4. Занести кресла-качалки.
5. Выбросить мусор.
6. Заправить кровати.
7. Перекрыть дымоходы.
8. Закрыть окна.
9. Запереть двери.
10. Уехать домой.
Из прихожей Эммет вышел в коридор — там он остановился, прислушался и снова позвал Вулли и Дачеса. Ответа не было, и он пошел дальше, заглядывая по пути в комнаты. В первые две, казалось, давно никто не входил, а на бильярдном столе в третьей лежал кий и несколько шаров, словно партию не доиграли. В конце коридора была гостиная с высоким потолком и разнообразными диванами и креслами; лестница со сквозными ступенями вела на второй этаж.
Эммет одобрительно покачал головой. Мало он видел комнат изысканнее этой. Большая часть мебели была выполнена из вишни и дуба в духе Уильяма Морриса — все продумано до мельчайших деталей и идеально подогнано друг к другу. В центре комнаты висел огромный светильник; плафоны на нем, как и на лампах, были из слюды, так что с наступлением сумерек комнату заливало мягким, приглушенным светом. Камин, потолок, диваны, лестница — все было больше обычного, но оставалось соразмерным человеку, пропорции не нарушались, и комната казалась одновременно просторной и уютной.
Легко было понять, почему этот дом занимал особенное место в воображении Вулли. Если бы Эммету посчастливилось в нем вырасти, он бы тоже к нему относился по-особенному.
В открытые двери было видно столовую с длинным дубовым столом, а дальше по коридору — двери в другие комнаты, включая кухню в конце коридора. Но будь Вулли и Дачес в какой-то из них, они бы услышали его голос. Поэтому Эммет пошел вверх по лестнице.
Она вела в коридор, расходящийся в обе стороны.
Сначала он проверил спальни по правую руку. Они отличались размерами и мебелью: в одних стояли двуспальные кровати, в других односпальные, еще в одной их было две — но обстановка во всех была простая. В таком доме не полагается оставаться в своей спальне, догадался Эммет. Полагается спуститься на завтрак в столовую — к семье, собравшейся за длинным дубовым столом, — а затем весь день провести на природе. Ничто не говорило о том, что прошлой ночью в этих комнатах кто-то спал, так что Эммет развернулся и направился в другой конец коридора.
По пути он мельком взглянул на фотографии на стене, не собираясь возле них задерживаться. Но невольно замедлил шаг, а потом и вовсе остановился, чтобы рассмотреть их внимательнее.
Фотографии различались по размеру, но на всех были люди. Были там групповые портреты и одиночные, фотографии детей и взрослых, одни в движении, другие — статичные. Взятые по отдельности, они не представляли особого интереса. Ничего необычного в них не было — ни в одежде, ни в лицах. Но целая стена, увешанная фотографиями в одинаковых черных рамках, пробуждала чувство зависти. Не из-за обилия солнечного света и беззаботных улыбок. Перед Эмметом был род.
Отец Эммета вырос в месте, похожем на это. И, как он написал в своем последнем письме, в семье его из поколения в поколение передавали не только акции и облигации, но и дома и картины, лодки и мебель. А когда отец Эммета начинал рассказывать про детство, казалось, что кузенам, дядюшкам и тетушкам, собиравшимся за праздничным столом, не будет конца. Но по какой-то причине, о которой никто никогда не рассказывал, отец, переезжая в Небраску, оставил все это в прошлом. Ни следа не осталось.
Или почти не осталось.
На чердаке лежали дорожные сундуки с наклейками из зарубежных отелей, плетеные чемоданчики пикника, где у каждого прибора было свое место, в буфете без дела пылился фарфор — осколки жизни, от которой отец Эммета отказался в погоне за своей эмерсонианской мечтой. Эммет покачал головой, не зная, восхищаться отцовским поступком или негодовать.
Наверное, и то, и другое, как часто бывает, когда дело касается сердечной смуты.
Эммет шел дальше по коридору, и по качеству снимков и стилю одежды заметно было, что располагаются фотографии в обратном порядке. Сначала шли сороковые годы, потом тридцатые, двадцатые — и наконец доходило до десятых. Но стоило Эммету пройти мимо столика напротив лестницы, временная линия круто развернулась и двинулась по нарастающей. Вернувшись к сороковым, Эммет остановился, с любопытством рассматривая пустое место, — и вдруг услышал тихую музыку, доносящуюся из глубины коридора. Он пошел на звук и, миновав несколько комнат, остановился у предпоследней двери и прислушался.
Это был Тони Беннетт.
Тони Беннетт пел о том, что покорит золотые горы за одно только ее слово.
Эммет постучал.
— Вулли? Дачес?
Никто не ответил, и он открыл дверь.
За ней была еще одна скромно обставленная комната с комодом и двумя узкими односпальными кроватями. На одной из них лежал Вулли: ноги в носках вылезают за край кровати, глаза закрыты, руки сложены на груди. На прикроватном столике две пустые склянки из-под лекарств и три розовые таблетки.
Эммет подошел к кровати, предчувствуя худшее. Окликнул Вулли, потом тронул его за плечо — пальцы коснулись закоченевшего тела.
— Вулли-Вулли, — Эммет сел на соседнюю кровать.
