Накануне вечером я оставил Вулли расплачиваться за ужин, пока регистрируюсь в гостинице. И теперь собирался спросить его, сколько мы потратили, но когда подошел к столу, Вулли там не было.
Куда он мог деться, думал я, озираясь. В туалет пойти не мог — я сам оттуда. Помня, что он любитель всего яркого и блестящего, я посмотрел на стойку с мороженым, но там только двое ребятишек прижались носами к стеклу, жалея, что еще такая рань. С нехорошим предчувствием я повернулся к окнам.
Я глядел на стоянку, обводил взглядом поблескивающее море стекла и хрома, пока не остановился на том месте, где оставил «студебекер», — и «студебекера» там не было. Сделав шаг вправо, чтобы две барышни с начесами не загораживали вид, посмотрел на выезд со стоянки — машина Эммета как раз выезжала направо, на шоссе Линкольна.
— Чтоб тебя черти драли.
Как раз оказалась рядом наша официантка и, услышав это, побледнела.
— Извините мой французский, — сказал я.
Я дал ей двадцать из конверта.
Она пошла за сдачей, а я плюхнулся на место и смотрел через стол туда, где должен был сидеть Вулли. На его тарелке, вернувшейся на свое место, бекона не было, и не было верхушки на горке оладий.
Любуясь точностью Вулли, обезглавившего горку, я заметил, что белая керамическая тарелка стоит прямо на пластиковом столе. То есть салфетки на месте не было.
Я сдвинул свою тарелку в сторону и взял свою салфетку. Как я уже сказал, это была карта Иллинойса, с главными дорогами и городами. Но в нижнем правом углу еще и карта центральной части города, с зеленым квадратиком посередине, а на зеленом квадратике, как живая, — статуя Авраама Линкольна.
Вулли
— Ум-ди-дум ди-дум, — напевал Вулли, — поглядывая на карту, расстеленную на коленях. — Бежит веселее, работает ровнее, что может сравниться…[2] А, ум ди-дум, ди-дум.
— Уйди с дороги! — заорал кто-то из обгонявшей машины и трижды просигналил.
— Извиняюсь, извиняюсь, извиняюсь, — тоже трижды отозвался Вулли и дружески помахал рукой.
Вернувшись на полосу, Вулли подумал, что действительно не стоит вести машину с картой на коленях, глядя то на нее, то на шоссе. Поэтому, держа руль левой рукой, он правой поднял карту. Теперь он мог одним глазком поглядывать на дорогу, а другим на карту.
Накануне, на заправке «Филипс 66» Дачес добыл карту автомобильных дорог Америки и дал ее Вулли, объяснив, что поскольку он за рулем, Вулли будет штурманом. Такая ответственность слегка испугала Вулли. Когда тебе дают карту на заправочной станции, размер у нее почти идеальный — как у программки в театре. Но чтобы читать карту, ты должен ее раскладывать и раскладывать, пока Тихий океан не упрется в рычаг скоростей, а Атлантический не заплещется о пассажирскую дверь.
Если карту с бензозаправки развернуть полностью, голова закружится от одного ее вида: так она исчерчена сверху донизу и слева направо магистралями, объездными дорогами и тысячами проселков, и все помечены крохотными названиями или крохотными цифрами. Она напоминала Вулли учебник по биологии в «Святом Павле». Или в «Святом Марке»? В общем, на левой странице было изображение человеческого скелета. Когда подробно рассмотришь скелет со множеством костей и косточек и перевернешь страницу, полагая, что скелета там не будет, он оказывается там же — потому что следующая страница прозрачная! Она из прозрачной пленки, и на ней видишь прямо поверх скелета нервную систему. А когда перевернешь еще одну страницу, можешь рассматривать и скелет, и нервную систему, и систему кровообращения с ее синими и красными линиями.
Вулли понимал, что эта многослойная иллюстрация сделана для того, чтобы прояснить предмет, — но на самом деле она приводила в замешательство. Кто изображен — мужчина или женщина? Старый человек или молодой? Черный или белый? А кровяные тельца и нервные импульсы, движущиеся по сложным сетям, — откуда они знают, куда им надо двигаться? И когда попали туда, как потом находят дорогу домой? Вот на что была похожа дорожная карта «Филипс 66» — на иллюстрацию с сотнями артерий, вен и капилляров, без конца разветвлявшихся, так что, двигаясь по любой из них, ты не знаешь, куда попадешь в итоге.
А с салфеткой из «Хауарда Джонсонса» обстояло совсем не так! Ее не надо было раскладывать. И она не была исчерчена магистралями и проселками. Дорог на ней было ровно столько, сколько надо. И те, которые с названиями, названы отчетливо, а которые не названы отчетливо, те без названия.
Еще одна похвальная особенность карты «Хауарда Джонсонса» — иллюстрации. Большинство картографов очень умело все уменьшают. Штаты, города, реки, дороги — все у них мелкое. А на салфетке «Хауарда Джонсонса» города, реки, дороги тоже мелкие, но добавлены иллюстрации, где вещи крупнее, чем полагалось им здесь быть. Вроде пугала в нижнем левом углу — оно показывает, где кукурузные поля. Или тигр в верхнем правом углу — показывает, где зоопарк Линкольн-парка в Чикаго.
