— К черту «студебекер», — сказал он. — Эммет въедет в Голливуд вот так.
— Билли и Эммет собираются в Сан-Франциско, — отметил Вулли.
— Неважно. Вот так они должны поехать в Калифорнию.
— Если Билли и Эммет захотят поехать в Калифорнию на «кадиллаке», я буду этому очень рад.
— Насколько?
— Ничто меня так не осчастливит, — уверил Вулли. — Вот только «кадиллак» гораздо старше «студебекера», и на нем они будут ехать гораздо дольше.
— Может, и так. Но на такой-то машине — к чему торопиться?
Выяснилось, что дверь внутри гаража тоже заперта, так что Вулли и Дачес вышли обратно, и, пока Дачес выгружал вещи из багажника, Вулли устроился на ступеньках крыльца рядом с цветочным горшком.
— Это может занять несколько часов, — сказал Дачес. — Уверен, что с тобой ничего не случится?
— Совершенно уверен. Посижу здесь, пока сестра не вернется. Наверняка она скоро будет.
Вулли смотрел, как Дачес садится в «студебекер», машет ему в окно и задним ходом выезжает с подъездной дорожки. Оставшись один, Вулли достал из сумки запасную бутылочку, отвинтил пипетку и капнул несколько капель на кончик языка. Затем он какое-то время любовался оживленной игрой солнечного света.
— Нет ничего более живого, чем солнечный свет, — сказал он себе. — И ничего более надежного, чем трава.
Слово «надежный» навело его на мысли о Саре — она тоже была образцом надежности. Положив бутылочку обратно в кармашек, он встал, поднял, посмотрел — и, само собой, под цветочным горшком лежал ключ. Конечно, все ключи выглядят одинаково, но Вулли понял, что это ключ от дома сестры, потому что в замке он повернулся.
Распахнув дверь, Вулли вошел внутрь и замер.
— Привет! — позвал он. — Есть кто-нибудь?
Чтобы быть до конца уверенным, он крикнул «Привет!» еще раз — в сторону коридора, ведущего в кухню, и еще — в сторону лестницы. Подождал, не ответит ли кто.
Пока он стоял и прислушивался, взгляд его упал на столик у подножия лестницы, на котором стоял телефон. Блестящий, гладкий и черный, он походил на двоюродного братишку «кадиллака». Только одно в нем не было блестящим, гладким и черным — бумажный прямоугольничек по центру диска, на котором аккуратным почерком был выведен телефонный номер дома — чтобы телефон точно знал, кто он такой, подумал Вулли.
Никто Вулли не откликнулся, и он зашел в большую, залитую солнцем комнату слева от входа.
— Это гостиная, — сказал он, будто показывал самому себе дом.
С тех пор, как он был здесь в последний раз, почти ничего не изменилось. Часы, принадлежавшие дедушке его дедушки, все еще стояли у окна незаведенными. На рояле в углу все еще никто не играл. А книги на полках никто не читал.
Единственным нововведением был огромный китайский веер перед камином — словно камин стеснялся своей наружности. Вулли задумался, всегда ли веер там стоит или сестра убирает его на зиму, чтобы разжигать огонь. Но если так, куда она его кладет? Такой хрупкий и громоздкий на вид. Может, его можно сложить, как обычный веер, и припрятать в ящик?
Довольный этой идеей, Вулли завел часы, вышел из гостиной и продолжил экскурсию.
— Это столовая, — сказал он. — Здесь вы будете ужинать в дни рождения и праздники… Вот это единственная в доме дверь без ручки, и она качается взад-вперед… А это кухня… А вот это черный ход… А тут кабинет «Денниса» — туда никому нельзя.
Так, переходя из комнаты в комнату, Вулли сделал круг и вернулся к подножию лестницы.
— А это лестница, — сказал он, поднимаясь. — Это коридор. Здесь комната моей сестры и «Денниса». Это ванная. А здесь…
Вулли остановился перед приоткрытой дверью. Легко толкнув ее, он вошел в комнату, где все было так, как он ожидал, но в то же время как-то неожиданно.
Кровать все еще стояла в комнате, но ее передвинули на середину и накрыли большим-большим куском холстины. Холстины грязно-белой и забрызганной сотнями синих и серых капелек — похоже на одну из тех картин из Музея современного искусства. Шкаф, в котором раньше висели сорочки и пиджаки Вулли, оказался совершенно пустым. Не было ни вешалок, ни даже коробочки с шариками от моли, спрятанной некогда в темноте верхней полки.
Три стены в комнате остались белыми, но одна из них — та, у которой стояла лестница, — была теперь выкрашена в синий. Это был яркий и дружелюбный синий — как у машины Эммета.
Вулли не возмутился тем, что шкаф пуст, а кровать накрыли тканью, потому что эта комната одновременно была и не была его. Когда мать вышла замуж во второй раз и переехала в Палм-Бич, Сара отдала ему эту комнату. Она разрешала ему жить здесь на осенних и весенних каникулах и во время пересменок между школами. И хотя Сара всегда просила его считать эту комнату своей, Вулли знал, что это не навсегда — во всяком случае, не для него. Она должна была стать чьим-то другим «навсегда».
По холмам под тканью Вулли различил коробки — их положили на матрас, прежде чем накрыть холстиной, отчего кровать стала походить на премаленькую баржу.
