Бывало, что погода во время ярмарки говорила о начале осени, но в тот год ощущалась скорее как конец лета. Билли запомнил это, потому что ехали они с опущенными стеклами, а приехав, решили оставить куртки в машине.
На ярмарку они отправились в пять, чтобы успеть перекусить и покататься на аттракционах, прежде чем бежать занимать места в переднем ряду на конкурсе скрипачей. Эммету с Билли нравился этот конкурс — особенно если удавалось сесть в переднем ряду. Но, пусть времени у них было с избытком, на скрипачей они в тот вечер так и не посмотрели.
Они шли тогда от карусели к сцене, и Джимми Снайдер стал говорить гадости. Сначала Эммет, кажется, не обращал внимания. Потом он начал злиться, и Билли хотел его увести, но Эммет не шел. И когда, наконец, Джимми начал говорить какую-то гадость про их отца, Эммет врезал ему по носу.
Джимми упал и ударился головой, а Билли, должно быть, закрыл глаза, потому что не помнил, как дальше все выглядело. Помнил только, как все звучало: как ахнули друзья Джимми, как звали на помощь, как кричали на Эммета и как вокруг стали собираться люди. А потом — как Эммет, ни на миг не выпуская руку Билли, раз за разом пытался объяснить, что произошло, пока не приехала «Скорая». И все это время играла карусельная каллиопа и ружья в тире выстреливали: чпок, чпок, чпок.
Но начинать с того дня тоже бессмысленно, подумал Билли. Потому что тот вечер был до того, как Эммета отправили в Салину, — до того, как он усвоил урок. И это тоже было началом истории.
Чтобы начать in medias res, подумал Билли, надо не только чтобы много важного оставалось впереди, но и чтобы столько же важного уже произошло. В случае с Эмметом это значило, что он уже должен был увидеть фейерверки в Сьюарде, мама их уже должна была уехать в Сан-Франциско по шоссе Линкольна, Эммет уже должен был перестать работать на ферме, пойти в обучение к плотнику, накопить на «студебекер», разозлиться на ярмарке, ударить Джимми Снайдера в нос, отправиться в Салину и усвоить урок.
Но приезд Дачеса и Вулли в Небраску, поезд до Нью-Йорка, поиски «студебекера», воссоединение с Салли и путь, который они проедут от Таймс-сквер до Дворца Почетного легиона, чтобы четвертого июля встретиться с мамой, — это все еще должно оставаться впереди.
Поэтому, склонившись с карандашом в руке над двадцать пятой главой, Билли решил, что историю приключений Эммета лучше всего начать с его возвращения домой из Салины на переднем сиденье машины директора колонии.
Один
Эммет
В девять часов утра Эммет в одиночестве шел в западный Гарлем со станции метро на Сто двадцать пятой улице.
За два часа до этого в доме семейства Уитни Салли, спустившись со второго этажа, зашла на кухню и сообщила, что Билли крепко спит.
— Вымотался, наверное, — сказал Эммет.
— Еще бы.
На секунду Эммет подумал, что Салли своим ответом метила в него, что это тычок ему за то, что за последние дни Билли пришлось пройти через столько испытаний. Но по выражению ее лица он понял: она просто вторит его же словам о том, что Билли устал.
Так что они решили дать ему выспаться.
— К тому же мне еще нужно постирать постельное белье и заправить кровати, — сказала Салли.
Эммет тем временем должен был на поезде поехать в Гарлем и забрать «студебекер». Поскольку Билли хотел начать путешествие непременно на Таймс-сквер, Эммет предложил им троим встретиться в половине одиннадцатого там.
— Хорошо, — сказала Салли. — Но как мы найдем друг друга?
— Пусть тот, кто придет первым, ждет под вывеской «Канадиан Клаб».
— И где это?
— Поверь мне. Ее не пропустишь.
…
Когда Эммет подошел к мастерской, Таунхаус уже ждал его у входа.
— Все готово, — сказал он, пожав руку Эммету. — Забрал свой конверт?
— Да.
— Хорошо. Теперь можете отправляться с Билли в Калифорнию. Самое время…
Эммет взглянул на него.
— Вчера здесь снова была полиция, — продолжил Таунхаус. — Только не патрульные, а следователи. Спрашивали то же самое, но на этот раз еще и про тебя. И дали понять, что, если узнаю что про тебя или Дачеса, а им не скажу, проблем не оберусь. Рядом с домом «ветхозаветного» Акерли видели машину — по описанию один в один твой «студебекер», — и в тот же день Акерли чьими-то стараниями угодил в больницу.
— В больницу?
Таунхаус кивнул.
— Судя по всему, неизвестный или группа неизвестных проникли в дом Акерли в Индиане и ударили его по голове тупым предметом. Думают, что все с ним будет в порядке, но в себя он еще не пришел. А пока парни в форме съездили в какую-то ночлежку к отцу Дачеса — отца не нашли, зато Дачес там побывал. На светло-голубой машине вместе с каким-то белым парнем.
Эммет прикрыл рот рукой.
— Господи.
— Вот именно. Слушай, как по мне, этот подонок Акерли получил по заслугам. Но какое-то время лучше тебе держаться подальше от Нью-Йорка. И заодно подальше от Дачеса. Идем. Близнецы внутри.
