Испытанию речами Ф. Д. Рузвельта по радио — он заверял народ, что объединенными усилиями мы одолеем силы зла. Испытанию заголовками газет. Испытанию соседскими парнями, завышавшими свой возраст, чтобы пойти на войну. И главное, испытанию косыми взглядами пожилых мужчин, не понимающих, какого черта годный к военной службе садится утром на дрезину, когда во всем мире идет война. Но всякий раз, когда ему встречался новобранец в форме, прищуренный взгляд Мейси напоминал ему, сколько лет она его ждала. И Улисс давил свою гордость, и месяцы шли, и он ехал на дрезине, потупясь, и убивал свободное время, сидя в квартире.
А в июле сорок третьего года Мейси поняла, что беременна. Шли недели, и какие бы известия ни приходили с обоих фронтов, она наполнялась внутренним сиянием, которого нельзя было не заметить. Она стала встречать Улисса там, где он слезал с дрезины, встречала в летнем платье и широкополой желтой шляпе, брала его под руку и шла с ним домой, кивая знакомым и незнакомым. Под конец ноября, когда живот уже обозначился, она уговорила его надеть воскресный костюм по случаю Дня благодарения и отвести ее на танцы в Аллилуйя-холле.
Едва войдя туда, Улисс понял, что совершил ужасную ошибку. Куда ни повернись, его встречал взгляд матери, потерявшей сына, жены, потерявшей мужа, ребенка, потерявшего отца, и взгляды эти ранили особенно по контрасту с блаженным видом Мейси. А еще хуже — когда он встречался взглядом со своим ровесником. Видя, как он стоит смущенно на краю площадки, они подходили и жали ему руку; их улыбки были невеселыми от сознания своей трусости, но на душе становилось легче от того, что еще один годный к военной службе разделит их стыд.
В тот вечер, когда они с Мейси пришли домой и не успели даже снять пальто, Улисс объявил о своем решении поступить в армию. Приготовясь к тому, что Мейси разгневается или заплачет, он сообщил о своем плане как о чем-то предрешенном, не подлежащем обсуждению. Но когда он закончил речь, она не задрожала, не проронила ни слезинки. И в ответ не повысила голос.
— Если ты должен пойти на войну, — сказала она, — иди на войну. Мне-то что. Побей Гитлера или Тодзио одной левой. Но не надейся, что застанешь нас здесь, когда вернешься.
Назавтра, входя в вербовочный пункт, он боялся, что его забракуют как сорокадвухлетнего, но через десять дней был уже в лагере Фанстон, а еще через десять месяцев отправился служить в 92-ю пехотную дивизию в составе 5-й армии на итальянском фронте. И все эти неумолимые дни, хотя от жены не пришло ни единого письма, он не мог поверить — вернее, не позволял себе поверить, — что она и ребенок не встретят его, когда он вернется.
Но двадцатого декабря тысяча девятьсот сорок пятого года их не было на вокзале. Он пришел на Четырнадцатую улицу — их не было дома. Он разыскал домовладельца, соседей, ее сослуживцев, и всякий раз ответ был один: через две недели после рождения красивого мальчика Мейси Диксон собрала вещи и покинула город, не сообщив, куда отправляется.
Меньше чем через сутки после приезда в Сент-Луис Улисс вскинул на плечи вещевой мешок и вернулся на вокзал. Там он сел в первый же поезд, не поинтересовавшись, куда он идет. Доехал в нем до конца — до Атланты в Джорджии — и, не выходя из вокзала, сел в следующий поезд, направлявшийся еще куда-то, и доехал до Санта-Фе. Это было восемь с лишним лет назад. С тех пор он ездил — в пассажирских вагонах, пока были деньги, а когда кончились, в товарных — туда и сюда, по всей стране, нигде не задерживался на вторую ночь, сразу садился в другой товарный, все равно — в какой.
Мальчик читал о том, как великий Улисс странствовал от одного берега к другому, от одного испытания к другому, и Улисс слушал молча, не стыдясь слез. Слушал, как его матросы подверглись чарам волшебницы Цирцеи, как избежал безжалостного соблазна сирен и смертельных Сциллы и Харибды. Но когда мальчик прочел о том, как его спутники ослушались предостережения прорицателя Тиресия и, съев священных коров бога солнца Гелиоса, навлекли на себя новые громы и бурю, Улисс положил ладонь на открытую книгу.
— Хватит, — сказал он.
Мальчик посмотрел на него с удивлением.
— Не хотите дослушать до конца?
Улисс минуту молчал.
— Конца нет, Билли. Нет конца мучениям того, кто прогневал Господа.
Но Билли качал головой, по-прежнему сочувственно.
— Это не так, — сказал он. — Великий Улисс прогневал Посейдона и Гелиоса, но он не странствовал без конца. Когда вы подняли парус, чтобы вернуться с войны в Америку?
Недоумевая, что это может значить, Улисс ответил.
— Четырнадцатого ноября тысяча девятьсот сорок пятого года.
Мальчик мягко отвел ладонь Улисса в сторону, перевернул страницу и показал нужное место.
— Профессор Абернэти говорит нам, что великий Улисс возвратился на Итаку к своей жене и сыну через десять долгих лет.
Мальчик поднял глаза от книги.
— Это значит, что вы подошли к концу своих странствий и вернетесь к семье меньше, чем через два года.
