Десять лет проведет Ахилл под Троей. Десять лет, за которые войска подступят к самым стенам осажденного города и сузится поле их битвы. Поредеют некогда бесчисленные отряды греков и троянцев, и войско будет уменьшаться с каждой новой смертью. И на десятый год, когда сын троянского царя Гектор убьет возлюбленного его Патрокла, мир Ахилла сузится еще сильнее.
С этого момента для Ахилла все войско противника сокращается до человека, руки которого окрашены кровью друга. Вместо бескрайних полей брани — лишь шаги, что отделяют его от Гектора. А на смену долгу и жажде почестей и славы приходит лишь жгучее желание отомстить.
Так что, возможно, не стоит удивляться тому, что уже через несколько дней после убийства Гектора отравленная стрела пронзает единственное беззащитное место на теле Ахилла — пятку, за которую держала его мать, окуная в воды Стикса. И тогда все его мечты и воспоминания, чувства и привязанности, пороки и добродетели — все исчезает, как гаснет пламя свечи, если сжать пальцами фитиль.
Да, много лет назад Абакус понял, что истории величайших героев напоминают собой бриллиант. Но недавно им завладела мысль о том, что не только жизни прославленных людей подчиняются этому закону. Ему подчиняются и жизни шахтеров и грузчиков. Жизни официанток и нянек. Жизни людей «третьего ряда» — безвестных, незначительных, забытых.
Все жизни.
Его жизнь.
Его жизнь тоже началась с точки — с пятого мая тысяча восемьсот девяностого года, когда в спальне маленького домика на острове Мартас-Виньярд родился мальчик по имени Сэм — единственный отпрыск страхового оценщика и швеи.
Как и всякий другой ребенок, первые годы жизни Сэм провел в теплом семейном кругу. Но однажды, когда ему было семь, случился сильный ураган. Отец как представитель страховой компании поехал оценивать урон от кораблекрушения и взял Сэма с собой. Судно унесло от Порт-о-Пренса до самого Вест-Чопа в Массачусетсе — и там оно село на мель: корпус пробит, паруса изорваны, ром из трюма плещется у берегов.
С того дня стены жизни Сэма начали раздвигаться. После каждого шторма он упрашивал отца взять его с собой посмотреть на обломки — шхун, фрегат, яхт, выброшенных на камни или разметенных бурным течением. Он смотрел на них и видел перед собой не просто корабли, потерпевшие бедствие. Он видел за ними мир. Видел порты Амстердама, Буэнос-Айреса и Сингапура. Видел специи, и ткани, и посуду. Видел моряков — потомков мореплавателей со всего света.
От восхищения кораблекрушениями Сэм перешел к фантастическим рассказам о море, вроде историй про Синдбада и Ясона. А от них — к историям про величайших исследователей, и картина его мира ширилась с каждой страницей. Наконец, неиссякаемая любовь к истории и мифам привела его в осененные плющом коридоры Гарварда, а оттуда — в Нью-Йорк, где он, окрестив себя Абакусом и приняв звание писателя, встречался с музыкантами, архитекторами, художниками, коммерсантами, а равно и с преступниками и изгоями. И наконец, он встретил Полли — чудо из чудес, подарившую ему радость, поддержку, дочь и сына.
Какой необыкновенной главой стали те первые годы на Манхэттене. Тогда Абакус на себе ощутил это жадное, вездесущее, столь по-разному проявляющееся движение вовне, каким и является жизнь.
Или, скорее, первая половина жизни.
Когда все переменилось? Когда векторы внешних границ мира сменили направление и устремились к неизбежной точке схода?
Ответа у него не было.
Должно быть, вскоре после того, как дети выросли и уехали. Но точно еще до смерти Полли. Да, скорее всего, это случилось, когда ее время стало подходить к концу — пусть они этого и не замечали, а он все так же беззаботно занимался своим делом в так называемом расцвете сил.
Больнее всего оттого, что о роковом отклонении узнаешь всегда неожиданно. А избежать этого нельзя. Потому что сходиться линии жизни начинают, когда находятся так далеко друг от друга, что заметить это невозможно. В первое время мир все еще кажется полным возможностей, и ни о каком сужении даже не подозреваешь.
Но однажды, годы спустя, можно не только ощутить смену вектора — но и различить впереди точку схода; и остается только смотреть, как все теснее, с нарастающей быстротой, сдвигаются стены.
В те золотые годы, когда ему еще не исполнилось тридцати, вскоре после переезда в Нью-Йорк, Абакус нашел трех отличных друзей. Двоих мужчин и женщину — вместе они были отважнейшими соратниками, путешественниками по волнам знаний и духа. Бок о бок с должным прилежанием и редкостной выдержкой бороздили они воды жизни. Но вот за последние пять лет одного поразила слепота, другого эмфизема легких, а третью — деменция. Вам, быть может, захочется отметить, сколь различны их участи: утрата зрения, свободы дыхания, разума. Но в действительности все три недуга сводятся к одному и тому же сужению в одной, финальной, точке. Понемногу арена их жизни, равная некогда целому миру, сжалась до страны, города, дома и, наконец, до комнаты, в которой они, слепые, задыхающиеся, беспамятные, обречены были закончить свои дни.