Таунхаус проводил Эммета к тому отсеку, где ждали братья Гонсалес и парень по имени Отис. «Студебекер» снова стоял накрытый брезентом, а Пако и Пико широко и белозубо улыбались — им явно не терпелось показать результаты своего труда.
— Все готово? — спросил Таунхаус.
— Готово, — сказал Пако.
— Тогда давайте.
Братья стянули брезент, и на мгновение Таунхаус, Эммет и Отис утратили дар речи. Потом Отис затрясся от смеха.
— Желтая? — неверяще спросил Эммет.
Братья посмотрели на Эммета, переглянулись и снова посмотрели на Эммета.
— Что не так с желтым? — спросил Пако с вызовом.
— Это девчачий цвет, — сказал Отис, снова усмехнувшись.
Пико стал что-то быстро-быстро говорить брату по-испански. Когда он закончил, Пако повернулся к остальным.
— Он говорит, что это не девчачий желтый. Это желтый как у шершня. Но эта тачка не только цветом на него походит — она еще и жалит, как шершень.
Пако, словно коммивояжер, стал указывать на машину и объяснять, где и что они усовершенствовали.
— Мы не только ее покрасили — мы убрали вмятины, отполировали хромированные детали и заменили масло в коробке передач. И загнали еще несколько лошадок под капот.
— Что ж, — сказал Отис. — По крайней мере, полицейские тебя теперь не узнают.
— А если и узнают, то не догонят, — сказал Пако.
Братья Гонсалес довольно рассмеялись.
Пожалев о своей изначальной реакции (особенно если учесть, как быстро братья проделали всю работу), Эммет не поскупился на слова благодарности. Но, стоило ему достать из заднего кармана конверт с деньгами, оба покачали головой.
— Это за счет Таунхауса, — сказал Пако. — Вернули долг.
Пока Эммет подвозил Таунхауса до Сто двадцать шестой улицы, они вместе смеялись над братьями Гонсалес, машиной Эммета и ее новеньким жалом. Остановившись напротив дома из коричневого песчаника, оба притихли, но к дверной ручке ни тот, ни другой не потянулся.
— Почему Калифорния? — спросил Таунхаус, помолчав.
И тут Эммет впервые рассказал кому-то о том, на что собирается пустить отцовские деньги: что хочет купить дом-развалюху, отремонтировать его и продать, а на выручку купить еще два дома. И что для этого ему нужно переехать в большой город с растущим населением.
— Вот это план Эммета Уотсона, — Таунхаус улыбнулся.
— А ты? Что ты собираешься делать?
— Не знаю.
Таунхаус взглянул на крыльцо родного дома.
— Мать хочет, чтобы я вернулся в школу. Всё мечтает, что получу стипендию и двину в колледж, но ни того, ни другого не будет. А папка — папка хочет, чтобы я устроился на почту.
— Ему там нравится, да?
— Нравится? Нет, Эммет. Он почту обожает.
Таунхаус покачал головой, сдерживая улыбку.
— Знаешь, когда работаешь почтальоном, у тебя есть маршрут. Кварталы, по которым таскаешь свою сумку изо дня в день, как вьючный мул по тропинке. Но для моего старика это даже не работа. Он знает всех на своем маршруте, и все знают его. Старушки, дети, парикмахеры, торговцы.
Таунхаус снова покачал головой.
— Как-то вечером, лет шесть назад, он пришел домой как в воду опущенный. Мы его таким никогда не видели. Когда мама спросила, что случилось, он расплакался. Мы подумали, что кто-то умер или что-то в этом роде. Оказалось, после пятнадцати лет работы начальство решило сменить ему маршрут. Передвинули его на шесть кварталов южнее и на четыре восточнее. Чуть сердце не разбили.
— И что дальше?
— Встал утром, поплелся на работу, а к концу года полюбил и этот маршрут.
Оба рассмеялись. Потом Таунхаус поднял палец.
— Но первый он никогда не забывает. Проходит по нему каждый год в День поминовения, когда у него выходной. Здоровается со всеми, кто узнает его, и с теми, кто не узнает, тоже. Говорит, если работаешь почтальоном, правительство США платит тебе за знакомства с новыми друзьями.
— Звучит вполне неплохо.
— Может быть, — согласился Таунхаус. — Может быть. Я люблю отца, но не могу представить такой жизни для себя. Таскаться по одним и тем же дорогам день за днем, неделя за неделей, год за годом.
— Хорошо. Не колледж и не почта — тогда что?
— Я думал пойти в армию.
— В армию? — удивился Эммет.
— Да, в армию, — сказал Таунхаус так, словно сам еще только примерялся к звучанию этих слов. — А что? Войны сейчас нет. Жалованье хорошее, тратить ни на что не надо. Если повезет и отправят за границу — мир посмотрю.
— Придется вернуться в бараки, — сказал Эммет.
— Там было не так уж плохо.
— Стоять в строю… Исполнять приказы… Носить форму…
— А как еще, Эммет. Если ты черный, то что бы ты ни делал: разносишь ты почту, управляешь лифтом, заливаешь бензин или сидишь в тюрьме — все равно будешь носить форму. Так, может, я хотя бы выберу ту, которая мне подходит. Если не высовываться и делать свое дело, думаю, смогу подняться по званию. Стану офицером. И честь будут отдавать уже мне.