уках.
— Мне очень жаль, что с комнатой так вышло, — сказала Сара.
Вулли с сестрой сидели в углу кухни за столиком напротив раковины. Сара уже извинилась за то, что, увидев распахнутую настежь входную дверь, встретила Вулли с бейсбольной битой наперевес. А теперь она извиняется за то, что отобрала комнату, которая одновременно принадлежала и не принадлежала Вулли. В их семье только Сара говорила «мне очень жаль» совершенно искренне. Беда в том, что она часто говорила «мне очень жаль» в тех случаях, когда причин для этого не было совершенно. Как сейчас.
— Нет-нет, — сказал Вулли. — Не нужно извиняться. Мне кажется, это чудесно, что там будет детская.
— Мы думали перенести твои вещи в комнату у черной лестницы. Там тебе будет свободнее — и легче уходить и приходить, когда захочешь.
— Да, — согласился Вулли. — У черной лестницы — это замечательно.
Вулли дважды кивнул, улыбаясь, а затем посмотрел на стол.
После того как Сара обняла Вулли в комнате, она спросила, не хочет ли он есть, и предложила сделать бутерброд. Так что теперь горячий бутерброд с сыром лежал перед Вулли, разрезанный на два треугольника: один вершиной вверх, другой — вниз. Вулли смотрел на треугольники и чувствовал на себе взгляд сестры.
— Вулли, — спросила она, помедлив. — Что ты здесь делаешь?
Вулли взглянул на нее.
— Да не знаю, — улыбнулся он. — Слоняюсь без дела. Езжу туда-сюда. Видишь ли, нам с моим другом Дачесом дали в Салине небольшой отпуск, и мы решили немного поездить, навестить друзей, родственников.
— Вулли…
Сара вздохнула настолько тихо, что Вулли едва расслышал.
— Мама звонила в понедельник — она получила звонок от директора колонии. Я знаю, что отпуск вам не давали.
Вулли снова опустил взгляд на бутерброд.
— Но я позвонила директору, чтобы самой поговорить с ним. Он сказал, что ты вел себя примерно. И, поскольку тебе осталось только пять месяцев до конца срока, он пообещал сделать все, чтобы смягчить последствия, если только ты вернешься по своей воле. Я позвоню ему, Вулли? Позвоню и скажу, что ты возвращаешься?
Вулли развернул тарелку так, что треугольники поменялись местами — тот, что был обращен вершиной вверх, теперь смотрел вниз, а тот, что смотрел вниз, теперь указывал вверх. Директор позвонил маме, которая позвонила Саре, которая позвонила директору, подумал Вулли. И улыбнулся.
— Помнишь? — спросил он. — Помнишь, как мы играли в сломанный телефон? Все вместе в Большой гостиной в горах?
На секунду Сара взглянула на Вулли горько и печально. Но только на секунду. Потом она тоже улыбнулась.
— Помню.
Вулли выпрямился и стал вспоминать за них обоих — потому что, хоть с запоминанием у него было так себе, но вспоминалось все отлично.
— Меня как младшего всегда ставили первым, — говорил он. — Я наклонялся к твоему уху, прикрывал рот ладонью, чтобы никто больше не услышал, и шептал: «Капитаны играли в преферанс на теплоходах». Потом ты поворачивалась к Кейтлин и шептала ей, а Кейтлин шептала папе, а папа — кузине Пенелопе, а кузина Пенелопа — тете Рути и так далее по всему кругу, пока не доходило до матери. И мама говорила: «Капиталы изображали реверанс в теплых водах».
Вспомнив понятное мамино недоумение, брат с сестрой рассмеялись почти так же громко, как смеялись тогда, много лет назад.
Затем они затихли.
— Как она? — спросил Вулли, изучая бутерброд. — Как мама?
— Хорошо. Когда она позвонила мне, она была на пути в Италию.
— С Ричардом.
— Он ее муж, Вулли.
— Да, да, — согласился Вулли. — Конечно, конечно, конечно. В богатстве и бедности. В болезни и здравии. И пока смерть не разлучит их. Но ни минутой дольше.
— Вулли… Это случилось не за минуту.
— Знаю, знаю.
— Со смерти отца прошло четыре года. Ты был в школе, я и Кейтлин вышли замуж — она осталась совсем одна.
— Знаю, — повторил он.
— Ричард может тебе не нравиться, Вулли, но нельзя отказывать матери в человеческом тепле.
Вулли смотрел на сестру и думал: «Нельзя отказывать матери в человеческом тепле». Он все думал: если бы он прошептал эти слова Саре, а она прошептала бы их Кейтлин, а Кейтлин — отцу, и так далее по всему кругу, пока в конце концов очередь не дошла бы до матери, — во что бы превратилась эта фраза?
Дачес
Подвести баланс с ковбоем у суда и «ветхозаветным» Акерли было несложно. Что-то вроде один минус один или пять минус пять. Задачка с Таунхаусом была посложнее.
Я безусловно задолжал ему за провал с тем вестерном. Не я устроил дождь той ночью, и уж точно обошелся бы без попутки с копом, но от этого ничего не меняется: реши я тогда тащиться обратно по картофельному полю — Таунхаус доел бы свой попкорн, досмотрел фильм и незамеченным проскользнул бы обратно в барак.
