Морис сжал зубы, зло взглянул на Таунхауса, отвернулся и ушел прочь.
Таунхаус покачал головой. Потом, назло Морису, нахмурился с таким видом, словно пытался вспомнить, о чем таком важном и взрослом говорил, пока его так бестолково не перебили.
— Ты хотел рассказать ему про машину, — подсказал Пако.
Таунхаус вспомнил, кивнул и снова повернулся к Эммету.
— Я вчера сказал полицейским, что не видел Дачеса, но они, похоже, не поверили. Сегодня утром приезжали опять, опрашивали людей в округе. Вроде: не видел ли кто двух белых парней — у меня на крыльце или за рулем голубого «студебекера».
Эммет на миг закрыл глаза.
— Именно, — сказал Таунхаус. — Во что бы Дачес ни влез, влез он туда, похоже, на твоей машине. И раз замешана твоя тачка, рано или поздно полиция решит, что и ты замешан. Поэтому я упрятал ее сюда, а не оставил на улице. Но есть и другая причина: когда дело доходит до покраски, братьям Гонсалес нет равных. Правда, парни?
— Los Picassos, — ответил Пико, и это было первое, что он произнес за всю их встречу.
— Когда мы над ней поработаем, ее мать родная не узнает, — сказал Пако.
Братья засмеялись, но поняли, что ни Эммет, ни Таунхаус не смеются с ними, и затихли.
— Сколько это займет?
Братья переглянулись, и Пако пожал плечами.
— Если начнем завтра и дело пойдет хорошо, то закончим к… понедельнику?
— Sí, — кивнул Пико. — El lunes.
Снова задержка, подумал Эммет. Но, раз конверта нет, то, не повидавшись с Дачесом, из Нью-Йорка все равно не уехать. А по поводу машины Таунхаус прав. Если полиция ищет голубой «студебекер», ездить на таком опасно.
— К понедельнику так к понедельнику, — сказал Эммет. — И спасибо вам.
Когда они вышли из мастерской, Таунхаус вызвался проводить Эммета до подземки, но сначала Эммету необходимо было кое-что выяснить.
— Там на крыльце, когда я спросил, куда поехал Дачес, ты не сразу ответил — как будто знал что-то, но не хотел признаваться. Если Дачес сказал тебе, куда направляется, мне нужно знать.
Таунхаус шумно выдохнул.
— Слушай, Эммет, я знаю, тебе Дачес нравится, — сказал он. — Мне тоже. Верность у него странноватая, но он верный друг, и трепача занятнее еще поискать. Но он из тех, у кого от природы бокового зрения нет. Видит только то, что перед носом, и видит лучше многих — но чуть влево, чуть вправо, и он уже перескакивает на другое. К хорошему это не приводит. Ни его самого, ни тех, кто рядом. Эммет, я это к тому, что, раз машина теперь у тебя, — может, пусть Дачес идет своей дорогой.
— Я был бы счастлив, случись это наконец, но все не так просто, — ответил Эммет. — Четыре дня назад мы с Билли собирались в Калифорнию, а он укатил с Вулли на нашем «студебекере», что уже само по себе слишком. Но отец перед смертью положил в багажник конверт с тремя тысячами долларов. Когда Дачес уезжал, конверт был там — теперь его нет.
— Чтоб его, — сказал Таунхаус.
Эммет кивнул.
— Пойми меня правильно: я рад, что вернул машину. Но мне нужны эти деньги.
— Ладно, — уступил Таунхаус. — Я не знаю, где Дачес остановился. Но вчера перед уходом он все звал меня с ними в цирк.
— В цирк?
— Да, в цирк. В Ред-Хуке. На Коновер-стрит, прямо у реки. Сказал, что будет там сегодня на шестичасовом представлении.
От мастерской до метро они дали приличный крюк — Таунхаус хотел показать Эммету все знаковые места. Знаковые не для Гарлема, а для них. Места, названия которых не раз звучали, когда они бок о бок работали в поле, или по ночам, когда лежали в койках. Многоквартирный дом на Ленокс-авеню, на крыше которого дедушка Таунхауса держал голубей, — ту самую крышу, где им с братом в детстве разрешали спать жаркими летними ночами. И школу, в которой Таунхаус был одним из лучших бейсболистов. И оживленную Сто двадцать пятую улицу, по которой в тот злосчастный субботний вечер ездили взад-вперед Таунхаус и Кларисса.
Эммет мало о чем жалел, уезжая из Небраски. Не жалел, что пришлось оставить дом и вещи. Не жалел, что оставил отцовские мечты и могилу. Когда они ехали по шоссе Линкольна — пусть и не в том направлении, — он упивался тем, что все дальше уезжает от родного города.
Но теперь они гуляли по Гарлему, Таунхаус показывал ему места своей юности, и Эммету остро захотелось приехать однажды с другом в Морген — хотя бы на день — и показать ему все, что осталось там знакового от его собственной жизни, все то, о чем рассказывал в Салине, чтобы скоротать время. Показать, например, самолетики, собранные с таким трудом и до сих пор висящие над кроватью Билли, или двухэтажный дом на улице Мэдисон — первый из тех, с которыми он помогал мистеру Шалти; или безжалостную безбрежную землю, что одолела его отца, но не утратила для него своей красоты. И ярмарочную площадь он бы тоже показал — как Таунхаус без стыда и сомнений показал погубившую его улицу.
