– Да, давайте, конечно!..
Процедура получения «Бонневиля» заняла ровно одну минуту – Скотт просто отдал мне ключи и попросил вернуть байк назад с полным баком.
– А документы? – нахмурился Вадим.
– А зачем? У мото есть номер, этого достаточно, все остальное – в компьютерной системе Шотландии, – удивленный вопросом Чижа, ответил Скотт.
А вот на то, чтобы объяснить механикам, что же случилось и как вел себя «Харлей» по дороге из порта Ньюкасла в Эдинбург, времени потребовалось куда больше. Механики «Триумфа» с победными улыбками слушали мои рассказы про ужасный скрежет в недрах моего двухколесного «старичка». Впрочем, надо отдать шотландцам должное: никаких унизительных шуточек в адрес прямого конкурента от них мы не услышали. Иронично, но большинство вопросов были связаны не с самим байком, а с его фирменной раскраской в стиле моего бренда «Total Flame». Название тут же загуглили, и пару минут спустя все наперебой стали уверять, что являются большими любителями сигар.
– Намек понял, – не стал юлить я и выдал довольным механикам подарки.
Они, и без того отзывчивые сверх меры, теперь и вовсе расцвели.
– Все будет сделано в лучшем виде! – заверил один из мастеров, рыжебородый великан в голубом джинсовом комбинезоне с логотипом «Триумфа» – крылатым гербом Великобритании – на нагрудном кармане. – Качество гарантируем!
Я кивнул: о механиках «Триумфа» мне доводилось прежде слышать много и только хорошее.
Покинув сервис «Триумфа», мы припарковались у ближайшего кафе, чтобы выпить кофе и немного отдохнуть после утомительной дороги.
– Что ж, первый день наглядно демонстрирует нам относительность расстояния и времени, – сказал я, пока мы ждали официанта с нашим заказом. – Казалось, все успеем без проблем, а тут – поломка, и эта пробка на кольце…
– Ну, а в Фингаск-то мы на ужин хотя бы успеваем? – спросил Вадим.
– Ну, если ты дашь мне координаты, я забью их в навигатор и посмотрю, сколько туда ехать, – усмехнулся я.
– А у меня нет координат, Макс.
– Как – нет?
– Ну вот так. Только «легенда» в «Вотсапе», от Жени, как проехать.
Удивительно, но я даже не разозлился. Напротив, испытал некоторое умиление. Возможно, потому что возник лишний повод воспользоваться разрисованной мною картой. Я разложил ее на столе и взялся читать «легенду», присланную Женей.
Конечно же, без подвоха не обошлось.
Чем больше я «проникался» маршрутом, тем изумленней становился мой взгляд. Когда удивление мое достигло предела, и каждый выдох завершался тихим «еб твою мать», Чиж заподозрил неладное и осторожно спросил:
– Все нормально, Макс?
– В целом да, – медленно, тщательно подбирая слова ответил я. – Но, дружище…
Опыт предыдущих поездок твердо убедил меня, что в самых трудных ситуациях надо оставаться максимально деликатным – ведь, если не сдерживаться, обиды у напарника будут копиться и, рано или поздно, но обязательно в самый неподходящий момент, вернутся мне сторицей.
– У меня для тебя одна… не очень хорошая новость: замок Фингаск находится примерно в ста километрах к северу от столицы! То есть мы будем у них часа через три-четыре, не раньше, и то – если выедем прямо сейчас.
– И что же делать? – спросил Чиж.
Я тихо скрипнул зубами и сказал:
– Ну, прежде всего позвони Жене и предупреди, чтобы ужинали без нас. А мы приедем на поздний чай… по крайней мере, очень постараемся.
Чиж медленно кивнул, а потом хлопнул себя по ноге и воскликнул:
– Блин, я был уверен, что это рядом с Эдинбургом!
– Ничего. Главное, разобрались.
На самом деле, это было мое упущение – полностью довериться напарнику, даже не удосужившись посмотреть на карте, где же находится таинственный замок Фингаск. Начало путешествия выдалось, пожалуй, даже чересчур бодрым, но я относился к подобному философски: дорога есть дорога, она сама пишет свою историю, а мы, путники, всего лишь реагируем на нее. Шотландия так щедро платила нам своей энергетикой и красотой, что я готов был стерпеть эти легкие неудобства… по крайней мере, пока.
«Тем более – на новом красавце-«Бонневиле»…»
* * *
1837
Когда Лермонтов открыл им дверь, Уварова испугала смертельная бледность его лица и синюшные мешки под глазами. Казалось, корнет не спал несколько дней и столько же ничего не ел.
– Мишель… – обеспокоенно пробормотал Монго. – Тебе хуже? Ты как будто еле стоишь!
Лермонтов вымученно улыбнулся друзьям и, прислонившись плечом к стене, сказал:
– Я вторые сутки не могу уснуть. Мысль… не идет из головы… – Он шумно сглотнул. – Будто не хватает слов, едва ли не впервые в жизни. Будто он… будто он забрал все подходящие с собой, чтобы никто за него не смог больше ничего ответить…
– Быть может, все оттого, что ты не спал? – осторожно предположил Петр Алексеевич.