Удостоверившись, что все капли на холсте уже высохли, Вулли откинул его. На кровати лежали четыре картонные коробки, подписанные его именем.
На мгновение Вулли замер, чтобы полюбоваться почерком. Пусть даже буквы были с палец высотой и выведены жирным черным маркером, почерк сестры нельзя было не узнать — тот самый почерк, которым написаны крошечные цифры на крошечном прямоугольничке в центре телефонного диска. «Разве не удивительно, — подумал Вулли, — что, как бы ни менялся размер, почерк остается тем же?»
Протянув руку к ближайшей коробке, Вулли засомневался. Он вдруг вспомнил тоскливую теорию о коте Шредингера — профессор Фрили рассказывал ее когда-то на уроке физики. Физик по фамилии Шредингер постулировал (именно это слово использовал профессор Фрили: постулировал), что в некой коробке есть яд и кот в состоянии блаженной неопределенности. Но вот открываешь коробку — и кот или мурчит, или отравлен. Поэтому любую коробку необходимо открывать с некоторой осмотрительностью, даже если на коробке стоит твое имя. Или, скорее, особенно если на коробке стоит твое имя.
Собравшись с духом, Вулли поднял крышку и облегченно выдохнул. Внутри была вся одежда из комода — его и не его. В следующей коробке оказались все вещи, лежавшие на комоде. Вроде старой коробки для сигар и лосьона после бритья, который ему подарили когда-то на Рождество и которым он никогда не пользовался, — и призовой кубок из теннисного клуба с золотым человечком, обреченным вечно подавать мяч. А на самом дне коробки лежал темно-синий словарь, который мать вручила Вулли, когда он поехал в свою первую школу-пансион.
Вулли достал толковый словарь — его тяжесть успокаивала. Как же Вулли любил эту книгу. Потому что цель толкового словаря — рассказать, что именно значит слово. Выбираешь слово, открываешь нужную страницу и видишь его значение. А если в определении есть незнакомое слово, то и его значение можно посмотреть.
Когда мать подарила ему словарь, вместе с ним в футляре лежал еще и словарь синонимов из той же серии. И насколько Вулли обожал толковый словарь, настолько же он ненавидел словарь синонимов. От одной только мысли о нем по спине бежали мурашки. Потому что у него цель была совершенно противоположная. Вместо того, чтобы сообщить, что именно значит слово, он выдавал десяток других, которыми это слово можно заменить.
Как передать другому свою мысль, если каждый раз, когда есть, что сказать, каждое слово в предложении приходится выбирать из десятка различных вариантов? Количество возможных комбинаций ошеломляло. Ошеломляло настолько, что по прибытии в школу святого Павла Вулли подошел к мистеру Келенбеку — учителю математики — и спросил у него: если в предложении из десяти слов каждое можно заменить десятью другими, сколько всего предложений можно составить? Не задумываясь, мистер Келенбек подошел к доске, нацарапал формулу и, что-то быстро сосчитав, безапелляционно заявил, что ответ на вопрос Вулли — десять миллиардов. И как, столкнувшись с подобным откровением, писать сочинение на экзамене в конце семестра?
Тем не менее, когда Вулли уехал из «Святого Павла» и поступил в «Святого Марка», словарь синонимов он покорно взял с собой и положил себе на стол, где тот и лежал в уютном футляре, скалясь десятками тысяч слов, каждое из которых заменялось другими. Он искушал, и дразнил, и подстрекал Вулли весь год, пока в конце концов накануне осенних каникул Вулли не достал его из футляра и не отнес на футбольное поле — а там окунул в бензин, который нашел в лодке тренера, и поджег негодную вещь.
Если подумать, совсем красиво было бы поджечь словарь синонимов в центре поля. Но по причине, которую Вулли уже плохо помнил, книгу он положил с краю, и, когда он бросил спичку, пламя быстро пробежало по дорожке бензина, пролившегося на траву, охватило канистру — последовал взрыв, и от него загорелись ворота.
Пятясь к центру поля, Вулли сначала потрясенно, а затем с восхищением наблюдал за тем, как огонь взбирается по центральной опоре, расходится на две стороны и поднимается по обеим стойкам одновременно, поглощая конструкцию целиком. Вдруг ворота вовсе перестали походить на ворота. Они стали похожи на огненного духа, в экстазе воздевающего руки к небу. Это было очень, очень красиво.
Когда Вулли пригласили предстать перед дисциплинарной комиссией, он намеревался объяснить, что хотел единственно освободиться от тирании словаря синонимов и, как следствие, лучше проявить себя на экзаменах. Но прежде чем ему дали слово, декан по воспитательной работе, который и вел разбирательство, сказал, что Вулли должен ответить за пожар, который устроил на футбольном поле. В следующее мгновение представитель кафедры, мистер Харрингтон, назвал это поджогом. А затем Данки Данкл, президент студенческого совета (и, по несчастью, капитан футбольной команды), употребил слово «сожжение». Тогда же Вулли понял: что бы он ни сказал, все они встанут на сторону словаря.
Положив толковый словарь обратно в коробку, Вулли услышал робкий скрип половицы в коридоре, а когда обернулся, в проеме стояла сестра — с бейсбольной битой в р