Улисс взглянул на него с улыбкой.
— У меня нет книжек с историями, Билли.
— Необязательно рассказывать из книжки, — ответил Билли. — Можно рассказать от себя. Как тогда о войне. У вас есть еще такие?
Улисс повертел лопату в руках.
Истории о войне? Конечно, у него есть еще. Больше, чем хотелось бы вспоминать. Туман времени еще не смягчил его историй, и метафоры поэзии не осветили их. Они жили в нем — такие же яркие и мучительные. Настолько яркие и мучительные, что, стоило одной подняться на поверхность, как Улисс тут же закапывал ее — как собирался закопать эти угли. И если он с собой не в силах поделиться этими воспоминаниями, он уж точно не станет делиться ими с восьмилетним мальчиком.
Но просьба Билли была справедливой. Он великодушно раскрыл страницы своей книги и рассказал истории Синдбада, и Ясона, и Ахиллеса, и дважды — тезки Улисса. Он заслужил услышать историю в ответ. Тогда, отложив лопату, Улисс подкинул в костер полено и снова сел на шпалы.
— У меня есть для тебя история, — сказал он. — История о том, как я сам повстречался с владыкой ветров.
— Вы тогда путешествовали темным морем?
— Нет. Я шел тогда по земле, сухой и пыльной.
История брала начало на проселочной дороге в Айове летом тысяча девятьсот пятьдесят второго года.
За несколько дней до этого Улисс сел на поезд в Юте, собираясь проехать на нем по равнинам и Скалистым горам до Чикаго. Но на полпути через Айову его грузовой вагон перевели на запасной путь ждать другого паровоза, который должен был приехать бог знает когда. В сорока милях, в Де-Мойне, была станция, где можно было запросто найти другой поезд на восток, или на север — к Великим озерам, или на юг — в Новый Орлеан. С этими мыслями Улисс вылез из вагона и пошел пешком.
Пройдя с десяток миль по старой проселочной дороге, он почувствовал неладное.
Сначала его насторожили птицы. Вернее, их отсутствие. Когда без конца ездишь по стране, пояснил Улисс, тебя всегда и везде сопровождают птицы. Едешь из Майами в Сиэттл или из Бостона в Сан-Диего — пейзажи повсюду разные. Но куда бы ты ни поехал, там всегда будут птицы. Голуби или ястребы, кондоры или кардиналы, сойки или дрозды. Когда ты все время в пути, то на рассвете просыпаешься под их пение, а в сумерках засыпаешь под их щебет.
Но тогда…
Улисс шагал по проселочной дороге и не видел ни одной птицы: они не кружили над полями и не сидели на телефонных проводах.
Потом караван автомобилей. Если утром мимо Улисса лишь иногда неторопливо проезжал пикап или седан, то теперь прямо на него стремительно неслись пятнадцать самых разных машин — даже черный лимузин. Они ехали так быстро, что ему пришлось сойти с обочины, чтобы не задело вылетающей из-под колес щебенкой.
Посмотрев вслед промчавшимся автомобилям, Улисс повернулся взглянуть, откуда они приехали. И увидел, что небо на востоке из голубого стало зеленым. А Билли прекрасно известно, что в этой части страны зеленое небо может означать только одно.
Позади Улисса, насколько хватало глаз, тянулись только поля кукурузы, доходившей ему до колен, но впереди недалеко была ферма. Небо темнело с каждой минутой, и Улисс побежал.
Приблизившись, Улисс увидел, что дом уже заколочен, а двери и ставни заперты. Увидел, как хозяин запирает сарай и бежит ко входу в убежище, рядом с которым уже стоят его жена и дети. Фермер подбежал к ним, и мальчик показал на Улисса.
Когда четверо посмотрели в его сторону, Улисс замедлился до шага и опустил руки.
Фермер велел жене и детям спускаться в убежище: сначала жена, чтобы могла помочь детям, потом дочь, потом сын, который не сводил взгляд с Улисса, пока не скрылся из виду.
Улисс думал, что отец последует за семьей вниз, но он склонился над ходом, сказал что-то напоследок, опустил люк и, повернувшись к Улиссу, стал ждать его приближения. Может, на люке нет замка, подумал Улисс, и фермер решил, что, если случится столкновение, то драться лучше на поверхности. Или, может, считал, что отказывать другому в укрытии можно только стоя лицом к лицу.
В знак уважения Улисс остановился в шести шагах: достаточно близко, чтобы вести беседу, и достаточно далеко, чтобы не представлять угрозы.
Двое разглядывали друг друга, а ветер уже начал поднимать пыль у их ног.
— Я не из этих мест, — сказал Улисс. — Я простой христианин и держу путь в Де-Мойн, чтобы сесть на поезд.
Фермер кивнул. Его кивок значил, что он верит: Улисс — христианин и хочет сесть на поезд, — но еще, что в сложившихся обстоятельствах ни то, ни другое не имеет значения.
— Я тебя не знаю, — сказал он просто.
— Это так, — согласился Улисс.
На секунду Улисс задумался, не помочь ли фермеру узнать его: назвать себя, рассказать, что вырос в Теннесси, что он ветеран и что когда-то у него тоже были жена и ребенок. Но не успев еще додумать мысль, Улисс понял, что и это не будет иметь значения. Он понял это — и принял.
Потому что, случись все наоборот — если бы это Улисс собирался спуститься в укрытие, которое вырыл своими руками, чтобы уберечь семью, а перед ним вдруг возник рослый белый мужчина — не с радостью он встретил бы его. И тоже отправил бы своей дорогой.