Чувствуя подступившую тошноту, Эммет отвернулся от холодного лица друга и уставился на прикроватный столик. Распознав в синей бутылочке так называемое лекарство Вулли, он взял со стола коричневый пузырек. Название на этикетке было незнакомым, но прописан препарат был Саре Уитни.
Так страдание порождает страдание, подумал Эммет. Потому что, какой бы всепрощающей ни была сестра Вулли, за это она себя простить не сможет. Эммет поставил пустой пузырек обратно, а из приемника полилась джазовая мелодия, танцевальная и неуместная.
Эммет встал с кровати и выключил приемник. Рядом на комоде лежали старая коробка для сигар и словарь — они могли появиться здесь откуда угодно, а вот фотография, прислоненная к стене, точно была с того пустого места в коридоре.
На снимке маленький Вулли сидит в каноэ между мамой и папой. Его родители — красивая пара лет под сорок — держатся за весла, словно вот-вот собираются двинуться в путь. По лицу Вулли видно, что он волнуется, — но в то же время он смеется, как будто кто-то за кадром, с пирса, специально корчит ему рожицы.
Всего лишь только пару дней назад — пока они ждали Дачеса у приюта — Билли рассказывал Вулли про их маму и фейерверки в Сан-Франциско, а Вулли в ответ рассказывал о том, как отмечала День независимости его семья — здесь, в доме у озера. Эммету вдруг подумалось: а что, если эту фотографию, где Вулли сидит с родителями в каноэ, сделали в тот самый день, когда Эммет со своими был в Сьюарде и смотрел фейерверк? И тогда, кажется, впервые Эммет начал понимать, почему поездка на запад по шоссе Линкольна так много значила для его брата.
Эммет аккуратно поставил фото обратно на комод. Затем, еще раз взглянув на друга, отправился искать телефон. И вдруг внизу что-то лязгнуло.
«Дачес», — понял он.
И прибывающую скорбь заслонила ярость.
Эммет спустился по лестнице и — снова ориентируясь по звуку — быстро прошел по коридору к кухне. Он вошел в первую дверь слева и оказался в комнате, похожей на кабинет аристократа, но перевернутый вверх дном: книги вынуты из шкафов, ящики выдвинуты из стола, по полу разбросаны бумаги. Слева от Эммета перпендикулярно стене торчала картина в раме, а за картиной стоял Дачес и отчаянно долбил топором по гладкой серой поверхности сейфа.
— Давай, — приговаривал Дачес, ударяя по дверце. — Ну же, милый.
— Дачес, — позвал Эммет.
Потом еще раз — громче.
Дачес ошеломленно замер с топором над головой и посмотрел через плечо. Но увидел Эммета и расплылся в улыбке.
— Эммет! Как же я рад тебя видеть!
Улыбка Дачеса показалась Эммету такой же неуместной, как джаз в комнате Вулли, и он почувствовал то же желание поскорее от нее избавиться. Эммет подошел, и ликование Дачеса сменилось встревоженностью.
— Что такое? Что-то случилось?
— Что-то случилось? — Эммет замер от удивления. — Ты наверху был? Видел Вулли?
До Дачеса наконец дошло. Он положил топор на кресло и мрачно покачал головой.
— Я видел его, Эммет. Что тут скажешь? Ужасно.
— Но как…? — выпалил Эммет. — Как ты это допустил?
— Допустил? — повторил Дачес удивленно. — Ты серьезно думаешь, что, если бы я знал о его планах, я оставил бы его одного? Я глаз не сводил с Вулли с той самой минуты, как мы встретились. И недели не прошло, как я отобрал у него последнюю склянку с лекарством. Но, видимо, одну он припрятал. И не спрашивай меня, где он взял эти таблетки.
От накатившей беспомощности и злости Эммету хотелось обвинить во всем Дачеса. Страшно хотелось. Но он понимал, что Дачес не виноват. К горлу подступило тошнотворное воспоминание о том, как он сам уверял сестру Вулли, что все будет хорошо.
— В «Скорую» хотя бы звонил? — спросил Эммет ослабшим голосом.
Дачес покачал головой, показывая, что смысла в этом не было.
— Когда я нашел его, было уже поздно. Он был как лед.
— Ясно, — сказал Эммет. — Я звоню в полицию.
— В полицию?.. Зачем это?
— Нужно сообщить кому-нибудь.
— Конечно, нужно. И мы сообщим. Но сделаем мы это сейчас или потом — для Вулли от этого ничего не изменится. А вот для нас изменится многое.
Не обращая внимания на Дачеса, Эммет направился к стоящему на столе телефону. Заметив это, Дачес метнулся туда же, но Эммет его опередил.
Одной рукой отталкивая Дачеса, другой Эммет поднял трубку, но она молчала — связь еще не возобновили.
Дачес понял, что телефон не работает, и слегка расслабился.
— Давай сейчас спокойно все обсудим.
— Идем, — Эммет схватил Дачеса за локоть. — Отвезу тебя в участок.
Не вслушиваясь в то, что Дачес бормочет в свое оправдание, Эммет вывел его в коридор.
— Эммет, то, что случилось, ужасно. Я и сам так думаю. Но таков был выбор Вулли. И у него были на то причины. Причины, которых мы, может, никогда не поймем до конца, но в которых у нас нет права сомневаться. Нам же сейчас важно помнить о том, чего бы хотел сам Вулли.