– А это еще что? – хмыкнул Чиж, указывая на громадную розовую конструкцию вдалеке. – На «Т-34» похоже…
Подойдя ближе, мы поняли, что перед нами действительно танк, но не обычный: неизвестные шутники обмотали его снизу доверху розовой стретч-пленкой. Из дула валили мыльные пузыри; переливаясь всеми цветами радуги на ярком солнце, они, подхваченные ветром, уносились прочь, чем вызывали восторг у детворы.
– Нет войне, или «love and peace» по-шотландски? – с улыбкой спросил я у Жени.
– Удивительно, да? Согласно всем канонам, шотландцы – крайне воинственный народ. А у них вот, розовые танки с пузырями… Потому что главное – семья и любовь, мир. Увы, правительство любой страны преследует совсем другую цель – не объединить, а, напротив, разделить всех нас, потому что, когда человек один, он куда более простая мишень, им легче манипулировать. А вот, когда вас много, вы – семья, целый клан, тогда уже с вашими интересами приходится считаться. Вас уже сложней обратить в стадо. Традиции – это как раз то, что объединяет людей внутри семей, кланов. В России, как мне кажется, это отрицание традиций в итоге и привело к некоему разобщению народа.
– Сложно с этим не согласиться, – вздохнул я. – Иными словами, соблюдение традиций – это не только благо, но и большая ответственность, ведь без них все рассыпется?
– Да, да! – энергично закивала Женя.
Мы подошли к одному шатру: внутри была небольшая сцена. По ней выхаживал молодой парень лет двадцати пяти-двадцати семи в ярком синем пиджаке и синем же галстуке, который очень контрастировал с белоснежной сорочкой. Парень что-то вдохновенно рассказывал, а зрители внимали ему, сидя на складных стульях перед сценой.
– Вот, как раз! – воскликнула Женя и мотнула головой в сторону выступающего. – Это – лорд Саймон, глава клана Фрейзис. Его отец умер от болезни, и он вынужден был принять на себя роль «шефа» в совсем юном возрасте. Но что он делает? Два раза в год он устраивает большой праздник для местного населения, чтобы они ощущали его заботу. И этим дело не ограничивается. Он всегда в курсе, если кто-то из людей, работающих на него, заболел или попал в больницу… Он не должен этого делать, но делает, потому что в нем есть эта внутренняя ответственность за своих людей. Нет такого, что ты разбогател и «ха-ха, завидуйте, у меня больше денег, чем у вас». Наоборот, чем больше денег, тем больше ответственность за своих людей, тем больше ты можешь для них сделать. Мне это очень импонирует.
Я тихо хмыкнул. До чего же порой обманчива бывает внешность: человек, поначалу принятый мной за конферансье, оказался лордом и наследником древнего рода!..
– Как думаешь, шотландская лирика вкупе вот с этим… чувством локтя – оставляет свой отпечаток на твоем творчестве?
– Да, безусловно.
– Не думала, что было бы, если бы после развода ты все-таки вернулась в Россию? Насколько это повлияло бы на твое творчество, на то, что ты создаешь, что вкладываешь в свои произведения? Или обстановка не настолько сильно влияет на твой внутренний мир?
– Знаешь, как сказал чешский писатель Милан Кундера в своей книге «Невыносимая легкость бытия»: «Нет никакой возможности проверить, какое решение лучше, ибо нет никакого сравнения: мы проживаем все разом, впервые и без подготовки». То есть нельзя с уверенностью сказать, какой была бы жизнь, поступи мы так или иначе, потому что жизнь – вот она, здесь и сейчас. Не законченный рисунок, а набросок, который никак нельзя исправить. То есть ты не можешь просто стереть часть жизненной линии и начертить новую, с нужного тебе момента. Поэтому вообразить себе, что было бы, очень трудно. Другое дело, что обстановка, конечно же, влияет на твое творчество через твое восприятие.
– Высказывание Милана Кундеры навевает мысли о фатализме, – заметил я… – Не думаешь, что твое творчество в России было бы более… фатальным?
Видя на лице Жени легкое недоумение, я торопливо добавил:
– Сейчас поясню. Смотри: я, безусловно, разделяю точку зрения, что история не терпит сослагательного наклонения. Но при этом вопрос «если бы» – он же всегда живет во многих умах. И вот я, путешествуя по Шотландии, часто задумывался, что было бы, если бы Лермонтов не только узнал о своих корнях, но и перебрался бы сюда? Могло ли это как-то изменить его судьбу? Например, помочь ему избежать той нелепой дуэли, на которую он нарвался, ища смерти… Смог бы свежий шотландский ветер прояснить его мысли?
– С одной стороны, конечно, смена обстановки точно сделала бы из Лермонтова другого человека, – медленно ответила Женя. – С другой, не стоит все-таки забывать, что Шотландия в те годы тоже не была курортом. Когда приезжаешь куда-то в гости, все кажется более… дружелюбным, легким, потому что ты на каникулах. Но когда ты именно переезжаешь – это совсем иное чувство. Плюсы – они всегда на поверхности больше, чем минусы. Во времена Лермонтова, впрочем, и гостем сюда приезжать было нежелательно: Шотландия переживала труднейшие времена. Нет, безусловно, если бы он приехал сюда за «бурей», то обязательно ее нашел.
