Женька пожала плечами.
- Ну нет. Цыган в наших краях отродясь не водилось, а соседи до такого не додумаются. Они и впрямь алкаш на алкаше. Да и не настолько я пугливая, чтобы на понт взять…
- Смотря, как брать. Сама говоришь – ты выматывалась на работе, плохо спала, вечно под стрессом. И тут: ночь, на улице ветрище, у соседки околачивается не то мужик, не то оборотень, звонок в дверь и новости загробным голосом. Достаточно, чтобы рехнуться на ровном месте…
- Но это же бессмысленно! – воскликнула Женька. Рассказывая, она заново пережила кошмар трехлетней давности. У нее дрожали губы. – Зачем?
- За твои квадратные метры.
- Да прям, видел бы ты эти квадратные метры. По-любому, квартира пустая. За ней одна старушка приглядывает, бабушки моей подруга. Ну, как приглядывает: подметет иногда, пыль погоняет, достанет почту. И никогошеньки там нет. И я туда не вернусь.
- Ладно, - сказал Егор. – Давай скатаемся к тебе туда, чисто за вещами. Машины у меня нет, но я возьму тачку у тёткиного мужа. И это… Делаю тебе официальное предложение.
- Я официально согласна, - согласилась Женька.
***
«Тачка тёткиного мужа», о да, громко сказано. Мишка за рулем сидеть не любитель, но когда-то наматывал длиннющие концы по области, вот и обзавелся бордовой «Окой». Она у него постоянно ломалась, и Мишка дооборудовал ее тремя иконками на торпеде. Кому как, Егор бы начал с того, что поменял свечи и масло. Но Мишка мыслит иначе и даже регулярно наблюдается в монастырском подворье у настоятеля. Впрочем, и Егор не автомобилист по натуре: едет само – значит, машина. Женька сказала: «Хорошая машинка. Маленькая. Как называется?»
Через час с четвертью «Как называется» довезла их до Женькиной исторической родины. Егор повидал разные захолустья, но шоссе Опольцево-Петля – жопа мира, вместо тысячи слов. Подобно петле на шее висельника, оно охватывает серое пятиэтажное гетто, притопленное в низину. Гетто тянется километра полтора на юг и там отсекается от мира продолговатым глубоким оврагом. Женькин дом (номер 19, корпус 3) - на самом отшибе: дальше пустырь, а за ним овраг. Егор остановил «Оку» подле крайнего подъезда.
Повозившись с ключом, Женька открыла дверь своей квартиры и указала на соседнюю (34 и 33 номера соответственно).
- Она здесь жила, Ксюха. Частенько ко мне ходила, на опохмел одолжить. Но в тот раз… она не за деньгами явилась.
- И где она теперь? – зачем-то спросил Егор.
- На Лосиной роще, - буркнула Женька, пропуская его вперед. В квартире царил полусумрак, шторы задернуты. Егор зашарил по стене прихожей в поисках выключателя.
- На Лосиной роще? – переспросил он, когда на потолке зажглась тусклая лампочка.
- На кладбище. Оно за Петлей, мы его мимо проехали. Элеонора Викторовна говорит – ее после судэкспертизы сюда привезли. Народ скинулся на похороны.
Про Элеонору Викторовну – подругу бабушки – Женька поведала ему в дороге. Отставная библиотекарша, дама преклонного возраста, чуть ли не единственная, с кем Женька здесь общалась. Она же и навещала Женьку в больнице.
Женька собирала вещи, бегая по двум крохотным комнаткам на цыпочках, словно боялась, что за стеной кто-то ее услышит. Зимний пуховик, теплая кофта, два свитера, белье, кое-что из посуды («От меня одна польза – я готовлю хорошо», - грустно похвасталась Женька). Егор караулил входную дверь. Он понятия не имел, на кой ее караулить, но ему передался Женькин иррациональный страх. Хотя он редко боялся. Но и ему вздохнулось с облегчением, когда Женька объявила, что сборы окончены, и широким жестом выставила за порог чемодан.
Они завернули к Элеоноре Викторовне, подарили коробку конфет и бутылку полусладкого вина в благодарность. «Похудела ты, Женечка, - сердобольно охнула старушка. – Как ты, внучка?». Женька погладила ее по плечу. «Я хорошо, Элеонора Викторовна. Спасибо вам за всё. Я вам звонить буду…» Распрощавшись со старушкой, они уселись в машину, и Егор набрал такую скорость, будто за ними черти гнались.
Или Ксюха из-за кладбищенской ограды махала им рукой.
***
Через месяц они расписались и с осени стали налаживать совместный быт. По знакомству Егор пристроил Женьку офис-менеджером в банк. Платили средненько, зато от дома не далеко. Если Егор успевал с работы, то встречал Женьку в шесть вечера, и они прогуливались пару-тройку остановок. Ужинали, смотрели телевизор и ложились спать.
Но идиллия не была надежной, и незримая тень опольцевских хрущоб лежала на их жизни. Егор знал, что Женька только с виду само спокойствие, а внутри – сжатая пружина. Он по-всякому пробовал «раскрутить» ее, но Женька упорно партизанила. Обмолвилась только, что ее бабушка служила в прокуратуре, и что с Ксюхой, кажется, разделался один из бабушкиных подследственных. Почему с такими побочными эффектами? Женька лишь пожимала плечами. Она не хотела и боялась об этом говорить.
