Я спросил:
— Если вы не религиозны, почему тогда от растили бороду?
Геня положила ложку на стол.
— Вот это же самое и я хочу знать.
— О, еврей должен быть с бородой, — ответил Геймл. — Надо же чем-то отличаться от гоев.
— Как ты живешь, ты все равно что гой, — сказала Геня.
— Никогда в жизни я никого не убил и ни на кого не поднимал руки и потому могу называть себя евреем.
— Где-то написано, что тот, кто нарушает одну из десяти заповедей, нарушает и остальные, — возразила Геня.
— Геня, десять заповедей были написаны человеком, а не Богом. Пока ты никому не причиняешь зла, можешь жить как тебе хочется. Я любил Файтельзона. Если бы мне сказали, что можно отдать жизнь за то, чтобы он мог жить снова, я бы не колебался. Если Бог есть, пусть Он будет свидетелем правдивости моих слов. И Цуцика я люблю. Время собственности скоро пройдет. Придет человек с новыми инстинктами — он будет всем делиться с другими. Это слова Мориса.
— Тогда почему же ты был таким ярым антикоммунистом в России? — спросила Геня.
— Они не хотят делиться. Они хотят только хапать.
Наступило молчание. Стало слышно, как поет сверчок. Те же звуки, что и у нас на кухне, когда я был маленьким. Сгустились сумерки. Геймл сказал:
— Я религиозен. Только на свой собственный лад. Я верю в бессмертие души. Если скала может существовать биллионы лет, то почему же душа человеческая, или как там это назвать, должна исчезнуть? Я с теми, кто умер. Живу с ними. Когда я закрываю глаза, они здесь, со мной. Если солнечный луч может блуждать и светить миллионы лет, почему же это не может дух? Новая наука найдет этому объяснение, и оно будет неожиданным.
— Когда будет последний автобус на Тель-Авив? — спросил я.
— Цуцик, оставайтесь ночевать.
— Спасибо, Геймл, но ко мне должны прийти завтра с утра.
Геня собрала посуду и ушла в кухню. Слышно было, как она запирает двери. Геймл не зажигал огня. Только бледный вечерний свет из окна освещал комнату.
Геймл снова заговорил, обращаясь не то к себе, не то ко мне, и ни к кому в частности:
— Куда ушли все эти годы? Кто будет по мнить их после того, как уйдем и мы? Писатели будут писать, но они все перевернут вверх ногами. Должно же быть место, где все останется, до мельчайших подробностей. Пускай нам говорят, что мухи попадают в паутину и паук их высасывает досуха. Во Вселенной существует такое, что не может быть забыто. Если все можно забыть, Вселенную не стоило и создавать. Вы понимаете меня или нет?
— Да, Геймл.
— Цуцик, это ваши слова!
— Не помню, чтобы я это говорил.
— Вы не помните, а я помню. Я помню все, что сказал Морис, сказали вы, сказала Селия. Временами вы говорили забавные глупости, и их я помню тоже. Если Бог есть мудрость, то как может существовать глупость? А если Бог есть жизнь, то как может существовать смерть? Я лежу ночью, маленький человечек, полураздавленное насекомое, и говорю со смертью, с живыми, с Богом, если Он есть, и с Сатаной, который уж определенно существует. Я спрашиваю у них: "Зачем нужно, чтобы все это существовало?" — и жду ответа. Как вы думаете, Цуцик, есть где-нибудь ответ или нет?
— Нет. Нет ответа.
— Почему же нет?
— Не может быть оправданий для страданий — и для страдальцев его тоже нет.
— Тогда чего же я жду?
Геня отворила дверь:
— Что вы сидите в темноте, хотела бы я знать?
Геймл улыбнулся:
— Мы ждем ответа.