К его чести, Таунхаус не стал раздувать из этого истории, даже после того как Акерли достал хлыст. А когда я попытался извиниться, он только отмахнулся — словно привык, что время от времени его бьют, за дело или нет. Но все равно было понятно, что конец истории его не сильно обрадовал, — я бы тоже не обрадовался на его месте. Так что я знал, что должен ему за удары, которые он принял.
Счет осложнялся историей с Томми Ладью. Томми был из Оклахомы — его отцу не хватило ума уехать оттуда в тридцатые, — и всегда казалось, что на Томми рабочий комбинезон, даже когда он его не носил.
Когда Таунхаус пришел к нам в четвертый барак на место рядом с Эмметом, Томми это пришлось не по душе. Как родившийся в Оклахоме, говорил он, он придерживается мнения, что негры должны жить в отдельных бараках и есть за отдельными столами в обществе себе подобных. Глядя на фотографию семьи Томми на фоне фермы, невольно задумаешься, что именно Ладью из Оклахомы так ревностно оберегали от негров, но Томми на ум эта мысль, кажется, не приходила.
Тем вечером, когда Таунхаус складывал только что выданные вещи в шкафчик у кровати, Томми подошел к нему уладить пару вопросов. Он объяснил Таунхаусу, что к своей кровати тот подходить может, но на западной половине барака ему не рады. Из четырех раковин в умывальне он может пользоваться только той, которая дальше от входа. И смотреть лучше преимущественно в пол.
По Таунхаусу было видно, что он и сам мог за себя постоять, но Эммет такие разговоры терпеть не собирался. Он сказал Томми, что сосед есть сосед, а раковина — раковина, и Таунхаус имеет такое же право перемещаться по бараку, как и остальные. Будь Томми на два дюйма выше, на двадцать фунтов тяжелее и в два раза храбрее, он, может, и замахнулся бы на Эммета. Но вместо этого он, затаив обиду, ушел на западную половину барака.
Распорядок в колонии такой, что тупеешь. Будят на рассвете, пашут на тебе до заката, дают полчаса на еду, полчаса после работы и потом гасят свет. Ты как лошадь из Центрального парка с шорами на глазах — дальше двух шагов вперед видеть ничего не должен. Но если вырос среди бродячих актеров (другими словами — мелких жуликов и воришек), никогда настолько бдительность не потеряешь.
Вот, например: я заметил, что Томми подбивает клинья к Бо Финлэю — охраннику из Мейкона в Джорджии, близкому ему по образу мыслей; подслушал, как они поносят темнокожих, а заодно и белых, которые их поддерживают; вечером за кухней я увидел, как Бо передает Томми две узкие синие коробочки, а в два часа ночи наблюдал за тем, как Томми прокрадывается через барак, чтобы просунуть их Таунхаусу в ящик.
Так что я не особенно удивился, когда на утреннем смотре «ветхозаветный» Акерли — а с ним Бо и двое других охранников — объявили, что кто-то ворует из кладовой; не удивился, когда он подошел прямо к Таунхаусу и приказал ему выложить все вещи на только что застеленную кровать; и уж точно не удивился, когда в его шкафчике нашли только одежду.
Кто удивился, так это Бо и Томми — удивились настолько, что им даже не хватило ума не переглядываться.
Уморительно было смотреть, как, едва сдерживаясь, Бо отодвигает Таунхауса и переворачивает его матрас, чтобы посмотреть, не припрятано ли что под ним.
— Хватит, — недовольно рявкнул директор.
И вот тогда выступил я.
— Директор Акерли? Позвольте сказать, — начал я. — Я придерживаюсь мнения, что, если из кладовой что-то пропало и какой-то мерзавец порочит нашу часть и говорит, что виновник обитает в четвертом бараке, — вам стоит обыскать все шкафчики. Только так мы сможем вернуть себе честное имя.
— Мы сами решим, что делать, — сказал Бо.
— Что делать, решаю я, — сказал Акерли. — Открывайте.
По приказу Акерли охранники стали переходить от койки к койке, вытряхивая каждый шкафчик. И вот, смотрите-ка, на дне ящика Томми Ладью они нашли не что иное, как нетронутую коробку печенья «Орео».
— И что ты на это скажешь? — обратился Акерли к Томми, держа в руках изобличительное лакомство.
Разумный юноша мог бы проявить твердость и заявить, что никогда эту синюю коробочку не видел. Хитрый юноша мог бы с уверенностью формально не лгущего человека утверждать, что он печенье в свой шкафчик не клал. Потому что, в конце концов, это правда. Но Томми, ни секунды не медля, перевел взгляд с директора на Бо и выпалил:
— Если это я взял «Орео», то где вторая коробка?
Да хранит его Бог.
Вечером, пока Томми потел на штрафных работах, а Бо ворчал что-то, поглядывая в зеркало заднего вида, все ребята из четвертого барака собрались вокруг меня спросить, что это вообще было. И я рассказал им. Рассказал, как Томми подлизывался к Бо, и про подозрительную встречу за кухней, и про ночное подбрасывание улик.
— Но как печенье попало из ящика Таунхауса к Томми? — на мою радость спросил один услужливый дурачок.
В ответ я многозначительно посмотрел на свои ногти.
— Скажем так: уж точно не само прикатилось.
Смеялись над этим громко.
Затем Вулли Мартин, которого никогда нельзя недооценивать, задал весьма уместный вопрос.
— Если Бо передал Томми две коробки печенья и одна из коробок оказалась в шкафчике Томми, что случилось с другой?