Снег осенью выпал рано, и тёткин Мишка пристал к Егору, как лысый к расческе, чтобы поставил «Оку» на зимнюю резину. Окей, босс, сказал Егор, перегнал машину из Перово, и, наскоро перекусив, взялся за дело. Едва он покончил с четвертым колесом, в сквере показалась знакомая фигурка: Женька шла из своего банка. Егор присмотрелся, и что-то в манере двигаться показалось ему необычным. Ага. Женька рассматривала следы на снегу, стараясь на них не наступать.
- Да что ж ты всё не успокоишься? – приветствовал он Женьку. – Кто тут, по-твоему, мог наследить? Медведь?
- Не спрашивай, - попросила она. – Если я увижу с л е д , я его узнаю. И пойму, что за мной пришли.
Егор уложил в багажник летнюю резину и домкрат, закрыл машину и взял Женьку под руку.
- Женя, - сказал он. – Ну что там у тебя еще за душой? Давай, я слушаю.
Они сели на кухне, как тогда, в первый раз, и Женя, собравшись с духом, досказала всё остальное. Такими же снежными вечерами в клинике она со страхом смотрела в окно и ждала, что в узком дворике появятся отпечатки ботинок сорок пятого размера. Однажды она видела эти отпечатки – только не в снегу, а кровью на кафеле и асфальте. И следы эти тянулись в палисадник, где получасом позже наряд милиции и двое понятых наткнулись на выпотрошенную Ксюху, ковылявшую вдоль стены дома.
Женька была убеждена, что следы принадлежали человеку, которого называли «Люберецкий людоед». Или просто Мясорубщик.
***
Женька лично не видала Мясорубщика. Вернее, она д у м а л а , что видела, но думать и видеть – не одно и то же. Она не стояла лицом к лицу с соседкой и не могла определить, насколько серьезно Ксюха травмирована. Фразе, произнесенной сквозь закрытую дверь, Женька придала фатальное значение и мгновенно утвердилась во мнении, что к ней обращается нежить. Тогда-то она и взялась за молоток.
До рассвета ей удалось кое-как справиться со страхом, и в восемь утра она вышла из квартиры, торопясь на автобус. В подъезде было натоптано кровью – отпечатки огромных, в сорок пятый размер, ботинок. Это, во всяком случае, подтверждало печальный факт: ночью в доме кто-то погиб насильственной смертью. Во дворе Женька разминулась с двумя женщинами, услышав: «Да мертвая она, Коваленко, и чего ей шляться приспичило?» «Морда белая, зенки закатились, да вон тебе – не уймется, ведьма». Женька бросилась обратно домой и вновь схватилась за молоток. И, если бы не ее работодатель (Женька пасла парочку избалованных детей богатенького папаши), сидеть бы ей не пересидеть. К счастью, мужик подал заявление о пропаже человека.
За Женькой приехали менты, разобрались, что к чему, и вызвали психперевозку.
Это, так сказать, пролог. Женька почти два часа пересказывала Егору всё, что она услышала от Элеоноры Викторовны, прочитала в бабушкином дневнике и додумала сама, увидав издалека пару двусмысленных сцен. Она не сомневалась, что ножом орудовал Мясорубщик, и, если он зарезал Ксюху Коваленко, а не ее, так это по ошибке.
По ошибке, которую Мясорубщик рано или поздно исправит.
***
Услышанная Егором впервые, историйка звучала весьма банально. Плохо взболтанный коктейль устного народного творчества, сюжетов из кино про маньяков и реальных уголовных дел, ставших достоянием общественности.
Центровой персонаж, по фамилии Раскроев, уроженец Люберец. Со школьной скамьи шел по кривой дорожке, был ярко выраженным социопатом и умел предвидеть будущее. С таким перечнем отклонений от нормы он почему-то не угодил ни в специнтернат, ни на принудительное лечение, а доучился до восьмого класса и поступил в ПТУ, где овладел профессией мясника. В весенний призыв на Раскроева наложил руки военкомат, он долго и с трудом проходил медкомиссию, но – кто хочет, тот добьется – прошел ее и отправился служить танкистом в восточно-сибирский округ. По дороге этот чудак умудрился потеряться и битых три дня плутал в Череховском лесу (поезд, доставлявший призывников, задержался из-за поломки). Но всё кончилось хорошо, Раскроев вынырнул из леса прямо к отбытию, его (опять «почему-то») не отдали под трибунал за дезертирство, и он приступил к несению службы. На второй год, в ходе маневров, боевая машина под управлением сержанта Раскроева не то взорвалась, не то подверглась обстрелу – что осталось от экипажа, разложили чайной ложкой в три цинковых контейнера и похоронили рядом с гарнизоном.
Но, по прошествии положенных живому бойцу двух лет службы, Раскроев сошел с электрички на Ухтомке. И заявил, что, мол, вкралась ошибочка, и в танке его заменил другой механик-водитель, а сам он отлеживался в госпитале с пневмонией.
…Егор погрешил на бюрократическое раздолбайство. Ну, взяли и оформили похоронку не на то имя, а Раскроеву и невдомек.