В конце концов, почему мужчина в расцвете сил ходит по стране пешком с одним только холщовым мешком за плечами? С ним ведь все яснее ясного. Он оставил семью, город, церковь и выбрал нечто иное. Выбрал жизнь без бремени и без ответа, жизнь одинокую. И раз он так настойчиво к этому шел, то ни на какое другое отношение рассчитывать не может.
— Я понимаю, — сказал Улисс, хотя мужчина ничего не объяснял.
Фермер задержал взгляд на Улиссе, затем, повернувшись, указал на тонкий белый шпиль над рощей.
— До унитарианской церкви не больше мили. Там есть подвал. Успеешь, если побежишь.
— Спасибо, — сказал Улисс.
Они стояли друг против друга, и Улисс понимал, что фермер прав. У него есть шанс добраться до церкви вовремя, если побежит изо всех сил. Но убегать на глазах у другого мужчины Улисс не собирался, каким бы хорошим ни был совет. Это было делом чести.
Подождав немного, фермер, видимо, понял это и, покачав головой — не виня себя, не виня никого, — поднял крышку люка и спустился к семье.
Взглянув на шпиль, Улисс понял, что самый короткий путь до церкви лежит через поле, а не по дороге, и так и побежал — напрямик. Но скоро осознал, как ошибся. Хотя кукуруза едва доходила до колена, а ряды были широкими и ухоженными, мягкая, неровная земля затрудняла движение. Через сколько полей пришлось ему пробираться в Италии — он должен был сообразить. Но возвращаться на дорогу было поздно, и, не сводя взгляда со шпиля, он бежал изо всех сил.
Он был уже на полпути, когда перед ним справа от церкви появилась воронка — темный перст, спускающийся с небес, — мрачное перевернутое отображение церковного шпиля, несущее в себе не утешение, а смерть.
С каждым шагом Улисс замедлялся. В глаза летела поднимаемая ветром пыль — приходилось прикрывать их рукой. Затем он поднес к лицу и вторую руку и шел, отвернувшись, к двум шпилям, один из которых стремился вверх, а другой — вниз.
Сквозь щелочки между пальцами и завесу поднявшейся пыли Улисс увидел поднимающиеся из земли прямоугольные тени — четкие, но при этом разбросанные как попало. На мгновение опустив руки, Улисс понял, что он на кладбище, и услышал звон колокола, словно незримая рука звонила в него. До церкви оставалось не больше пятидесяти шагов.
Но, очевидно, пятьдесят было слишком много.
Вихрь вращался против часовой стрелки, и ветер толкал Улисса не к церкви, а от нее. Начался град, и он приготовился к последнему рывку. «Я смогу», — сказал он себе. И, побежав изо всех сил, уже приблизился к убежищу — но споткнулся о могильный камень и рухнул на землю, ощутив горькое смирение оставленного.
— Оставленного кем? — спросил Билли, вцепившись в книгу и широко раскрыв глаза.
Улисс улыбнулся.
— Не знаю, Билли. Удачей, судьбой, собственным здравым смыслом. Но по большей части — Богом.
Мальчик покачал головой.
— Это неправда, Улисс. Ты и сам не веришь, что Бог тебя оставил.
— Но именно об этом я и говорю, Билли. Если я чему и научился на войне, так это тому, что, только почувствовав себя оставленным — поняв, что никто, даже Создатель, не придет на помощь, — можно вдруг обнаружить в себе силы идти вперед. Господь не гимнами херувимов и не трубным гласом Гавриила призовет тебя подняться. Он призовет тебя, заставив вкусить одиночество и забвение. Потому что, только поняв, каково быть оставленным, можно осознать, что будущее в твоих руках — и только в твоих.
Лежа на кладбищенской земле, ощущая знакомую оставленность, Улисс протянул руку и ухватился за ближайшее надгробие. И понял, что надгробие было совсем новым. Даже сквозь вихрь пыли и сора была видна глянцевая поверхность только что вкопанного серого камня. Поднявшись, Улисс оказался прямо перед свежевырытой могилой, на дне которой блестела черная крышка гроба.
Вот откуда ехал караван машин, понял Улисс. Предупреждение о торнадо они наверняка услышали посреди похорон. Преподобный поспешил прочесть столько, сколько хватит, чтобы отправить душу покойного на небеса, и все рванули к машинам.
Судя по гробу, мужчина был состоятельный. Никакой не сосновый ящик. Полированное красное дерево с медными ручками. На крышке гроба подходящая по цвету медная табличка с именем: Ноа Бенджамин Элиас.
Скользнув в узкую щель между гробом и стенкой могилы, Улисс отстегнул замки на крышке гроба и поднял ее. Внутри торжественно возлежал мистер Элиас, одетый в костюм-тройку, — руки его были аккуратно сложены на груди. Туфли были такими же черными и блестящими, как гроб, а по жилету тянулась тонкая золотая цепочка от часов. Хотя ростом мистер Элиас недотягивал и до шести футов, весил он никак не меньше двухсот фунтов — обедал в соответствии с положением.
Как приобрел мистер Элиас свое земное благополучие? Был ли он владельцем банка или склада пиломатериалов? Неутомимым работягой или выжигой и обманщиком? В любом случае больше его не было. И для Улисса имело значение только то, что у этого мужчины ниже шести футов хватило самомнения, чтобы пожелать для себя гроб на лад