— Ой-ей, — сказал я, повесив трубку.
Один расчет я сделал с помощью Билли — а этим теперь занялся сам: Эммет и так был рассержен из-за «студебекера», и я надеялся возместить это ночью с Милой; но все, очевидно, пошло не по плану. Откуда мне было знать, что лекарство Вулли такое сильное? И в довершение ко всему я забыл оставить адрес. Да-а, подумал я, вероятность того, что Эммет придет в дурном настроении, весьма высока. Если, конечно, он вообще нас найдет…
Вернувшись на кухню, увидел, что Вулли уставился на специи, а за соусом никто не смотрит. С этого момента события начали набирать обороты.
Сначала Вулли пошел на разведку.
Потом зазвонил телефон, и появился Билли.
Потом вернулся Вулли и сказал, что ошиблись номером, а Билли объявил, что уже почти восемь, и в дверь позвонили.
Пожалуйста, пожалуйста, ну пожалуйста, подумал я и бросился к двери. Сердце колотилось, Билли наступал на пятки, я рванул дверь — и за ней в чистой одежде стоял Эммет, и вид у него был лишь слегка потрепанный.
Не успел никто ничего сказать, как часы в гостиной стали отсчитывать восемь.
Повернувшись к Билли, я развел руками и сказал:
— А я что говорил?
Эммет
Когда Эммет перешел в последний класс, мистер Никерсон, их новый учитель математики, рассказал им про парадокс Зенона. Он рассказал, что древнегреческий философ по имени Зенон утверждал: чтобы пройти из точки А в точку Б, сначала нужно пройти половину пути. Но чтобы пройти половину пути до точки Б, необходимо сначала преодолеть дистанцию, равную половине этой, — и еще половину этой новой, и так далее. И если сложить все половины половин, которые необходимо пройти, неизбежно последует вывод: преодолеть расстояние от одной точки до другой невозможно.
Мистер Никерсон сказал, что этот пример идеально иллюстрирует понятие парадоксального мышления. Эммет подумал, что этот пример идеально иллюстрирует, почему школа — это пустая трата времени.
Подумать только, сколько мыслительной энергии израсходовали сначала на то, чтобы сформулировать этот парадокс, а потом на то, чтобы передавать его из поколения в поколение, переводить на разные языки и в конце концов нацарапать на школьной доске в Соединенных Штатах Америки в тысяча девятьсот пятьдесят втором году — через пять лет после того, как Чак Йегер преодолел звуковой барьер над пустыней Мохаве.
Эммет сидел на галерке, но мистер Никерсон, видимо, все равно заметил скептическое выражение его лица и после урока попросил задержаться.
— Просто хотел убедиться, что ты понял суть слов Зенона.
— Я понял, — ответил Эммет.
— И что ты думаешь?
Эммет перевел взгляд на окно, не зная, как лучше высказать свои мысли.
— Не стесняйся, — подбадривал его мистер Никерсон. — Мне хочется услышать твое мнение.
«Ну хорошо», — подумал Эммет.
— Мне кажется, это слишком длинное и запутанное доказательство того, что мой шестилетний братишка опровергнет за две секунды и один шаг.
Мистера Никерсона, казалось, нисколько не смутили слова Эммета. Напротив — он энергично закивал, как будто Эммет подошел к открытию, равному по значению открытию Зенона.
— Если я правильно понимаю, Эммет, ты хочешь сказать, что Зенон развивает свою теорию исключительно ради самой теории, не заботясь об ее практической ценности. И ты не единственный, кто это отметил. Вообще, для этой дисциплины существует даже слово, настолько же старое, как Зенон, — софистика. От греческого «софист». Так называли учителей философии и риторики, которые передавали своим ученикам умение выстраивать аргументы — остроумные, убедительные, но не всегда основанные на реальности.
Мистер Никерсон даже написал это слово на доске — прямо под рисунком, изображающим бесконечно делящийся отрезок пути от А до Б.
«Час от часу не легче», — подумал Эммет. Древние пронесли через века не только учение Зенона, но и специальное слово для обозначения дисциплины, которая учит бессмыслице так, будто это нечто осмысленное».
Так, во всяком случае, думал Эммет тогда, в кабинете мистера Никерсона. А сейчас, петляя по улочкам Гастингса-на-Гудзоне, по обеим сторонам обсаженным деревьями, он думал, что, возможно, Зенон не был таким уж сумасшедшим.
Когда Эммет пришел в себя этим утром, ему казалось, что он плывет — словно его в теплый солнечный день уносит течением широкой реки. Открыв глаза, он обнаружил, что лежит под одеялом в незнакомой кровати. На прикроватном столике стояла лампа с красным абажуром, и свет от нее окрашивал комнату в розовый. Но ни свет, ни кровать не были достаточно мягкими, чтобы приглушить его головную боль.
Эммет со стоном попытался подняться, но услышал торопливые шаги босых ног и почувствовал осторожное, но настойчивое прикосновение ладони к груди.
— Тише. Не вставай пока.
Хотя теперь девушка была в простой белой блузе и с забранными волосами, Эммет узнал в ней ту, что лежала прошлой ночью в пеньюаре на том же месте, где сейчас лежит он.
Повернувшись к коридору, Мила крикнула: «Он проснулся», — и через секунду в дверях появилась Ма Белль в необъятном домашнем платье в цветочек.
