Вернее, покорилась.
Она села в кабину, не сказав ни слова.
Никто не сказал ни слова.
Но когда приехали в Сьюард и дошли до середины парка, и отец, встряхнув клетчатую скатерть, стал вынимать ножи и вилки из лотков, мать сказала:
— Давай помогу.
И с них словно свалилась тяжесть.
Мать расставила красные пластиковые чашки и выложила сэндвичи, приготовленные мужем. Она покормила Билли яблочным пюре, которое не забыл захватить муж, и качала люльку, пока Билли не уснул. За вином — муж и его не забыл захватить — попросила рассказать еще что-нибудь о его чудных дядьях и тетках. А когда стемнело и первые ракеты рассыпались в небе разноцветными огнями, она сжала его руку, нежно улыбнулась ему, и по щекам ее потекли слезы. Когда Эммет и отец увидели ее слезы, они улыбнулись ей в ответ: они понимали, что это слезы благодарности — благодарности за то, что преодолели ее неохоту, и муж настоял на своем, и они смогли побывать на этом празднестве теплой летней ночью.
Когда приехали домой и отец внес люльку и чемоданчик, мать за руку отвела Эммета наверх, накрыла одеялом, поцеловала в лоб и спустилась, чтобы уложить Билли.
Ту ночь Эммет проспал, как всегда, крепко. А когда проснулся, матери не было.
Посмотрев в последний раз на Дворец Почетного легиона, Эммет сложил открытки в конверт. Он обмотал конверт красной ниткой, спрятал в вещмешок брата и плотно застегнул ремешки.
Тот первый год трудно дался Чарли Уотсону, вспоминал Эммет, улегшись рядом с братом. Погода безобразничала. Финансовые трудности нависали. В городе сплетничали о внезапном отъезде миссис Уотсон. Но больше всего угнетало отца — угнетало их обоих — то, что, когда мать взяла его за руку в начале фейерверка, это было не благодарностью за его упорство, преданность и поддержку, а благодарностью за то, что, мягко вытащив ее из ступора на это волшебное представление, напомнил ей, что радость еще возможна, если только она захочет оторваться от опостылевшей своей жизни.
Семь
Дачес
— Это карта! — изумился Вулли.
— Ну да.
Мы сидели в «Хауард Джонсонсе», ждали, когда подадут завтрак. Перед нами лежали бумажные салфетки с упрощенной картой штата Иллинойс — главные дороги и города, с иллюстрациями достопримечательностей. В дополнение — шестнадцать «Хауард Джонсонсов» с оранжевыми крышами и голубыми шпилями.
— Мы вот где, — Вулли показал на один из них.
— Поверю тебе на слово.
— А вот шоссе Линкольна. И посмотри на это!
Но не успел я на это посмотреть, как официантка — на вид ей было не больше семнадцати — поставила на карты еду.
Вулли нахмурился. Проводив ее глазами, он сдвинул тарелку вправо, чтобы рассматривать карту, при этом делая вид, что ест.
Забавно, как мало внимания Вулли обращал на еду, при том, как вдумчиво ее заказывал. Когда официантка дала ему меню, он был смущен его обширностью. Со вздохом он принялся читать вслух описания всех блюд подряд. Потом, для верности — не пропустил ли чего — вернулся к началу и прочел все снова. Когда официантка пришла принять заказ, он объявил, что желает вафли… или, лучше, яичницу… или, — уже ей вдогонку, — оладьи. Но когда подали оладьи, Вулли украсил их спиралями сиропа и оставил без внимания ради бекона. Я же, не потрудившись взглянуть на меню, сразу заказал рубленую солонину с картошкой и глазуньей.
Когда доел и огляделся, подумал, что если Вулли хочет получить представление о моем будущем ресторане, то для этого достаточно «Хауард Джонсонса». Потому что мой будет полной его противоположностью.
С точки зрения обстановки, добрые люди в «Хауард Джонсонсе» решили перенести цвета их знаменитой крыши внутрь — оранжевый в интерьер, голубой на одежду официанток, при том, что издавна известно: это сочетание не способствует аппетиту. Характерная особенность обстановки — сплошные окна цельного стекла, открывающие вид на автостоянку. Кухня — нарядный вариант того, что предлагается в дайнере, а публика такая, что с первого взгляда на нее поймешь больше, чем хотел бы знать.
Взять хотя бы этого краснолицего за соседним столом, подтирающего желток уголком цельнозернового тоста. Коммивояжер типичный — я повидал их столько, что хватит на целую жизнь. На фамильном древе безликих мужчин не первой молодости они двоюродные братья бывших артистов. Ездят в одни и те же города на одних и тех же машинах и останавливаются в одних и тех же гостиницах. Отличить их можно только по тому, что у коммивояжеров туфли поприличнее.
И, словно я нуждался в подтверждении, после того как краснолицый продемонстрировал свое владение процентами, подсчитав размер чаевых, он сделал пометки на счете, сложил его вдвое и спрятал в бумажник для ребят в бухгалтерии.
Когда коммивояжер поднялся уходить, часы на стене показывали уже половину восьмого.
— Вулли, — сказал я, — рано встают для того, чтобы начать пораньше. Поэтому доедай оладьи, пока я схожу в уборную. Тогда мы расплатимся — и в путь.