Так же вот и пираты рисовали свои карты сокровищ. Океан, острова изображали мелко и упрощенно, а потом добавляли большой корабль невдалеке от берега, большую пальму на берегу, скалы на горе в форме черепа, ровно в пятнадцати шагах от места, обозначенного крестиком.
В квадратике справа внизу была карта внутри карты — центральная часть города. По этой карте, если свернуть направо, на Вторую улицу, и проехать полтора дюйма, попадаешь в Парк Свободы, и посреди него — громадная статуя Авраама Линкольна.
Вдруг левым глазом Вулли увидел указатель на Вторую улицу. Он круто повернул — и снова под возмущенные гудки.
— Извиняюсь, — крикнул он.
Подавшись к рулю, он увидел впереди зелень.
— Поехали. Поехали.
Через минуту он приехал.
Остановившись у бордюра, он открыл дверь, и ее чуть не снес проезжавший седан.
— Уух!
Вулли захлопнул дверь, сидя перебрался направо, вылез через пассажирскую дверь, дождался окна в потоке машин и перебежал улицу.
В парке был ясный солнечный день. Деревья в листве, кусты в цвету, и маргаритки по обе стороны дорожки.
— Поехали, — сказал он снова и прибавил шагу.
Но вдруг дорожку с маргаритками пересекла другая, и Вулли очутился на распутье: пойти налево, пойти направо или пойти прямо. Пожалев, что не захватил салфетку-карту, Вулли посмотрел во все три стороны. Налево были деревья, кусты и темно-зеленые скамейки. Направо — деревья, кусты, скамейки и человек в мешковатом костюме и вялой шляпе, смутно знакомый. Но впереди, если прищуриться, — как будто фонтан.
— Ага! — крикнул он.
Потому что по опыту Вулли знал: статуи часто стоят неподалеку от фонтанов. Например, статуя Гарибальди в Вашингтон-Сквер-парке или статуя ангела на большом фонтане в Центральном парке.
Окрыленный, Вулли подбежал к бортику фонтана и остановился в освежающей водяной пыли, чтобы сориентироваться. Оказалось, что от фонтана отходят восемь дорожек (включая ту, по которой он прибежал). Не поддаваясь разочарованию, Вулли стал обходить фонтан по часовой стрелке и заглядывать в каждую дорожку, держа ладонь козырьком над глазами, как капитан в море. И вот, в конце шестой дорожки, — собственной персоной Честный Эйб.
Из уважения к статуе Вулли не побежал, а пошел туда широким линкольновским шагом и остановился перед монументом.
Какое удивительное сходство, думал Вулли. Передана не только внушительность фигуры, но и моральная твердость. Линкольн был изображен так, как ты и ожидал, — с окладистой бородой, в длинном черном сюртуке, — но тут скульптор добавил необычное: в правой руке президент держал шляпу, как будто только что снял ее, встретив на улице знакомого.
Вулли сел на скамью напротив статуи и вернулся мыслями к вчерашнему дню, когда Билли на заднем сиденье машины Эммета объяснял историю шоссе Линкольна. Билли сказал, что, когда шоссе только начали строить (в тысяча девятьсот каком-то году), энтузиасты вдоль всей дороги покрасили сараи и столбы заборов красными, белыми и синими полосами. Вулли очень живо это себе представлял, потому что Четвертого июля родители развешивали красные, белые и синие ленты на балках в гостиной и на перилах веранды.
И как же любил Четвертое июля его прадед!
Ему было безразлично, с ним или еще где-нибудь будут праздновать младшие День благодарения, Рождество и Пасху. Но в День независимости о прогулах не могло быть и речи. Все дети, внуки и правнуки обязаны были собраться у него в Адирондакских горах, из какой бы дали им ни пришлось ехать.
И собирались!
Первого июля члены семьи начинали подъезжать на машинах и поездах, приземляться на аэродромчике в двадцати милях от дома. К вечеру второго все спальные места были разобраны: бабушками, дедушками, дядьями и тетями — в спальнях, родственниками помоложе — на застекленной веранде, а всеми остальными, кому посчастливилось быть старше двенадцати, — в палатках под соснами.
А Четвертого июля — пикник на лужайке, гонки каноэ, соревнования по плаванию, по стрельбе из винтовок и луков и многолюдная игра «Захвати флаг». В шесть часов ровно — коктейли на веранде. В половине восьмого звонок, и все собираются в доме ужинать жареными цыплятами, кукурузой в початках и знаменитыми черничными кексиками, которые испекла Дороти. А в десять дядя Боб и дядя Рэнди гребут к плоту посреди озера, чтобы запустить фейерверк, купленный ими в Пенсильвании.
«В каком восторге был бы Билли», — с улыбкой подумал Вулли. В восторге от лент на изгороди, от палаток под деревьями, от корзинок с черничными кексиками. Но больше всего ему понравился бы фейерверк — начинается свистом и хлопками и разрастается, разрастается, заполняет все небо.
Вулли предавался этим приятным воспоминаниям, но потом лицо его омрачилось, он вспомнил о том, про что мать говорила: «Ради чего мы здесь собрались» — о декламациях. Каждый год Четвертого июля, когда еда была подана, вместо благодарственной молитвы самый младший из тех детей, кому исполнилось шестнадцать, занимал место во главе стола и читал наизусть отрывок из Декларации независимости.