– Да, наверное, ты права – я под впечатлением от Шотландии и потому сужу несколько поверхностно. В 1840-е годы, насколько я помню, тут была эпоха больших перемен и безработица?
– Именно. Промышленность активно развивалась, но рабочих мест все равно не хватало, и народ массово эмигрировал, а кто не мог – прозябал в бедности. Плюс были серьезные эпидемии в Глазго и других городах. Другое дело, что Лермонтов относился все-таки к знати, наверняка, у него была бы земля и прочее… Сложно. Знаешь, я большая поклонница Пушкина. И вот у меня тоже был период, когда я ломала голову, мог ли он избежать дуэли с Дантесом? Наверное, они все-таки так или иначе нашли бы свою смерть – может, чуть позже, но нашли бы непременно. Фатализм это или что-то другое – не берусь судить…
Время летело незаметно. Мы бродили по этому царству ярких красок, ароматов меда, корицы и других приправ, и везде нас встречали улыбками – будь то случайные прохожие или же администраторы-волонтеры. После обеда Женя презентовала публике книгу стихов своего друга, Шуры Шихварга – русского литератора со сложной судьбой, с которым они дружили последние лет пятнадцать. После презентации мы перекусили и направились на север – к сценам, на которых начинался разогрев перед гала-концертом.
Масштабы поражали. Я сам уже десять лет ежегодно провожу блюз-байк фестивали в Суздале, но это были несравнимые величины. У нас речь идет о нескольких тысячах человек. Здесь же, в Беллардуме, стабильно собиралось около сотни тысяч – колоссальная масса людей, от которых исходила невероятно мощная энергетика. Перед самым концертом мы познакомились с друзьями Жени – позитивными шотландцами, которые приветствовали нас так, будто знали всю жизнь. В радиусе нескольких десятков километров царила атмосфера дружбы, любви и культурного единения.
Мы веселились до позднего вечера – ходили от сцены к сцене, стремясь побывать везде. Уже сидя за рулем «Бонневиля» и глядя на дорогу перед собой, я поймал себя на мысли, что тихо напеваю одну из услышанных на фестивале песен:
Just hold on me
If you find yourself starting to be
Nothing but a wholesome soul survival
Losingyourtime…
(Просто держись за меня,
Если ты начинаешь постепенно находить себя,
Помни: все, что угодно, кроме душевного покоя,
Просто потеря времени…
– TheSnuts, «Seasons».)
* * *
1841
– Петр Алексеевич! – зычно воскликнул кто-то.
Уваров открыл глаза и уставился в потолок. Было едва за полдень, но Петр Алексеевич забылся сном – пожалуй, здесь, в Кисловодске, других развлечений, кроме чтения книг и дремы, не водилось: стояла невыносимая жара, и даже ветер не дарил живительной прохлады, а, напротив, обжигал кожу.
– К вам гости!
Уваров приподнялся на локте, чтобы взглянуть на невидимого горлопана, но тут же сморщился: резкое движение отдалось болью в правый бок.
«Проклятые черкесы с их ружьями…» – подумал Петр Алексеевич, потирая ребра ладонью.
На самом деле, конечно, Уварову следовало винить в случившемся только самого себя: в отличие от прочих участников «кружка шестнадцати», его никто не заставлял отправляться в самое пекло войны. Сам Петр Алексеевич поначалу никак не мог понять, отчего его товарищи уезжают на Кавказ один за другим, покуда Монго и Гагарин не рассказали о разговорах, на которые их вызывал Бенкендорф. В них он – разумеется, ничуть не настаивая – предлагал собеседникам отправиться в горы, дабы проявить лучшие свои качества, защищая Отчизну от грязных посягательств тамошних жителей. При этом Бенкендорф всячески подчеркивал, что отрицательный ответ от людей столь благородных кровей, как Гагарин, Монго и прочие, может быть расценен престолодержцем чуть ли не как государственная измена.
– А тебя – вызывали? – поинтересовался Столыпин, заехав в гости к Уварову незадолго до отъезда на Кавказ.
– Нет, – покачал головой Петр Алексеевич.
– Понятно… – протянул Монго.
– Что – понятно? – не понял Уваров.
Осознание догнало его мгновение спустя, и он, изменившись в лице, осторожно спросил:
– Думаешь, это Анна опять пожаловалась Бенкендорфу?
– Возможно… Впрочем, думаю, он и без ее подсказок давно о нас знал, просто до дуэли с де Барантом не обращал особого внимания. Что ж, остается мне только порадоваться за тебя, мон шер. – Монго выдавил улыбку. – Ни к чему тебе ужасы войны.
Столыпин уехал, оставив друга наедине с его невеселыми мыслями. На сей раз судьба в лице царя, графа Бенкендорфа и «любимой» кузины Анны лишила Петра Алексеевича не только Лермонтова, но и всего кружка шестнадцати.
«А ведь мы так сблизились за эти годы… Что с ними будет, на войне? Все ли вернутся? Вернется ли вообще кто-то?»