Вулли снова качнул кресло и посмотрел на озеро. Сейчас оно было спокойным — каждое облачко можно было рассмотреть в отражении. Но пройдет час, пробьет пять, вечерний ветер усилится, и рябью пойдет вода, и все отражения унесет. И всколыхнутся занавески на окнах.
Порой, думал Вулли, порой поздним летом, когда ураганы бродили по Атлантике, вечерний ветер усиливался настолько, что двери в спальнях захлопывались, а кресла-качалки начинали качаться сами собой.
В последний раз качнув любимое кресло, Вулли прошел сквозь двойные двери обратно в комнату.
— А это Большая комната, — сказал он. — Здесь мы играли в парчиси и собирали пазлы в дождливую погоду… А это коридор… А это кухня — здесь Дороти жарила курицу и пекла свои знаменитые черничные кексики. А это стол, за которым мы ели, когда были еще слишком маленькими, чтобы обедать в столовой.
Вулли достал из кармана записку, которую написал за прадедушкиным столом, и аккуратно воткнул между солонкой и перечницей. И вышел из кухни через ту единственную в доме дверь, что качается вперед-назад.
— А это столовая, — он указал на длинный стол, за которым собирались двоюродные братья и сестры, тети и дяди. — Когда дорастал до того, чтобы сидеть здесь, можно было выбрать любое место, но только не во главе стола — там сидел прадедушка. А вон там голова лося.
Из столовой Вулли зашел в Большую комнату — полюбоваться вдосталь, потом взял школьную сумку Эммета и стал подниматься по лестнице, считая ступеньки:
— Семь, восемь, девять, десять, солнце спит — на небе месяц.
Лестница выводила в коридор, который уходил в обе стороны: на восток и запад — и там, и там были двери в спальни.
На южной стене не висело ничего, зато северная, куда ни посмотри, была вся в фотографиях. Семейное предание гласило, что первую фотографию в коридоре второго этажа, над столиком напротив лестницы, повесила бабушка Вулли — это был снимок четырех ее детей. Вскоре справа и слева от этой первой фотографии появились вторая и третья. Потом сверху и снизу — четвертая и пятая. Многие годы справа и слева, сверху и снизу прибавлялись все новые фотографии, пока они не распространились во всех возможных направлениях.
Вулли поставил сумку и подошел к первому снимку, потом стал рассматривать другие в том порядке, в котором их вешали. Вот фото маленького дяди Уоллеса в матросском костюмчике. Вот фото дедушки на причале: на руке татуировка в виде шхуны; он готовится к своему полуденному заплыву. А вот фотография отца: он держит в руке синюю ленту за первое место по стрельбе, дата — четвертое июля сорок первого года.
— Стрелял он всегда лучше всех, — сказал Вулли, ладонью стирая слезу со щеки.
А вот, на снимке в двух шагах от столика, — он с родителями в каноэ.
Сделали это снимок — ох, Вулли даже и не знает наверняка, но ему было тогда, кажется, лет семь. Точно до событий в Пёрл-Харборе и того авианосца. До Ричарда и «Денниса». До святого Павла, Марка и Георгия.
До, до, до.
«Фотография — забавная штука», — подумал Вулли. Забавная, потому что знает только о случившемся до спуска затвора и абсоленно ничего не знает о том, что будет потом. И несмотря на это, стоит только вставить фотографию в рамку и повесить на стену — начинаешь вглядываться и видишь все то, что должно случиться. Всё небывшее. Непредусмотренное. Неожиданное. И необратимое.
Стерев со щеки еще одну слезу, Вулли снял фотографию со стены и взял сумку.
На втором этаже была одна спальня, в которой нельзя было спать, потому что она прадедушкина. Все, кто не прадедушка, в разное время спали в разных спальнях в зависимости от возраста, наличия супруга и от того, раньше или позже они приехали. За эти годы Вулли успел переночевать во многих комнатах. Но чаще всего — или только так казалось — он жил с двоюродным братом Фредди в предпоследней слева по коридору. Туда Вулли и пошел.
Вулли зашел в комнату, поставил сумку на пол, а фотографию — на комод, прислонив к стене за графином и стаканами. Посмотрел на графин, сходил с ним в ванную на втором этаже, налил воды и принес обратно. Налил воды в стакан и поставил на прикроватный столик. Затем открыл окно, чтобы впустить вечерний ветер, и стал раскладывать вещи.
Сначала он достал радио и положил на комод рядом с графином. Затем достал толковый словарь и положил рядом с радио. Затем — коробку для сигар, в которой хранил коллекцию разных вещей одного вида; ее он положил рядом со словарем. Затем — запасной пузырек с лекарством и еще один, коричневый, который нашел в ящике со специями, и поставил оба на прикроватный столик рядом со стаканом воды.
Вулли снимал обувь, когда к дому подъехала машина — Дачес вернулся из хозяйственного. Вулли подошел к двери, услышал, как хлопнула дверь в тамбур. Потом шаги по Большой комнате. Передвигание мебели по кабинету. И наконец — громкий лязг.
Звук не мелодичный, вовсе не как от вагонов на канатной дороге в Сан-Франциско, подумал Вулли. Лязгнуло резко и мощно — словно кузнец ударил по раскаленной подкове.
