— Он приводил сюда Дачеса? — несколько ошеломленно спросил Эммет.
— Приводил, — сказала Ма Белль. — Ему тогда было, наверное, лет одиннадцать. Пока отец был внизу, Дачес подрабатывал в гостиной. Забирал шляпы у посетителей, наполнял бокалы. Хорошие деньги зарабатывал. Ничего ему, конечно, из них не доставалось.
Эммет огляделся и попытался представить, как одиннадцатилетний Дачес забирает шляпы и подливает напитки гостям дома терпимости.
— Тогда все было по-другому, — Ма Белль проследила за его взглядом. — Тогда субботним вечером в цирке места были только стоячие, а тут наверху у нас работало десять девочек. И заходили не одни только матросики. Мы принимали общество.
— Даже мэр приходил, — сказала Мила.
— А что потом?
Ма Белль пожала плечами.
— Те времена прошли. Сменилась аудитория. Сменились вкусы.
Она с легкой ностальгией оглядела комнату.
— Я думала, нас разорит война. А в итоге нас разорили пригороды.
Около полудня Эммет собрался уходить. Мила поцеловала его в щеку, Ма Белль пожала руку, сам он поблагодарил их за чистую одежду, завтрак и доброту.
— Мне бы только адрес — и я сразу уйду.
Ма Белль взглянула на Эммета.
— Какой адрес?
— Адрес сестры Вулли.
— Откуда мне его знать?
— Разве Дачес вам его не оставил?
— Мне он его не оставлял. А тебе, дорогая?
Мила покачала головой — Эммет закрыл глаза.
— Может, посмотрим в телефонном справочнике? — бодро предложила Мила.
Обе посмотрели на Эммета.
— Я не знаю фамилии ее мужа.
— Ну тогда тебе чертовски не повезло.
— Ма, — с упреком сказала ей Мила.
Ма Белль на мгновение отвела взгляд.
— Этот твой друг — Вулли — что он такое?
— Он из Нью-Йорка…
— Это мы поняли. Округ какой?
Эммет взглянул на нее непонимающе.
— Какой район? Бруклин? Квинс? Манхэттен?
— Манхэттен.
— Ну хоть что-то. В какую школу ходил, знаешь?
— Он был в школе-пансионе. Святого Георгия… Павла… Марка…
— Он католик! — сказала Мила.
Ма Белль закатила глаза.
— Дорогая, эти школы не для католиков. Они для белых англосаксонских протестантов. Но только для богатеньких. Уж я их на своем веку повидала более чем достаточно, и ставлю на синий свитер, что твой Вулли из Верхнего Ист-Сайда. В какой из них он был: Святого Георгия, Павла или Марка?
— Во всех.
— Во всех?
Когда Эммет объяснил, что из двух Вулли выгнали, Ма Белль затряслась от смеха.
— Ну и ну, — сказала она наконец. — Семья у тебя должна быть ничего себе старая, чтобы, вылетев из одной из этих школ, попасть в другую. Но вылететь из двух и попасть в третью? Да тут надо было приплыть на «Мейфлауэре»! И как по-настоящему зовут этого твоего Вулли?
— Уоллес Уолкотт Мартин.
— Да кто бы сомневался. Мила, сходи-ка в мой кабинет и принеси черную книжку из ящика в столе.
Когда Мила вернулась, Эммет ожидал увидеть у нее в руках маленькую записную книжку. Но она несла огромный черный фолиант с темно-красными буквами на обложке.
— «Светский альманах», — пояснила Ма Белль. — Там есть все.
— Все? — спросил Эммет.
— Ну, из моих никого. Относительно «Светского альманаха» я была на, под, сзади и спереди, но внутри — никогда. Он создан для других всех. Давай. Двигайся, Спенсер Трейси.
Ма Белль села на диван — подушки просели чуть не на ладонь. Судя по обложке, в руках у нее было издание пятьдесят первого года.
— Он устарел, — сказал Эммет.
Ма Белль хмуро посмотрела на него.
— Думаешь, легко такой раздобыть?
— Он не знает, — сказала Мила.
— Оно и видно. Слушай, если бы ты искал какого-нибудь итальянца или поляка, у которого бабушка приплыла через Эллис, так для него не было бы никакой такой книги. А если бы и была, проблема в том, что такие, как он, меняют имена и адреса, как перчатки. Для того и приезжают в Америку. Выбраться из колеи, которую накатали для них предки.
Ма Белль с почтительностью дотронулась до книги.
— Но у этих не меняется ничего и никогда. Ни имена. Ни адреса. Вообще ничего. В этом и есть вся их суть.
Пять минуть ушло у Ма Белль, чтобы найти нужное. Вулли был еще слишком молод, чтобы иметь в альманахе собственную статью, но упоминался как один из троих детей миссис Ричард Кобб, в девичестве — Уолкотт; вдовы Томаса Мартина; участницы клуба «Колони» и организации «Дочери Американской революции»; ранее — Манхэттен, в настоящее время — Палм-Бич. Обе ее дочери, Кейтлин и Сара, состоят в браке и указаны под фамилиями супругов: мистер и миссис Льюис Уилкокс из Морристауна, штат Нью-Джерси, и мистер и миссис Деннис Уитни из Гастингса-на-Гудзоне, штат Нью-Йорк.
Дачес не сказал, к какой из сестер они поедут.
— На поезд тебе садиться на Манхэттене, так что все равно придется возвращаться туда, — сказала Ма Белль. — На твоем месте я бы начала с Сары: Гастингс-на-Гудзоне ближе, и уж хотя бы не в Нью-Джерси.
