективов напоминает нашествие сверчков.
– Сейдж, – вмешиваюсь я. – Мы не даем фотографировать Минни.
Но Сейдж меня не слышит. Они с Минни бегают по дорожке наперегонки, радостно хохоча.
– Можно мне-е-е! – Минни тянется к зелено-розовым «Миссони». – Мо-о-ожно!
– Нет, это мои! Давай я тебе другие дам. – Порывшись в сумке, Сейдж чмокает Минни в нос и надевает на нее другие солнечные очки. – Красотка!
– Сейдж! Хватит. Минни нужно увести в дом.
Посреди этого бедлама у меня вдруг пищит телефон, сигналя о пришедшей эсэмэске. От мамы. «Бекки, срочно».
Что такое? Что могло стрястись срочного? Сердце тревожно сжимается. Ну кто так делает? Такими сообщениями только страху нагнетать. Я нажимаю кнопку быстрого набора и нетерпеливо отсчитываю секунды до соединения.
– Мам! Что случилось?
– Бекки! – Мамин голос срывается. – Папа уехал!
– Уехал? – теряюсь я. – В каком смысле?
– Улетел в Лос-Анджелес! Оставил записку! Записку! После стольких лет брака! Мы с Дженис отправились в Бистер-Виллидж[3] на весь день – купила чудесную сумочку в аутлете «Кэт Кидстон», – приезжаю, а его нет. Улетел в Америку!
Я в ступоре смотрю на экран телефона.
– Но зачем… то есть куда…
– В записке говорится, что ему нужно разыскать друга. Брента Льюиса? Того самого, которого он тебе поручил?
Боже мой. Опять двадцать пять.
– Но зачем?
– Не сказал! – истерически взвизгивает мама. – Я этого друга вообще в глаза не видела.
Паника в ее голосе вполне понятна. Папа вполне себе обычный человек, со всех сторон примерный семьянин, но и от него можно ждать сюрпризов. Несколько лет назад у меня объявилась взрослая единокровная сестра Джесс, о существовании которой до тех пор никто даже не подозревал.
Ну то есть папа, если честно, и сам не знал, никакой двойной жизни он не вел и никаких великих секретов от нас не держал. Но легкая мамина паранойя вполне объяснима.
– Он сказал, ему нужно что-то «исправить», – продолжает мама. – Исправить! О чем это он?
– Понятия не имею, – тяну я растерянно. – Но он сильно завелся, когда выяснилось, что Брент Льюис живет в трейлере.
– Ну живет и живет, что здесь такого? – пронзительным голосом возмущается мама. – Какое папе дело до того, где он там живет?
– Он твердил: «Так быть не должно», – припоминаю я. – Но почему, непонятно.
– Не знаю, что он там задумал и где собирается поселиться… Мне лететь за ним? Оставаться тут? Это я с Бекки, – говорит она в сторону. – Нет, Дженис, херес на второй полке. Бекки, я ума не приложу, что делать. Дженис считает, его накрыл кризис среднего возраста, а я ей: «Нет, кризис – это были гитарные репетиции. А сейчас-то что?»
– Мам, ты не волнуйся. Все будет хорошо.
– Он наверняка у тебя объявится, Бекки. Ты там за ним присматривай, ладно, детка? Пожалуйста.
– Хорошо. Позвоню, как только что-то узнаю.
Попрощавшись, я сразу же пишу папе.
«Пап, ты где? Позвони мне!!! Бекки xxx».
Боже мой, какие драмы. Что там папа затеял? Отправив эсэмэску, я разворачиваюсь, спохватившись, что уже не слышу радостного смеха за спиной. И тут же застываю в ужасе.
Сейдж позирует перед фотографами в модельных позах, а Минни в точности ее копирует. Ладонь на бедре, голову кокетливо склонила, поводит плечами назад-вперед, как Сейдж. Толпа фотографов ревет восторженно, камеры бешено щелкают.
– Стойте! – в ярости кричу я и, подхватив Минни, прижимаю ее к груди, закрывая от камер. – Пожалуйста, удалите снимки! Она же ребенок!
– Хочу махать! – Минни выворачивается у меня из рук. – МАХАТЬ!
– Нет, солнышко, больше махать не надо. – Я целую ее в макушку. – Этим людям мы не машем.