Поклонившись под аплодисменты, Мэнни просил тишины и объяснял, что заклинание возвращения гораздо сложнее заклинания исчезновения. Глубоко вдохнув, он вдвое растягивал свою восточную абракадабру, возвышая голос почти до писка. Затем открывал глаза и направлял на сундучок свою палочку. Появившийся словно из ниоткуда огненный шар охватывал сундучок пламенем, зрители ахали, а Мэнни отступал на два шага назад. Но вот дым рассеивался, не оставляя на Ларце мандарина ни малейшего следа. Шагнув к нему, Мэнни опасливо поднимал крышку… запускал руку внутрь… и доставал блюдо, на котором лежала зажаренная птица — во всем необходимом для фокуса снаряжении.
На секунду и маг, и зрители замирали в ошеломленном молчании. Затем Мэнни поднимал взгляд от блюда, смотрел в зал и говорил: «Упс».
Зал просто взрывался.
Итак, вот что произошло в воскресенье, двадцатого июня…
Проснувшись ни свет ни заря, мы по настоянию Вулли собрали вещи, на цыпочках спустились по черной лестнице и беззвучно выскользнули за дверь.
Поставив «кадиллак» на нейтралку и выкатив его на подъездную дорожку, мы завели мотор, переключили передачу и полчаса спустя уже скользили по шоссе в горах Таконик, словно Али-Баба на своем волшебном ковре.
Все машины, что встречались на пути, ехали в противоположном направлении, так что двигались мы с отличной скоростью и к семи часам оставили позади Лагранжвиль, а к восьми — Олбани.
После выволочки от зятя Вулли проворочался всю ночь и проснулся с таким унынием на лице, что я его не узнал, поэтому, когда на горизонте мелькнул голубой шпиль, я включил поворотник.
Ярко-оранжевые сиденья в кафе «Хауард Джонсонс», кажется, подняли Вулли настроение. Пусть на этот раз салфетка и не настолько его заинтересовала, он съел половину своих оладий и весь мой бекон.
Вскоре после того, как мы проехали озеро Джордж, Вулли велел мне съехать с шоссе, и мы стали пробираться сквозь великие буколические пространства девственной природы, которые составляют девяносто процентов земель штата Нью-Йорк и почти не влияют на его репутацию. Города попадались все реже, деревья подбирались все ближе, а Вулли становился похожим на себя и тихонько напевал песенки из рекламы, хотя радио и молчало. Когда на часах было около одиннадцати, он подался вперед и указал на открывшуюся между деревьями дорожку.
— Здесь направо.
Свернув на грунтовую дорогу, мы стали пробираться между деревьями, выше которых я еще никогда не видел.
По правде говоря, когда Вулли только сказал мне, что в сейфе на их даче в горах лежит сто пятьдесят штук, я усомнился. Я просто не мог представить такие деньги в какой-то бревенчатой лесной лачуге. Но, как только мы выехали из леса, перед нами вырос дом, который мог сойти за охотничий домик Рокфеллера.
Увидев его, Вулли выдохнул с еще большим облегчением, чем я, словно и сам сомневался. Словно этот дом мог оказаться плодом его воображения.
— Добро пожаловать домой, — сказал я.
И в первый раз за день он мне улыбнулся.
Мы вышли из машины, и Вулли повел меня в обход дома и через лужайку к гигантскому, сверкающему на солнце водоему.
— Это озеро, — сказал Вулли.
Деревья подступали к самому его берегу, и никакого другого жилья видно не было.
— Сколько домов на этом озере? — спросил я.
— Один?.. — спросил он в ответ.
— Да, действительно, — ответил я.
Потом Вулли выдал мне описание местности.
— Там пирс, — он указал на пирс. — Там лодочная станция, — и указал на лодочную станцию. — А там флагшток, — и указал на флагшток. — Смотритель еще не приезжал, — заметил он и вновь облегченно выдохнул.
— Как ты это понял?
— На озере еще нет плота, а на пирсе лодок.
Повернувшись, мы полюбовались домом — он возвышался над водной гладью так, словно стоял здесь с самого основания Америки. Может, так и было.
— Нам, наверное, нужно взять вещи? — предложил Вулли.
— Позволь мне!
Суетясь на манер посыльного в «Ритц», я подбежал к машине и открыл багажник. Отодвинув биту, достал наши школьные сумки и следом за Вулли пошел к боковому входу — к нему вела дорожка, по краям выложенная выкрашенными в белый камнями.
На верхней ступени крыльца стояло четыре перевернутых цветочных горшка. Наверняка, когда на озере будет плот, а на пирсе лодки, в этих горшках будут расти какие-нибудь цветочки — симпатичные, но не слишком броские по меркам богатых белых американских протестантов.
По очереди проверив три горшка, Вулли достал ключ и отпер дверь. Затем, демонстрируя совсем не Вуллиеву рассудительность, положил ключ обратно и только тогда вошел в дом.
Первая комната была небольшой — в ней, аккуратно распределенное по полочкам, корзинам и крючкам, хранилось все, что могло понадобиться для грандиозного отдыха на природе: плащи и шляпы, удочки и катушки лески, луки и стрелы. В шкафу за стеклом — четыре ружья, рядом — составленные башенкой четыре больших белых стула, в обычное время красующихся в самых живописных местах лужайки.