И хотя у Абакуса не было еще недугов, достойных упоминания, его мир тоже уменьшался. Он тоже смотрел на то, как некогда обнимавшие весь видимый свет границы его жизни сузились до острова Манхэттен, до заставленного книгами кабинета, в котором он с философским смирением дожидался того дня, когда пальцы сомкнутся на фитиле. А потом вдруг…
Вдруг!
Вдруг события приняли совсем другой оборот.
У него на пороге появился мальчик из Небраски с кротким нравом и фантастической историей. И заметьте: историей не из обтянутого кожей фолианта. Не из эпической поэмы, написанной на мертвом языке. Не из архива или читальни. А из самой жизни.
Как легко мы — занятые рассказыванием историй — забываем о том, что превыше всего всегда жизнь. Исчезнувшая мать, неудачник-отец, целеустремленный брат. Путешествие по стране в грузовом вагоне со странником по имени Улисс. А потом — железная дорога, парящая над городом, словно Вальхалла в облаках. И там они с мальчиком и Улиссом у костра, древнего, как само человечество, начали…
— Сейчас, — сказал Улисс.
— Что? — спросил Абакус. — Что сейчас?
— Если вы еще не передумали.
— Не передумал! — сказал он. — Я с вами!
Абакус поднялся на ноги в молодой рощице в двадцати милях к западу от Канзаса и стал в темноте продираться сквозь поросль, порвав о ветку карман своего полосатого пиджака. Тяжело дыша, он вслед за Улиссом нырнул в просвет между деревьями, промчался по набережной и вскарабкался в грузовой вагон, что унесет их бог весть куда.
Билли
Эммет спал. Билли понял это, потому что Эммет храпел. Храпел Эммет не так громко, как отец, но достаточно громко, чтобы было понятно, что он спит.
Билли тихонько выскользнул из-под одеяла. Стал на колени, вытащил из-под кровати вещмешок, отстегнул клапан и достал свой армейский фонарик. Направив фонарик на ковер, чтобы не разбудить брата, Билли включил его. Затем достал «Компендиум героев, авантюристов и других неустрашимых путешественников» профессора Абернэти, пролистал до двадцать пятой главы и занес над страницей карандаш.
Если бы Билли начинал с самого начала, его рассказ открывался бы рождением Эммета двенадцатого декабря тысяча девятьсот тридцать пятого года. Через два года после того, как их родители поженились в Бостоне и переехали в Небраску. Страна переживала Великую депрессию, президентом был Франклин Рузвельт, а Салли почти исполнился год.
Но Билли не хотел начинать с начала. Он хотел начать in medias res. Но, как он уже объяснял Эммету на вокзале в Льюисе, самым сложным было понять, в какой момент начинается середина.
Сначала Билли думал начать со Дня независимости в тысяча девятьсот сорок шестом году, когда они с Эмметом, мамой и папой поехали в Сьюард смотреть фейерверк.
Билли тогда был совсем кроха и ничего не запомнил. Но Эммет как-то раз про эту поездку рассказал. Рассказал про мамину любовь к фейерверкам, про чемоданчик для пикника на чердаке, про клетчатую скатерть, которую они разостлали на траве в Палм-Крик-парке. Так что, опираясь на рассказ Эммета, можно было описать все в точности, как оно было.
А еще у Билли была фотография.
Билли засунул руку в мешок и из самого потаенного кармана достал конверт. Открыл его, достал фотографию и поднес к свету. На ней были Эммет, Билли в чепчике, их мама и чемоданчик для пикника — бок о бок на клетчатой скатерти. Снимал, видимо, отец, раз его на фотографии нет. Все улыбаются, и, пусть отца не видно, Билли чувствовал, что он тоже улыбается.
Билли нашел эту фотографию там же, где и открытки с шоссе Линкольна, — в металлической коробке в нижнем ящике папиного бюро.
Но когда Билли убирал открытки в конверт, чтобы показать Эммету по возвращении из Салины, фотографию из Сьюарда он положил отдельно. Он положил ее в другой конверт, потому что знал, что Эммет злится, когда вспоминает об этой поездке. Билли знал это, потому что, когда Эммет рассказал ему про поездку в Сьюард, он разозлился. И больше никогда о ней не заговаривал.
Билли хранил эту фотографию, потому что знал, что Эммет не всегда будет злиться на маму. Как только они найдут ее в Сан-Франциско и она сможет наконец рассказать им обо всем, что передумала за годы разлуки, Эммет больше не будет злиться. Тогда Билли отдаст ему фотографию, и Эммет обрадуется, что Билли хранил ее для него.
Но нет никакого смысла начинать историю с того дня, подумал Билли, убирая фотографию обратно. Потому что четвертого июля тысяча девятьсот сорок шестого года мать от них еще даже не ушла. Так что тот вечер был скорее началом истории, чем серединой.
Потом Билли думал начать с того вечера, когда Эммет ударил Джимми Снайдера.
Вспомнить этот вечер Билли мог и без фотографий, потому что был тогда с Эмметом и уже достаточно подрос, чтобы помнить самому.
Случилось это в субботу, четвертого октября пятьдесят второго года, в последний день ярмарки. Отец уже ходил с ними на ярмарку в пятницу и в субботу решил остаться дома. Поэтому Билли с Эмметом поехали туда на «студебекере» одни.