— Оставь их в покое, — сказал Улисс.
Задержав ладони над подарком небес, пастор Джон обернулся к Улиссу и с оттенком негодования сказал:
— Я просто хочу забрать принадлежащее мне…
— Ни одной, — сказал Улисс.
Пастор сменил тон на рассудительный.
— Улисс, я не алчный человек. И хотя заработал эти доллары в поте лица, позволь мне последовать совету Соломона и разделить с тобой эти деньги пополам?
Не успев договорить, пастор с испугом сообразил, что урок-то вспомнил вверх ногами. Тем нужнее гнуть свое.
— Можем разделить на троих, если предпочитаешь. Поровну между тобой, мною и мальчиком.
Но пока он заканчивал свое предложение, Улисс повернулся к двери вагона, сбросил щеколду и с грохотом откатил дверь.
— Тут ты выходишь, — сказал Улисс.
Когда пастор Джон первый раз взялся рукой за рюкзак мальчика, поезд только тронулся с места, но за это время он успел набрать приличный ход. Ветки деревьев снаружи пролетали так, что не уследить.
— Тут? — повторил он потрясенно. — Сейчас?
— Я езжу один, пастор. Тебе известно.
— Да, я помню, что ты предпочитаешь так. Но поездка в товарном вагоне — дело долгое, с удобствами скудно, и скоротать ее в обществе христианина…
— Больше восьми лет я езжу один, без христианского общества. Если оно мне вдруг понадобится, то точно не твое.
Пастор Джон посмотрел на мальчика, взывая к его отзывчивости и в надежде, что он вступится за него, но мальчик по-прежнему с изумлением смотрел на негра.
— Ладно, ладно, — покорился пастор. — Каждый человек имеет право выбирать себе друзей, и у меня нет желания навязывать тебе свое общество. Я взберусь по лестнице, вылезу из люка и перейду в другой вагон.
— Нет, — сказал Улисс. — Тебе сюда.
Пастор был в нерешительности. Но когда Улисс двинулся к нему, он шагнул к двери.
Местность снаружи выглядела неприветливо. Насыпь была покрыта гравием и поросла кустарником, а дальше был густой и старый лес. Кто знает, как далеко ближайший город или дорога.
Чувствуя, что Улисс уже за спиной у него, пастор Джон умоляюще обернулся, но негр на него не смотрел. Он тоже смотрел на мелькающие деревья, смотрел без сожаления.
— Улисс, — взмолился пастор.
— С моей помощью или сам.
— Ладно, ладно, — ответил пастор Джон тоном праведного негодования. — Я спрыгну. Но перед этим дай мне хотя бы помолиться.
Улисс чуть заметно пожал плечами.
— К месту будет псалом двадцать второй, — язвительным тоном сказал пастор Джон. — Да, думаю, он тут очень даже годится.
Сложив ладони, пастор закрыл глаза и начал:
— Господь — Пастырь мой; я ни в чем не буду нуждаться. Он покоит меня на злачных пажитях и водит меня к водам тихим. Подкрепляет душу мою, направляет меня на стези правды ради имени Своего.
Пастырь начал читать псалом медленно и тихо, смиренным тоном. Но на четвертом стихе голос его окреп, в нем слышалась внутренняя сила, присущая только воинам Господним.
— Да, — продолжал он нараспев, с поднятой рукой, словно помавая Писанием над головами прихожан. — Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла, потому что Ты со мною; Твой жезл и Твой посох — они успокоивают меня!
Оставалось всего два стиха в псалме, но как раз самые подходящие два. Пастор Джон, воодушевляясь, дал волю своему ораторскому мастерству, и стих: «Ты приготовил трапезу в виду врагов моих» должен был уязвить Улисса в самую душу. И только что в дрожь не бросило бы его, когда бы пастор закончил: «Так благость и милость да сопровождают меня во все дни жизни моей, и я пребуду в доме Господнем многие дни».
Но пастор Джон так и не успел достичь вершины ораторского мастерства: когда он готов уже был произнести последние два стиха, Улисс отправил его в полет.
Улисс
Улисс отвернулся от двери — белый мальчик смотрел на него, не выпуская из рук вещмешок.
Улисс показал на монеты.
— Собери свои вещи, сынок.
Но мальчик не двинулся с места. Только смотрел на него без малейшего беспокойства.
«Ему, наверное, лет восемь-девять», — подумал Улисс. Не намного меньше, чем должно быть сейчас моему сыну.
— Ты слыхал, я сказал пастору, что езжу один, — продолжал он уже мягче. — Так было, и так будет. А через полчаса примерно будет крутой подъем, и поезд замедлится. Когда приедем туда, я высажу тебя на траву, ты не ушибешься. Ты понял?
Но мальчик продолжал смотреть так, как будто не слышал ни слова, и Улисс подумал, уж не дурачок ли он. Но тут мальчик заговорил.
— Вы были на войне?
Улисса ошеломил вопрос.
— Да, — ответил он не сразу. — Я был на войне.
Мальчик сделал шаг к нему.
— Вы плыли за море?
— Мы все были за морем, — ответил Улисс, как бы оправдываясь.
Мальчик подумал и сделал еще шаг.
— И оставили дома жену и сына?