Улисс покачал головой.
— Билли, я даже не знаю, где они.
— Это не страшно, — ответил мальчик. — Если бы вы знали, где они, вам не понадобилось бы их искать.
Мальчик посмотрел в книгу и кивнул, удовлетворенный тем, что так и должно быть.
«Возможно ли это?» — подумал Улисс.
Это правда, что на войне он грешил против учения своего Господа Иисуса Христа всеми возможными способами, грешил до такой степени, что трудно представить себе, как у него хватит совести когда-нибудь переступить порог церкви. Но все, с кем он сражался рядом, — и все, против кого сражался, — грешили против того же учения, нарушили те же Заветы, забыли о тех же заповедях. И Улисс как-то примирился с военными грехами, признав их грехами поколения. С чем не примирился Улисс, что тяготило его совесть, — это его предательство по отношению к жене. Между ними тоже был завет, и предал его он один.
Еще стоя в тускло освещенном подъезде их бывшего дома, в полном обмундировании, он почувствовал себя дураком, а не героем, и понял, что последствия совершенного им необратимы. Это и погнало его обратно на вокзал и обрекло на жизнь бродяги — жизнь без товарищей и без цели.
Но, может быть, мальчик прав…
Может быть, поставив стыд выше святости их союза, с такой готовностью приговорив себя к жизни в одиночестве, он предал жену второй раз. Предал жену и сына.
Пока он думал над этим, мальчик закрыл книгу и стал собирать монеты, обтирать их об рукав и складывать в жестянку.
— Давай помогу, — сказал Улисс.
Он тоже принялся собирать монеты, обтирал рукавом и бросал в банку.
Но, приготовясь положить последнюю монету, мальчик вдруг посмотрел через плечо Улисса, словно что-то услышал. Он быстро убрал банку и красную книгу в вещевой мешок, застегнул ремешки и надел мешок на плечи.
— Что такое? — спросил Улисс, удивленный его поспешностью.
— Поезд замедляет ход, — объяснил мальчик и встал. — Там, наверное, подъем.
Улисс не сразу сообразил, о чем идет речь.
— Нет, Билли. — Он подошел за мальчиком к двери. — Тебе не надо выходить. Ты останься со мной.
— Вы уверены, Улисс?
— Уверен.
Билли кивнул, но продолжал смотреть в открытую дверь на мелькающие кусты, и Улисс видел, что мальчик озабочен какой-то новой мыслью.
— Сынок, в чем дело?
— Как думаете, пастор Джон ушибся, когда спрыгнул с поезда?
— Не сильней, чем он того заслуживает.
Билли посмотрел на Улисса.
— Но он ведь проповедник.
— В душе у этого человека, — сказал Улисс, задвинув дверь, — пакости больше, чем святости.
Они перешли в другой конец вагона и уже собирались сесть, но тут Улисс услышал шарканье за спиной, как будто кто-то осторожно сошел с лесенки.
Улисс тут же резко повернулся, вытянув руки, и случайно сшиб Билли с ног.
Когда Улисс услышал шарканье, у него мелькнула мысль, что это пастор Джон ухитрился вскочить на поезд и вернулся, чтобы свести с ним счеты. Но это был не пастор Джон. Это был решительного вида белый парень с ушибами на лице. В правой руке он держал завязанный мешок, явно воровской. Он бросил мешок, шагнул вперед и принял боксерскую стойку.
— Я не хочу с вами драться, — сказал парень.
— Со мной никто не хочет драться, — сказал Улисс.
Оба сделали еще шаг.
Улисс пожалел, что задвинул дверь вагона. Будь она открыта, он разобрался бы с ним в два счета. Схватил бы парня повыше локтей и выбросил из вагона. А при закрытой двери придется либо вырубить его, либо взять в захват, и чтобы Билли открыл дверь. Но он не хотел, чтобы Билли оказался поблизости от парня. Так что надо выбрать момент. Надо встать между Билли и парнем, сблизиться и ударить его по ушибленной стороне лица — сильнее подействует.
Улисс услышал, как Билли у него за спиной поднимается на ноги.
— Билли, не подходи, — одновременно сказали и Улисс, и парень.
Потом посмотрели друг на друга озадаченно, но не опуская рук.
Улисс услышал, что Билли сделал шаг в сторону — наверное, чтобы увидеть чужого.
— Привет, Эммет.
Не опуская рук и следя за Улиссом, парень ступил влево.
— Как ты, Билли?
— Все хорошо.
— Ты его знаешь? — спросил Улисс.
— Он мой брат, — сказал Билли. — Эммет, это Улисс. Он был на войне, как великий Улисс, и теперь должен странствовать десять лет, чтобы найти жену и сына. Но ты не волнуйся. Мы еще не друзья. Мы с ним только знакомимся.
Дачес
В тот день, чуть раньше, мое такси повернуло за угол как раз, когда Вулли выходил из парка. На другой стороне улицы стоял оставленный им «студебекер» — перед пожарным гидрантом, с открытой пассажирской дверью и работающим мотором. Позади машины стоял полицейский со штрафной книжкой в руке и записывал номер машины.
— Остановитесь здесь, — сказал я шоферу.
Не знаю, что наговорил Вулли полицейскому, но пока я расплачивался с таксистом, полицейский спрятал книжку и вынул наручники.