— Это тамбур, — сказал Вулли.
Не удивлюсь, если на даче Уолкоттов и целый поезд поместится!
Над шкафом с ружьями висела большая зеленая доска с правилами и наставлениями — такие же были в бараках в Салине. Стены почти полностью, от пола до потолка, были увешаны бордовыми досками-шевронами, и на каждой — надписи белыми буквами.
— Победители, — пояснил Вулли.
— Победители чего?
— Соревнований, которые мы устраивали на День независимости.
Вулли поочередно указал на каждую.
— Стрельба из ружья, стрельба из лука, плавание, гребля, бег на короткие дистанции.
Мой взгляд скользил от доски к доске — Вулли, должно быть, подумал, что я ищу его имя, и сам сказал, что его там нет.
— Из меня так себе победитель, — признался он.
— Ценность победы преувеличивают, — подбодрил его я.
Мы двинулись дальше, и он повел меня по коридору, называя комнаты, мимо которых мы проходили.
— Чайная… Бильярдная… Кладовая для дичи…
Коридор заканчивался большой жилой комнатой.
— Эту мы называем Большой комнатой, — сказал Вулли.
И не поспоришь. В ней, как в холле гранд-отеля, было шесть зон отдыха с диванами, вольтеровскими креслами и напольными лампами. Был там и ломберный стол под зеленым сукном, и камин, словно из замка. Все стояло на своих местах, только у наружных дверей беспорядочно громоздились зеленые кресла-качалки.
Увидев их, Вулли расстроился.
— В чем дело?
— Они должны быть на веранде.
— Ну так вперед.
Я положил сумки на пол, бросил шляпу на кресло, помог Вулли вытащить качалки на веранду — и аккуратно расставил их на одинаковом расстоянии друг от друга, как он просил. После этого Вулли спросил, не хочу ли я увидеть остальные комнаты.
— Абсоленно, — сказал я, и улыбка Вулли стала шире. — Я хочу увидеть все, Вулли. Но нельзя забывать, зачем мы здесь…
Вулли посмотрел на меня озадаченно, но потом лицо его прояснилось. Он провел меня через Большую комнату, вывел в другой коридор и открыл дверь.
— Это кабинет прадедушки, — сказал он.
Пока мы шли через дом, смешными показались мне мои сомнения в том, что здесь могут быть спрятаны деньги. Учитывая величину комнат и изысканность обстановки, я не удивился бы, найдя пятьдесят штук под матрасом служанки и еще пятьдесят, завалявшихся за диванными подушками. Великолепие дома, безусловно, подкрепило мою уверенность, но произведенное впечатление ни в какое сравнение не шло с кабинетом прадедушки. Это явно была комната человека, который умеет не только зарабатывать, но и копить. А это, как ни крути, совершенно разные вещи.
В некотором смысле эта комната была уменьшенной версией гостиной: те же деревянные кресла, красные ковры, камин. Но был здесь еще и большой письменный стол, шкафы с книгами и та самая лесенка, по которой книгочеи поднимаются за фолиантами к верхним полкам. На стене висела картина: на ней какие-то мужчины времен Войны за независимость, в тесных панталонах и белых париках, стояли вокруг стола. А над камином висел портрет мужчины лет шестидесяти: светловолосого, привлекательного, с целеустремленным взглядом.
— Твой прадед? — спросил я.
— Нет, дедушка.
Мне стало в некотором роде легче от этих слов. Вешать собственный портрет над камином было как-то не в духе Уолкоттов.
— Его написали, когда к дедушке перешло управление бумажной мануфактурой. Вскоре он умер, и прадед перевесил портрет сюда.
Я сличил Вулли с портретом — семейное сходство налицо. За исключением целеустремленного взгляда, конечно.
— Что случилось с бумажной мануфактурой? — спросил я.
— После смерти дедушки она перешла к дяде Уоллесу. Ему тогда было только двадцать пять, и он управлял ею до тридцати — потом тоже умер.
Я не стал акцентировать внимание на том, что должности директора уолкоттовской бумажной мануфактуры лучше избегать. Подозреваю, Вулли и так об этом знал.
Вулли подошел к картине с мужчинами в париках и вытянул руку.
— Обнародование Декларации независимости США.
— Серьезно?
— О да, — сказал Вулли. — Вот это Джон Адамс, и Томас Джефферсон, и Бен Франклин, и Джон Хэнкок. Все здесь.
— Который из них Уолкотт? — спросил я с ухмылкой шекспировского Пака.
Но Вулли шагнул к картине и указал на маленькую голову в задних рядах.
— Оливер, — сказал он. — Он подписывал Договор об образовании конфедерации и был мэром Коннектикута. Хотя это и было семь поколений назад.
Мы оба постояли, покивали — отдали должное старику Олли. Затем Вулли протянул руку к картине и открыл ее, словно дверцу шкафа, — и, смотрите-ка, за ней и вправду оказался прадедушкин сейф, причем выглядел он так, будто его переплавили из военного корабля. Добрых полтора фута в длину, никелированная ручка, кодовый замок с четырьмя колесиками. Если он еще и в глубину на полтора фута уходил, в нем уместились бы все накопления семидесяти поколений Хьюиттов. Присвистнул бы, если б не торжественность момента.