Младшие чуть не запрыгали на крыльце.
— Врежь ему, Таунхаус, — закричали они.
— Он сам напросился, — сказал Морис тихо.
— Матерь божья, — потрясенно сказал Отис.
Хотя все четверо говорили одновременно, каждого из них я слышал так же ясно, как если бы они говорили по очереди. А вот Таунхаус — нет. Он вообще никого не слышал, потому что был не на Сто двадцать шестой улице. Он был в Салине. Вернулся в тот вечер, о котором поклялся не вспоминать, — вечер, когда Акерли выпорол его у нас на глазах. В Таунхаусе вспыхнул праведный огонь. Тот огонь, что утешает оскорбленный дух и уравнивает счет.
Третьим ударом — ударом снизу — он уложил меня на лопатки.
Это было красиво.
Таунхаус отступил на два шага, отдуваясь, по лбу его катился пот. Затем сделал еще шаг назад, словно боялся, что, останься он ближе, он ударит меня снова и снова — и не сможет остановиться.
Я миролюбиво помахал ему, признавая поражение. Потом не спеша, чтобы кровь не отхлынула от головы слишком резко, встал на ноги.
— Вот и все, — улыбнулся я, сплюнув кровь на землю.
— Теперь квиты, — сказал Таунхаус.
— Теперь квиты, — согласился я и протянул руку.
Таунхаус посмотрел на нее. Затем крепко сжал и посмотрел мне в глаза — словно мы два президента, только что подписавших соглашение о перемирии после долгих лет раздора.
В то мгновение мы были на недосягаемой высоте, и парни это понимали. Это было понятно по уважению, написанному на лицах Отиса и младших, а также по унылому виду Мориса.
Мне было жаль его. Уже не ребенок, но и на мужчину еще не тянет, для черного он слишком белый, для белого — слишком черный. Морису как будто не было места в мире. Хотелось взъерошить ему волосы и заверить, что однажды все будет хорошо. Но пора было двигаться в путь.
Отпустив руку Таунхауса, я приподнял воображаемую шляпу.
— Еще увидимся, дружище, — сказал я.
— Бывай, — сказал Таунхаус.
Свести счеты с оклахомцем и Акерли было приятно, потому что я знал, что вношу свою лепту в восстановление справедливости. Но то, что я чувствовал тогда, — ничто по сравнению с удовлетворением, которое испытал, позволив Таунхаусу свести счеты со мной.
Сестра Агнесса всегда говорила, что хорошие дела входят в привычку. И, видимо, была права: я уже отдал варенье Салли детям из приюта и теперь тоже вдруг кое-что решил.
— Эй, Морис, — позвал я.
Он взглянул на меня с той же неприязнью — однако и с некоторой неуверенностью.
— Видишь вон там голубой «студебекер»?
— Ну?
— Этот малыш твой.
Я бросил ему ключи.
Как бы мне хотелось увидеть его лицо, когда он их поймал. Но я уже отвернулся и шагал по Сто двадцать шестой улице, солнце светило мне в спину, и я думал: «Гаррисон Хьюитт, жди меня».
Эммет
Вечером без четверти восемь Эммет сидел в захудалом баре на окраине Манхэттена, перед ним на стойке — стакан пива и фотография Гаррисона Хьюитта.
Эммет глотнул пива и с интересом присмотрелся к фотографии. На ней привлекательный сорокалетний мужчина смотрит вдаль, повернувшись к камере боком. Дачес никогда не говорил, сколько его отцу лет, но по рассказам создавалось впечатление, что актерская карьера мистера Хьюитта пришлась на начало двадцатых. Да и сестре Агнессе показалось, что, когда он привез Дачеса в приют в сорок четвертом, ему было около пятидесяти. То есть сейчас мистеру Хьюитту должно быть около шестидесяти, а фотография уже двадцать лет как устарела. Возможно, фотографию сделали еще до рождения Дачеса.
Из-за того, что фотография была такой старой и актер на ней — таким молодым, заметить семейное сходство не составляло труда. По словам Дачеса, у его отца были нос, подбородок и аппетит Джона Барримора. И если отцовский аппетит Дачесу передался не вполне, нос и подбородок точно были отцовские. Кожа у Дачеса светлее, но, она, видимо, досталась ему от матери — кем бы она ни была.
Как бы хорошо ни выглядел мистер Хьюитт, Эммет не мог думать о нем без отвращения — в пятьдесят лет бросить восьмилетнего сына и укатить на кабриолете со смазливой девчонкой.
Сестра Агнесса была права: Эммет злился на Дачеса из-за машины. Но Эммет понимал, что она была права и в том, что больше всего Дачесу нужен друг, который сможет уберечь его от опрометчивых решений. Пока рано было говорить, способен ли на это Эммет. В любом случае, сначала Дачеса нужно найти.
Когда Эммет проснулся в семь утра, Стью уже был на ногах.
Увидев Эммета, он указал на перевернутый деревянный ящик: на нем стояли тазик и котелок с горячей водой, а рядом лежали мыло, бритва и полотенце. Раздевшись до пояса, Эммет сполоснулся и побрился. Затем, съев на завтрак яичницу с ветчиной — за свой счет — и удостоверившись, что Улисс присмотрит за Билли, он, следуя указаниям Стью, пролез через дыру в каком-то заграждении и спустился вниз по заключенной в металлическую сетку лестнице, ведущей с путей надземки на Четырнадцатую улицу. На часах было только восемь, а он стоял, повернувшись к востоку, на углу Десятой авеню и чувствовал, что близок к цели.