Улисс, никогда ни перед кем не отступавший, отступил от ребенка. Отступил так резко, что постороннему показалось бы, будто его тронули электрическим проводом.
— Мы с тобой знакомы? — ошеломленно спросил он.
— Нет. Мы не знакомы. Но, кажется, я знаю, в честь кого вам дали имя.
— Все знают, в честь кого меня назвали: в честь Улисса Симпсона Гранта, командующего Армией Союза — он был верным мечом в руке мистера Линкольна.
— Нет, — мальчик покачал головой. — Нет, это не тот Улисс.
— Думаю, мне лучше знать.
Мальчик продолжал качать головой, но без упрямства — терпеливо и дружелюбно.
— Нет, — повторил он. — Наверное, вас назвали в честь великого Улисса.
Улисс смотрел на мальчика все неувереннее, как человек, вдруг оказавшийся перед лицом чего-то потустороннего.
Мальчик посмотрел на потолок вагона. Когда он перевел взгляд на Улисса, глаза у него были широко раскрыты, как будто его осенило.
— Я вам сейчас покажу, — сказал он.
Он сел на пол, отстегнул клапан мешка и вынул большую красную книгу. Перелистал страницы и ближе к концу стал читать:
Муза, скажи мне о том многоопытном муже,
который,
Странствуя долго со дня, как святой Илион
им разрушен,
Многих людей города посетил и обычаи видел…[4]
Теперь уже Улисс сделал шаг к нему.
— Тут все о нем, — сказал мальчик, не поднимая глаз от книги. — В древние времена с большой неохотой великий Улисс оставил жену и сына и отправился за море, воевать с Троей. Когда греки победили, Улисс с товарищами отправился домой, но ветер все время сбивал его корабль с курса.
Мальчик поднял голову.
— Вот в честь кого вас, наверное, назвали Улиссом.
Улисс тысячи раз слышал свое имя, но сейчас, когда его произнес этот мальчик, — в вагоне, где-то к западу от места, куда он направлялся, и к востоку от того, откуда уехал, — он как будто услышал его впервые в жизни.
Мальчик наклонил голову, чтобы Улиссу было виднее. Потом подвинулся вправо, как отсаживаются на скамейке, чтобы освободить место для соседа. И Улисс сидел рядом с мальчиком и слушал, словно мальчик был странником, закаленным войной, а он, Улисс — ребенком.
Несколько минут мальчик — этот Билли Уотсон — читал о том, как великий Улисс, подняв паруса и взяв курс на родину, прогневил бога Посейдона, ослепив его одноглазого сына Циклопа, и обречен был странствовать по непрощающим морям. Мальчик читал о том, как владыка ветров Эол дал Улиссу мешок, чтобы ускорить его плавание, а его спутники, заподозрив, что он прячет золото, развязали мешок и высвободили ветры, и корабль Улисса снесло с курса на тысячи лиг, как раз когда завиднелись берега родины, по которой он так стосковался.
Улисс слушал — и плакал, впервые на своей памяти. Плакал о своем тезке и его команде. Плакал о Пенелопе и Телемахе. Плакал по боевым товарищам, павшим на поле брани, и по жене и сыну, покинутым. И больше всего — по себе.
Он познакомился с Мейси летом тысяча девятьсот тридцать девятого года, и они были одиноки в мире. В разгар Великой депрессии оба похоронили родителей и покинули родные места — она Алабаму, он Теннесси — и переехали в Сент-Луис. Там переходили из одних меблированных комнат в другие, с работы на работу; у обоих ни родственников, ни друзей. И когда они случайно оказались рядом, стоя в баре позади танцевального зала «Старлайт», — просто послушать, не танцевать, — оба уже думали, что одинокая жизнь — судьба для таких, как они.
И с какой же радостью узнали, что это не так. Как смеялись, разговорившись тем вечером — не только все поняв про заскоки другого, но и про то, как сами вылепили их из своих мечтаний, самолюбия и сумасбродств. И когда он набрался храбрости пригласить ее на танец, она присоединилась к нему на площадке так, что танец их стал нерасторжимым. Через три месяца он нанялся линейным монтером в телефонную компанию с зарплатой двадцать долларов в неделю, они поженились, переехали в двухкомнатную квартиру на Четырнадцатой улице, и там с рассвета до сумерек и еще несколько часов после нерасторжимый их танец продолжался.
А потом за морем началась война.
Улисс всегда думал, что, если настанет час, он откликнется на призыв своей страны так же, как его отец в тысяча девятьсот семнадцатом. Но в декабре сорок первого, когда японцы разбомбили Пёрл-Харбор и все ребята потянулись к призывному пункту, Мейси — много лет прожившая в одиночестве — посмотрела ему в глаза, прищурясь, и медленно покачала головой, как бы говоря: «Улисс Диксон, ты даже не думай».
И, словно убежденное ее недвусмысленным взглядом, правительство США объявило в начале сорок второго года, что линейные монтеры с двухлетним стажем, ввиду их ценности, освобождаются от призыва. Так что, несмотря на усилившуюся мобилизацию, он и Мейси просыпались в одной постели, завтракали за одним столом и с одинаковыми судками отправлялись на работу. Но с каждым днем желание Улисса избежать конфликта подвергалось все более мучительному испытанию.