— В самом деле.
Эммет снова попытался сесть — на этот раз с бо2льшим успехом. Но стоило ему приподняться, как покрывало сползло с груди, и он понял, что голый.
— Моя одежда, — сказал он.
— Думаешь, я позволила бы положить тебя на одну из моих кроватей в этих грязных шмотках? — сказала Ма Белль.
— Где они?..
— Ждут тебя вон там на комоде. А теперь давай-ка вылезай из постели и приходи есть.
Ма Белль повернулась к Миле.
— Пойдем, дорогая. Твое дежурство кончилось.
Когда дверь за ними закрылась, Эммет откинул покрывало и осторожно поднялся, чувствуя, что на ногах держится нетвердо. Подошел к комоду и удивился тому, что вещи его выстираны и аккуратно сложены в стопку, поверх — свернутый улиткой ремень. Застегивая рубашку, Эммет поближе рассмотрел картину, которую заметил прошлым вечером. Оказалось, мачта накренилась не потому, что корабль идет против сильного ветра, а потому что он натолкнулся на камни: одни матросы висят на такелаже, другие дерутся за место в шлюпке, а на волнах качается человек — его вот-вот разобьет о камни или унесет в море.
Как без конца говорит Дачес — в точку.
Выйдя из спальни, Эммет сразу повернул налево, намеренно не глядя на длинный до головокружения ряд дверей. В зале Ма Белль сидела на кресле с высокой спинкой, Мила стояла рядом. На кофейном столике — тарелка с бисквитом и кофейник.
Плюхнувшись на диван, Эммет потер глаза.
Ма Белль указала на розовую грелку на тарелке рядом с кофейником.
— Там лед, если любишь такое.
— Нет, спасибо.
Ма Белль кивнула.
— Тоже никогда не понимала, в чем прелесть. После веселой ночки мне на лед даже смотреть не хочется.
«Веселая ночка, да», — подумал Эммет, покачав головой.
— Что случилось?
— Они приготовили для тебя особенный коктейль, — ответила Мила с озорной улыбкой.
Ма Белль скривилась.
— Никакого коктейля не было, Мила. И никакого «они» тоже. Просто Дачес как всегда намудрил.
— Дачес? — переспросил Эммет.
Ма Белль показала на Милу.
— Хотел сделать тебе подарочек. По случаю окончания срока в колонии. Но он переживал, что ты перенервничаешь — ты же, как-никак, христианин и девственник.
— Нет ничего плохого в том, чтобы быть христианином или девственником, — с сочувствием сказала Мила.
— Я в этом не уверена, — сказала Ма Белль. — Но неважно. Чтобы задать настрой, я должна была предложить тост, а Дачес — подмешать тебе в бокал что-то расслабляющее. Но это что-то, видимо, оказалось сильнее, чем он думал, и, стоило только нам привести тебя в комнату Милы, ты дважды крутанулся и баюшки-баю. Верно, дорогая?
— Повезло, что ты приземлился ко мне на колени, — подмигнула она.
Обе, кажется, считали забавным такой поворот событий. Эммет заскрежетал зубами.
— Ой, только не надо на нас злиться, — сказала Ма Белль.
— Если я и злюсь, то не на вас.
— Тогда не злись на Дачеса.
— Он не хотел ничего плохого, — сказала Мила. — Он только хотел, чтобы ты повеселился.
— Это точно, — сказала Ма Белль. — И за его же счет.
Эммет не стал говорить, что деньги за предполагаемое веселье, равно как и за вчерашнее шампанское, Дачес взял из его кармана.
— Еще в детстве Дачес всегда старался, чтобы всем было весело, — сказала Мила.
— Как бы то ни было, — начала Ма Белль, — он просил сказать тебе, что они с твоим братом и тем вторым другом…
— Вулли, — подсказала Мила.
— Да, Вулли. Они втроем ждут тебя у его сестры. Но сначала тебе нужно поесть.
Эммет снова потер глаза.
— Не уверен, что хочу есть.
Ма Белль нахмурилась.
Мила склонилась к нему и еле слышно сказала:
— Ма Белль редко кому подает завтрак.
— Абсолютно верно, дорогуша.
Чашка кофе и кусок бисквита, на которые Эммет согласился из вежливости, напомнили ему, что в каждом втором случае манеры придуманы для твоего же блага. Потому что, как оказалось, ему не хватало именно кофе и бисквита. Настолько, что он, не раздумывая, согласился на добавку.
Пока Эммет ел, он попросил женщин рассказать, как получилось, что они знали Дачеса еще мальчиком.
— Его отец здесь работал, — ответила Мила.
— Я думал, он был актером.
— Был он актером, был, — сказала Ма Белль. — А когда никакую работу на сцене не давали, исполнял роль официанта или метрдотеля. Но после войны пришлось несколько месяцев отыгрывать ведущего у нас в цирке. Да он, думаю, какую угодно роль мог сыграть. Но чаще всего играл своего же злейшего врага.
— В каком смысле?
— Обаяшка Гарри был падок на спиртное. Три минуты болтовни — и работа у него в кармане, но вот прошло пять, и он рвет карман горлышком бутылки.
— А пока он работал на арене, Дачес оставался с нами, — вставила Мила.