– Быть может… – эхом отозвался Лермонтов. – А, может, наоборот, все проспал напрочь…
Мишель вяло махнул рукой:
– Входите… что я за хозяин, если держу гостей у порога…
Воздух в квартире Лермонтова был спертый: видно, корнет давно не открывал окон из страха перед промозглым февральским ветром. При этом в комнате царил практически идеальный порядок, и это смутило Уварова даже более, чем если бы он обнаружил здесь хаос, наведенный в бешенстве и бессильной злобе. Чтобы крушить все вокруг, требовались определенные силы, которых поэт, судя по всему, лишился. Лермонтов болел с конца прошлого года, был измотан и без того, но вести о ранении и последующей смерти Пушкина окончательно добили корнета.
«Все, что мог, он выплеснул в те 56 строк, которые ныне гуляют по всему Петербургу, – подумал Уваров, глядя, как Лермонтов опускается на кровать и, вытягиваясь во весь рост, ненадолго закрывает глаза. – Как бы не вышло чего… уж больно много в тех словах огня и обиды, что все получилось именно так…»
– Но вот пришел наш общий друг, – кашлянув в кулак, вдруг сказал Лермонтов, – и меня прорвало. Он, представляешь ли, начал мне доказывать, что, де, Александр Сергеевич сам повинен в своей смерти, что взыграла в нем африканская кровь… и что, де, Жорж уже никак не мог поступить иначе, ведь чести его было нанесено непоправимое оскорбление…
– Это кто же тот умник, что вздумал тебе рассказывать подобное? – с неуверенной улыбкой спросил Монго.
– Дражайший твой брат Николай, вот кто! – воскликнул Мишель и снова зашелся кашлем.
Лицо его от этого раскраснелось, и хоть на короткий миг Лермонтов снова начал походить на живого, однако ж с кашлем румянец быстро отступил, и кожа поэта вновь обрела смертельную бледность, сопоставимую с белоснежностью простыней, на которых бедняга лежал.
– Подать тебе воды? – спросил Уваров, кивая в сторону стола, где стояли кувшин, несколько кружек и тарелка с надкусанным яблоком.
– Не надо, Петр… – махнул рукой Мишель.
– Чего он тут забыл? – хмурясь, вопросил Монго. – Какого черта…
– Он сам, наверное, пожалел в итоге, – хмыкнул Лермонтов. – Но, дьявол, как же сильно он разозлил меня с порога!.. А я ведь думал, что впускаю друга, Монго…
– Я тоже с ним имел беседу, – со вздохом произнес Столыпин. – И знаю, что он мнит Дантеса благородным человеком, который всего лишь защищался от нападок острослова Пушкина… но у меня и в мыслях не было, что Коля с этими суждениями отправится прямиком к тебе. Глупей подобного поступка мне и представить трудно, если откровенно говорить! Когда он был у тебя, Мишель?
– Сегодня утром, сразу после Николая Федоровича, – ответил Мишель.
– Прости мой интерес, но… кто такой Николай Федорович? – осторожно спросил Уваров.
– Как – кто? – удивился было Лермонтов, но тут же спохватился и воскликнул:
– Ах, Петр!.. Все мысли в кучу с этими болезнями и смертью… Николай Федорович – это лейб-медик императора Арендт, он приходил еще в начале года по просьбе бабушки… и вот опять – в последние два дня, поскольку между этими днями он врачевал как раз-таки Александра Сергеевича…
Монго и Уваров переглянулись. Каждый из них понял в тот же миг, что услышит дальше.
– И я, конечно же, расспрашивал его о том, как умирал великий поэт, тот, чьими стихами я зачитывался с поры, когда только-только научился воспринимать стихи не как бездушный набор строк, а нечто живое и яркое… И так странно было слушать о том, как храбро и терпеливо встречает Пушкин свой конец – во мне, не скрою, в тот миг ужас от случившегося соседствовал с подлинным восхищением. Я, честно скажу, и помыслить не мог, что человек способен быть так мужественен у самого порога рая. Это смирение с участью, понимание, что ничего уже не исправить… ах, это точно должно стать уроком всем нам!
Лермонтов снова зашелся кашлем. Монго с Уваровым молчали, терпеливо дожидаясь продолжения.
– Но вот доктор ушел утром, а я остался лежать в кровати, совершенно лишенный сил и желания вставать. Как вдруг явился Николай… Один Николай на смену другому, только, увы, с совсем другими настроениями и словами. При этом сначала он даже меня хвалил за стихи, но потом скатился до обеления разнесчастного Дантеса. Тут я, хотите верьте, хотите нет, еще не был зол и сказал ему, что любой русский человек снес бы обиду от Пушкина, что бы тот ему ни сказал, ни сделал, не для себя, разумеется, а для всей России, для ее славы. Уж точно русский не поднял бы на Александра Сергеевича руки… Но твой брат, Монго, проявил упрямство осла и заявил, что, де, я не прав, и иные обиды даже светилу русской поэзии простить нельзя. Тут уж и я, признаю, закусил поводья и набросился на него, аки коршун на полевку. И про то, кто такой Дантес, сказал напрямик, и что про его гордыню думаю, стоившую стране подлинного гения. И про самого Николая сказал, что он Пушкину и в подметки не годится, что он его полнейшая противоположность, и что дел общих с этой противоположностью я иметь не желаю, а потому настоятельно прошу убраться вон, покуда мой гнев не превысил всяческие границы…
Монго устало вздохнул и, опустив глаза, покачал головой.