Когда они добрались до метро, Таунхаус прошел с Эмметом до турникетов. Перед самым прощанием Таунхаус, словно ему в голову только что пришла эта мысль, спросил, не нужно ли вечером пойти с ним искать Дачеса.
— Я справлюсь, — ответил Эммет. — Вряд ли Дачес доставит мне неприятности.
— Это правда, — ответил Таунхаус. — Во всяком случае, это будет ненамеренно.
Чуть помолчав, Таунхаус покачал головой и улыбнулся.
— Идеи у Дачеса иногда просто безумные, но кое в чем он был прав.
— И в чем же?
— Я врезал ему — и мне действительно стало легче.
Салли
Если нужна помощь, мужчины почти никогда нет рядом. Он где-то там разбирается с чем-то, с чем можно было бы запросто разобраться завтра, и так уж случилось, что он отошел слишком далеко (роковые пять шагов!) и ничего не слышит. Но если нужно, чтобы он куда-нибудь ушел, так его за дверь не вытолкаешь.
Прямо как отца сейчас.
Пятница, половина первого, а он режет свой куриный стейк так, словно проводит операцию и от неверного движения зависит жизнь пациента. А когда он наконец подчистил тарелку и выпил две чашки кофе, то попросил третью, чего не делал почти никогда.
— Придется снова варить, — предупреждаю я его.
— Время терпит, — отвечает он.
Выбрасываю гущу в ведро, ополаскиваю ситечко, снова наполняю его, ставлю кофейник на плиту, жду, пока сварится, и думаю, как, наверное, хорошо, когда у тебя столько времени в этом беспокойном мире.
Сколько себя помню, после обеда в пятницу отец всегда уезжал в город по делам. И как только с едой было покончено, он с решительным видом залезал в пикап и отправлялся в хозяйственный, на склад фуража и в аптеку. Потом, около семи, как раз к ужину, подъезжал к дому с тюбиком зубной пасты, десятью бушелями овса и новехонькими плоскогубцами.
Как, спросите вы, кто-то вообще может превратить двадцатиминутное дело в пятичасовую прогулку? Ну, это несложно: просто надо трепаться. Трепаться с мистером Вуртелем в хозяйственном, мистером Хорчоу на складе и мистером Данцигером в аптеке. Но трепаться можно не только с хозяевами. Полдень пятницы — время, когда в этих заведениях ассамблея умудренных опытом рассыльных обсуждает будущую погоду, урожай и результаты предстоящих выборов.
По моим подсчетам, в каждом из этих мест на подобные предсказания тратится час, но трех, очевидно, недостаточно. Поэтому, спрогнозировав исход всего непредсказуемого, собрание старейшин удаляется обыкновенно в таверну Маккафферти, где они еще два часа высказывают свои предположения в компании бутылок с пивом.
Отец всегда был рабом своих привычек, так что, как я и говорю, продолжалось это столько, сколько я себя помню. Но полгода назад, вместо того чтобы, закончив обед и отодвинув стул, сразу выйти на улицу к своему пикапу, отец вдруг поднялся наверх и переоделся в чистую белую рубашку.
Я скоро поняла, что в привычный распорядок отцовской пятницы каким-то образом пробралась женщина. Догадаться было тем проще, что она очень любила духи, а всю его одежду стираю я. Но вопрос оставался без ответа: кто эта женщина? И где вообще он мог с ней познакомиться?
Прихожанкой нашей церкви она не была — в этом сомнений не оставалось. Потому что, когда воскресным утром мы выходили со службы на крошечную лужайку перед церковью, ни одна женщина — замужняя или незамужняя — не останавливалась поздороваться и не бросала на него взгляды украдкой. И это не Эстер, бухгалтер со склада, потому что, упади на нее с неба флакон духов — она и тогда не поняла бы, что это. И я бы подумала, что это одна из дамочек, которые время от времени заглядывают к Маккафферти, но, с тех пор как отец начал менять рубашку перед выходом, пивом по возвращении от него пахнуть перестало.
Если это не церковь, не склад и не бар, то я уже просто не знала, что это может быть. Оставалось только проследить за отцом.
В первую пятницу марта я сварила кастрюлю чили, чтобы не пришлось после думать об ужине. Накормив отца обедом, краем глаза пронаблюдала за тем, как он выходит за дверь в своей чистой белой рубашке, залезает в пикап и отъезжает от дома. Как только он отъехал достаточно далеко, я схватила из шкафа широкополую шляпу, запрыгнула в Бетти и отправилась за ним.
Сначала он, как всегда, остановился у хозяйственного, купил что нужно и скоротал час за беседой с единомышленниками. Затем беседа перенеслась на склад и, наконец, в аптеку, где было немногим больше дел и многим больше разговоров. Женщины появлялись на каждой из этих остановок — заходили по своим делам, но он и двух слов ни одной из них не сказал — я с него глаз не спускала.
Но затем, в пять часов вечера, он вышел из аптеки, залез в пикап и не поехал к бару по Джефферсон-стрит. Вместо этого, проехав библиотеку, он свернул направо, на Сайпресс-стрит, налево — на Адамс и остановился напротив белого домика с голубыми ставнями. Посидев немного, он вышел из машины, перешел улицу и постучал в дверь.
Ему и минуты ждать не пришлось, как дверь открылась. В проеме стояла Алиса Томпсон.