Когда Эммет вышел от Ма Белль, часы показывали уже половину первого. Чтобы не терять времени, он поймал такси, но, когда попросил отвезти его на вокзал на Манхэттене, водитель спросил, на который.
— На Манхэттене не один вокзал?
— Два, парень: Пенсильванский и Центральный. Тебе какой?
— Какой из них больше?
— Один больше другого.
Про Центральный вокзал Эммет никогда не слышал, но помнил, как нищий в Льюисе говорил, что Пенсильванский самый большой в стране.
— Пенсильванский, — сказал он.
Когда они приехали, Эммет решил, что выбрал правильно, потому что фасад станции украшали мраморные колонны, на четыре этажа возвышавшиеся над авеню, а внутри под высоченным стеклянным потолком — грандиозные пространства и легионы пассажиров. Но на стойке информации выяснилось, что с Пенсильванского вокзала поезда до Гастингса-на-Гудзоне не ходят. Так что, вместо того чтобы поехать к Саре, Эммет сел на поезд до Морристауна, штат Нью-Джерси, отправляющийся без пяти два.
Приехав по полученному от Ма Белль адресу, Эммет попросил таксиста подождать и постучал в дверь. Открывшая ее женщина вполне дружелюбно сказала, что она действительно Кейтлин Уилкокс. Но, стоило Эммету спросить, не у нее ли сейчас Вулли, она рассердилась.
— И почему вдруг всем надо знать, здесь мой брат Вулли или нет. С чего ему здесь быть? Что вообще происходит? Ты заодно с той девчонкой? Что вы задумали? Кто вы такие?
Эммет припустил обратно к такси, а она все стояла на пороге и кричала ему вслед.
Итак — обратно на станцию Морристаун, где Эммет сел на поезд до Пенсильванского вокзала, отбывающий в четыре двадцать, потом — такси до Центрального, где, как оказалось, тоже были и мраморные колонны, и легионы пассажиров, и высокий стеклянный потолок. Там Эммет прождал полчаса и в четверть седьмого сел на поезд до Гастингса-на-Гудзоне.
Прибыл в начале восьмого и сел в четвертое такси за день. Через десять минут Эммет увидел, что счетчик подползает к двум долларам, и вдруг понял, что, вполне возможно, на проезд ему не хватит. Заглянув в кошелек, убедился, что после нескольких поездов и такси у него осталось два доллара.
— Вы не могли бы остановиться?
Водитель недоуменно посмотрел на него в зеркало заднего вида и съехал на обочину дороги, усаженной по краям деревьями. Показав кошелек, Эммет объяснил, что у него осталось ровно столько, сколько показывает счетчик.
— Нет денег, нет такси.
Эммет согласно кивнул, отдал водителю два доллара, поблагодарил за поездку и вылез из машины. К счастью, таксисту хватило великодушия подсказать Эммету дорогу: «Примерно две мили вперед, потом поворот направо — на Форест; еще миля — и налево на Стиплчейз-роуд». Таксист уехал, а Эммет пошел вперед, поглощенный мыслями о зеноновском проклятии бесконечно дробящихся дорог.
От одного до другого берега Америки три тысячи миль, думал он. Пять дней назад они с Билли, отправляясь в путь, собирались проехать полторы тысячи миль на запад до Калифорнии. Вместо этого они проехали полторы тысячи миль на восток до Нью-Йорка. Этот город Эммет пересек от Таймс-сквер до южного Манхэттена и обратно. От Бруклина до Гарлема. И когда показалось, что он наконец у цели, пришлось трижды прокатиться на поезде, четырежды — на такси и вот теперь еще идти пешком.
Он прямо-таки видел, как мистер Никерсон выводит график: на левом краю доски — Сан-Франциско, на правой стороне — зигзаги пути Эммета, и каждый новый отрезок короче предыдущего. Вот только столкнулся Эммет не с парадоксом Зенона. А с говорливым, бесцеремонным парадоксом без тормозов по имени Дачес.
Но, несмотря на бурю негодования, Эммет понимал, что, возможно, его мотания туда-сюда, отнявшие целый день, были даже к лучшему. Потому что, выйдя в полдень от Ма Белль, он сгорал от ярости, и, очутись тогда перед ним Дачес, Эммет сделал бы из него отбивную.
Однако за то время, что он проездил на поездах и такси, а также за время прогулки длиной в три мили Эммет успел припомнить не только поводы для злости: «студебекер», конверт, «коктейль», — но и поводы злость унять. Обещания, которые он дал Билли и сестре Агнессе. Заступничество Ма Белль и Милы. Главным же образом его отрезвляла и призывала к здравомыслию история, которую рассказал ему Фицци Фицуильямс в глухом баре за стаканом виски.
Почти десять лет Эммет лелеял презрение к отцовскому безрассудству — к его упрямой верности своей аграрной мечте, нежеланию просить о помощи, наивному идеализму, который не покидал отца даже тогда, когда по его милости он остался без фермы и жены. Но, несмотря на все эти недостатки, Чарли Уотсон никогда не предавал Эммета, как предал Дачеса Гарри Хьюитт.
И за что?
За безделицу.
За побрякушку, снятую с тела клоуна.
Эммет не мог не заметить иронии в истории, рассказанной Фицци. Она звучала громким и недвусмысленным упреком. Из всех знакомых Эммета в Салине именно Дачес скорее пренебрег бы правилами или правдой ради собственной выгоды. Однако в итоге из всех них только Дачес был невиновен. Только его отправили в Салину ни за что. Это Таунхаус и Вулли украли машины. И это он, Эммет Уотсон, лишил человека жизни.