«Или, может, не по подкове…» — подумал Вулли, болезненно поморщившись.
Пусть лучше кузнец бьет по чему-нибудь другому. Чему-то вроде… чему-то вроде… вроде меча. Да, точно. Лязг, словно от ударов легендарного кузнеца, кующего меч Экскалибур.
С этой гораздо более приятной мыслью Вулли закрыл дверь, включил радио и направился к кровати слева.
В сказке про Златовласку и трех медведей Златовласке приходится забраться на три кровати, чтобы найти самую удобную. Но Вулли забираться на три кровати не нужно — он и так знал, что кровать слева самая удобная. Потому что никогда прежде она не была ни слишком жесткой, ни слишком мягкой, ни слишком длинной, ни слишком короткой.
Прислонив подушки к изголовью, Вулли допил последнюю бутылочку лекарства и устроился поудобнее. Он смотрел в потолок и снова вспоминал, как они собирали пазлы в дождливую погоду.
Разве не чудесно было бы, если бы всякая жизнь была кусочком пазла. И никогда ничья жизнь не представляла бы неудобств для жизней других. Вставала бы на свое, только для нее предназначенное местечко, и так складывалась бы затейливая картина.
Пока Вулли обдумывал эту чудесную идею, реклама кончилась, и начали передавать детективный радиоспектакль. Вулли слез с кровати и убавил громкость до двух с половиной.
В детективах, по опыту Вулли, главное понимать, что все самые тревожные моменты — перешептывания убийц, шуршание листвы и скрип ступенек — звучат тихо. А те, на которых выдыхаешь с облегчением (вроде внезапного явления героя, или визга шин, или выстрела из пистолета), звучат громко. Так что, если убавить громкость до двух с половиной, тревожные моменты будут едва слышны, а те, от которых становится легче, все равно услышишь.
Вулли вернулся к кровати и высыпал на столик все розовые таблетки из коричневого пузырька. Кончиком пальца по одной передвигая их к себе в ладонь, он отсчитывал: «Раз картошка, два картошка, три, четыре, пять, шесть картошек, семь картошек, посчитай опять». Запив все большим глотком воды, он снова устроился поудобнее.
Можно было решить, что, когда Вулли надлежащим образом поправит подушки, проглотит розовые таблетки и убавит звук до надлежащего уровня, думать ему будет совсем не о чем, ведь Вулли такой Вулли и мысли у него по-вулливски путаные.
Но Вулли совершенно точно знал, о чем будет думать. Он знал, что будет думать об этом, уже тогда, когда все еще только происходило.
— Я начну с витрины в «ФАО Шварц», — улыбнулся он. — Ко мне подойдет сестра, и мы с ней и пандой пойдем пить чай в «Плазу». А потом Дачес приедет за мной к памятнику Аврааму Линкольну, мы поедем в цирк, и там вдруг снова появятся Билли и Эммет. Потом мы поедем по Бруклинскому мосту к Эмпайр-стейт-билдинг и там встретимся с профессором Абернэти. А потом — вперед к поросшим травой путям, слушать у костра историю про двух Улиссов и древнего провидца, который расскажет, как найти дорогу домой после десяти долгих лет.
Но не нужно торопиться, подумал Вулли, когда всколыхнулись занавески, а между половиц стала пробиваться трава, и лоза обвила ножки комода. Ведь неповторимый день заслуживает того, чтобы пережить его как можно медленнее, в мельчайших подробностях вспоминая каждый миг, каждый шаг, каждый поворот событий.
Абакус
Много лет назад Абакус заключил, что истории величайших героев напоминают собой бриллиант. Начавшись с некой точки, жизнь героя выходит на широкую дорогу: он понимает, в чем его сила, а в чем слабость, кто его друзья, а кто враги. Он заявляет о себе, рука об руку с верными соратниками совершает подвиги, его осыпают почестями и похвалами. Но в один невыразимый миг те два луча, что очерчивали границы его разворачивающейся жизни, полной бравых друзей и великих приключений, — те два луча одновременно отклоняются в сторону и начинают сходиться. Земли, по которым путешествует герой, количество людей, которых он встречает, цель, что двигала его вперед, — все, уменьшаясь, неизбежно стремится к установленной точке, определяющей его судьбу.
Возьмите, к примеру, легенду об Ахилле.
Дочь Нерея Фетида, желая сделать сына непобедимым, берет младенца за пятку и опускает в воды реки Стикс. С этой изначальной точки — с пальцев, сжимающих пятку, — начинается история Ахилла. Кентавр Хирон обучает подросшего Ахилла истории, литературе и философии. В состязаниях он обретает силу и проворство. Узы крепчайшей дружбы завязываются у него с Патроклом.
Молодым мужчиной Ахилл заявляет о себе, совершает один подвиг за другим, поражает всевозможных соперников, и молва о нем разносится по всему свету. И вот, на самом пике славы и боевой удали, он направляет парус к Трое и там, на стороне Агамемнона, Менелая, Улисса и Аякса, сражается в величайшей битве в истории человечества.
Но именно тогда — тогда, когда он плыл по Эгейскому морю, расходящиеся лучи жизни Ахилла незаметно для него самого отклонились в сторону и устремились навстречу друг другу.