Но Эммет недооценил трудность следующих шагов. Не ожидал, что путь до Седьмой авеню займет столько времени. Не ожидал того, как сложно будет найти вход в метро, — и дважды прошел мимо. Не ожидал, что может заблудиться на самой станции из-за хитросплетений переходов и лестниц и толп деловито спешащих людей.
Выбравшись из людского водоворота, Эммет нашел окошко продажи жетонов, изучил карту метро, определил, где находится Седьмая авеню, и понял, что от Сорок пятой улицы его отделяют пять станций — и на каждом шагу ждали новые трудности, новые разочарования и унижения.
Поезд подъехал, когда Эммет спускался по лестнице на платформу. Он поспешил присоединиться к ломящейся внутрь толпе. Двери закрылись, Эммет оказался прижатым плечом к плечу с одними и лицом к лицу с другими пассажирами и почувствовал себя одновременно смущенным и совершенно обделенным вниманием. Все в вагоне, казалось, выбрали для себя какую-то точку и смотрели на нее пристально и равнодушно. Последовав их примеру, Эммет уперся взглядом в рекламу сигарет «Лаки Страйк» и стал считать остановки.
На первых двух, как показалось Эммету, число садившихся и выходивших было одинаковым. На третьей люди в основном выходили. А на четвертой вышло так много, что Эммет остался в полупустом вагоне. Выглянув через узкое окошко на платформу, он с беспокойством обнаружил, что станция называется «Уолл-Стрит». Рассматривая карту на Четырнадцатой улице, он мало внимания уделял промежуточным станциям, поскольку не видел в этом нужды, но Уолл-Стрит среди них совершенно точно не было.
И разве Уолл-Стрит не на юге Манхэттена?..
Эммет шагнул к карте у двери вагона и пальцем проследил нужную ему линию метро. Нашел Уолл-Стрит и понял, что в спешке сел на экспресс-поезд на юг, а не на местный поезд на север. Тем временем двери уже закрылись. Эммет снова взглянул на карту — она сообщила ему, что через минуту поезд на своем пути в Бруклин будет где-то под Ист-Ривер.
Сев на освободившееся место, Эммет закрыл глаза. Опять он едет не туда, куда нужно, а в диаметрально противоположном направлении, — только на этот раз, кроме себя, винить некого. Вокруг все время были те, у кого можно было попросить помощи, кто мог бы подсказать путь, указать нужную лестницу, нужную платформу, нужный поезд. Но он ни у единой души ничего не спросил. Ругая себя, Эммет вспомнил, как осуждал отца, когда тот не желал просить совета у более опытных фермеров — как будто это лишило бы его мужественности. Высокомерная блажь, думал он тогда.
На обратном пути из Бруклина в Манхэттен Эммет твердо решил не повторять ту же ошибку. На станции «Таймс-сквер» он спросил мужчину, продающего жетоны, какой выход ведет в центр; на углу Сорок второй улицы спросил продавца в киоске, где найти Стейтлер-билдинг; а когда пришел к Стейтлер-билдинг, спросил мужчину в форме за стойкой регистрации, какие агентства здесь самые крупные.
К тому времени, как Эммет дошел до актерского агентства «Тристар» на тринадцатом этаже, в маленькой приемной уже собралось восемь человек: четверо мужчин с собаками, двое с кошками, женщина с обезьянкой на поводке и, наконец, мужчина в костюме-тройке с экзотической птицей на плече и шляпой-котелком на голове. Мужчина в котелке говорил с секретаршей, женщиной средних лет. Когда он закончил, к столу подошел Эммет.
— Да? — спросила секретарша скучающим тоном.
— Я хочу поговорить с мистером Лембергом.
Она достала карандаш из подставки и занесла его над блокнотом.
— Имя?
— Эммет Уотсон.
Она записала.
— Животное?
— Прошу прощения?
Она подняла глаза от блокнота и нарочито внято повторила:
— Какое у вас животное?
— У меня нет животного.
— Если у вас в номере нет животных, вы не туда пришли.
— Я не актер, — пояснил Эммет. — Я пришел к мистеру Лембергу по другому вопросу.
— Сынок, в этом офисе для разных вопросов разные дни. Хочешь поговорить с мистером Лембергом по другому вопросу — приходи в другой раз.
— Но это займет не больше минуты…
— Пацан, присядь-ка, — сказал мужчина с бульдогом.
— Может, мне и вовсе не нужно встречаться с мистером Лембергом, — не унимался Эммет. — Может, вы сможете мне помочь.
Секретарша взглянула на Эммета — по ее лицу было видно, что она сильно в этом сомневается.
— Я ищу кое-кого, кто, возможно, был клиентом мистера Лемберга. Актера. Мне просто нужен его адрес.
Лицо секретарши становилось все мрачнее.
— Я что, похожа на телефонный справочник?
— Нет, мэм.
Артисты за спиной Эммета рассмеялись, он покраснел.
Воткнув карандаш обратно в подставку, секретарша подняла трубку и набрала номер.
Подумав, что она все-таки звонит мистеру Лембергу, Эммет остался у стола. Но, когда трубку взяли, она стала обсуждать вчерашнее телешоу с женщиной по имени Глэдис. Стараясь не встречаться взглядом с ожидающими артистами, Эммет повернулся и пошел обратно в коридор — и как раз перед его носом лифт стал закрываться.