— Сейчас, — сказал Вулли, еще немного отодвинув тарелку вправо.
Перед тем, как идти в туалет, я разменял у кассирши бумажку и сунул монеты в автомат. Я знал, что Акерли уехал в Индиану, но не знал, куда именно. Поэтому попросил оператора найти номер Салины и соединить меня. В этот час мне ответили только после восьмого гудка. Думаю, это была Люсинда, брюнетка в розовых очках, стражница директорского кабинета. Я выдал ей «Лира» из отцовского репертуара. Именно так он поступал, когда требовалось небольшое одолжение с того конца провода. Естественно, в ход был пущен британский акцент с легкой сбивчивостью.
Объяснив, что я дядя Акерли из Англии, я сказал, что хочу поздравить его открыткой с Днем независимости и уверить, что обиды на него не держу, но куда-то подевал записную книжку. Не может ли она как-нибудь помочь беспамятному старику? Через минуту она вернулась с ответом: Рододендрон-роуд, 132, в Саут-Бенде.
Насвистывая, я перешел из телефонной будки в туалет и застал у писсуара все того же краснолицего соседа по ресторану. Закончив свои дела, я присоединился к нему перед умывальником и улыбнулся ему в зеркало.
— Мне представляется, сэр, что вы связаны с торговлей.
Слегка удивившись, он посмотрел на меня в зеркало.
— Торгуем.
Я кивнул.
— У вас вид бывалого и дружелюбного человека.
— Ну, спасибо.
— Коммивояжер?
— Нет, — ответил он с легкой обидой. — Я по финансовой части.
— Ну разумеется. А какого рода товары, если позволите спросить?
— Кухонное оборудование.
— Типа холодильники и посудомоечные машины?
Он слегка сморщился, как будто я попал в больное место.
— Мы специализируемся на менее крупных аппаратах. Таких, как блендеры и миксеры.
— Не крупные, но необходимые, — заметил я.
— Да, безусловно.
— А расскажите мне, как это делается? Как происходит продажа, если не лично? Например, блендера?
— Наши блендеры рвут с руками.
По тому, как он это произнес, я понял, что говорится это в десятитысячный раз.
— Я вижу, вы очень скромны. Но серьезно, когда вы сравниваете ваш блендер с блендерами конкурентов, как вы его… выделяете?
В ответ на «выделяете» он заговорил важно и доверительно. Пусть и с восемнадцатилетним и в туалете придорожного ресторана. Он разогревался для рекламной речи и уже не мог остановиться, даже если бы захотел.
— Я не совсем шутил, когда сказал, что наши блендеры рвут с руками. Понимаете, еще недавно у всех популярных блендеров было три режима скорости: малая, средняя, высокая. Наша компания первой ввела разделение по типу работы: смешивание, взбивание, вспенивание.
— Остроумно. Рынок должен быть ваш.
— Какое-то время так и было, — подтвердил он. — Но конкуренты скоро последовали нашему примеру.
— Так что вам все время надо быть на шаг впереди.
— Совершенно верно. Вот почему в нынешнем году — скажу это с гордостью, — мы первыми в Америке ввели четвертый режим.
— Четвертый режим? После смешивания, взбивания и вспенивания?
Я сгорал от нетерпения.
— Пюре.
— Браво, — сказал я.
И отчасти искренне.
Я снова окинул его взглядом — теперь с восхищением. Потом спросил его, был ли он на войне.
— К сожалению, не имел чести, — сказал он, тоже в десятитысячный раз.
Я сочувственно покачал головой.
— Какой был шухер, когда солдаты вернулись домой. Фейерверки и шествия. Мэры прикалывали медали к лацканам. И все красивые дамы выстраивались очередью, чтобы поцеловать любого вояку в форме. Но знаете, что я думаю? Я думаю, американский народ должен уделять немного больше внимания коммивояжерам.
Он не понимал, разыгрываю я его или нет. И я вложил чуть больше чувства в свою речь.
— Мой отец был коммивояжером. Ох, сколько дорог он исколесил. Сколько домов обошел. Сколько ночей провел вдали от семейного уюта. Скажу вам, коммивояжеры не просто трудяги, они пехотинцы капитализма!
Тут, кажется, он в самом деле зарделся. Хотя при цвете его лица понять было трудно.
— Благодарен вам за беседу, сэр, — сказал я и протянул ему руку, хотя еще мокрую.
Выйдя из туалета, я увидел нашу официантку и поманил ее.
— Вам что-нибудь еще? — спросила она.
— Только счет, — ответил я. — Нам надо кое-куда ехать и кое-кого повидать.
При словах «кое-куда ехать» лицо у нее стало грустным. Ей-богу, если бы я сказал ей, что едем в Нью-Йорк и готовы взять ее, она вскочила бы в машину, даже не сбросив передника, — ради одного того хотя бы, чтобы узнать, каков там мир за пределами скатерки с картой.
— Сейчас принесу, — сказала она.
Возвращаясь к столу, я пожалел о том, что насмехался над нашим соседом из-за его внимания к счету. Мне пришло в голову, что и нам не мешало бы вести себя так же ради Эммета. Ведь тратили мы его деньги из конверта, и он вправе ожидать от нас полного отчета, когда вернемся, — и возмещения долга, когда разделим фонд Вулли.