Лев замолчал. Уваров сидел, рассеянно глядя на кольцо в своей руке, потом, собравшись с мыслями, спросил:
– Он говорил, почему решил передать это кольцо мне?
– Как он выразился, ты менее всех привязан к здешним местам «багажом» из родных и близких, из наследств, титулов и обязательств перед родиной.
– Постой… Я полагал, Мишель просил меня всего лишь… всего лишь передать кольцо кому-то… капитану парохода… не знаю…
Взгляды Льва и Петра Алексеевича встретились.
– Мишель сказал, что ты можешь распорядиться кольцом, как пожелаешь, – мягко произнес Пушкин. – Оставить себе, передать капитану парохода… или же воспользоваться им. Решать только тебе.
– А ты сам? – спросил Уваров. – Если бы я сейчас отдал кольцо тебе, ты бы уехал?
– Нет, не уехал бы. Но у нас совершенно разные жизни, Петр, стоит ли их сравнивать? Подумай, чего желаешь ты сам, и прими решение – без спешки и чужих советов. Полагаю, Мишель только этого и хотел.
Затем они долго обсуждали дуэль и смерть Лермонтова; чем дальше, тем больше Петр Алексеевич укреплялся в мысли, что ссора с Мартыновым произошла не случайно – что Николай сам искал повод, чтобы вызвать Лермонтова на дуэль.
«Рисковал ли он? Пожалуй, что нет. Мишель не стрелял даже в де Баранта, Мартынова же он знал немало лет и относился к нему пусть снисходительно, но без злобы, и смерти его не желал… Вот и получается, что Мартынов ехал к горе Машук не для того, чтобы проучить шутника – а чтобы убить. Убить? За шутки? Нет, безусловно, тут было что-то еще…»
С отъездом Льва пустота все больше разъедала душу Уварова. Он не находил себе места, подолгу ворочался в кровати и не мог думать ни о чем другом, кроме смерти Лермонтова и о переданном ему кольце.
«Мне надо возвращаться в Петербург. Навестить Елизавету Алексеевну, узнать, что стало с другими участниками кружка… а дальше будет видно».
Кольцо масонов «жгло» подкладку кармана, но пока Уваров чувствовал, что не готов к этому решительному шагу. Тем более что Шотландия была мечтой Лермонтова, а не его.
«Возможно, после визита в Петербург что-то изменится», – подумал Петр Алексеевич.
Он уехал из Кисловодска через полторы недели, едва смог получить дорожные документы. Бок все еще болел, но оставаться на водах дольше было для Уварова немыслимо.
Его ждал Петербург – со смертью Лермонтова будто навсегда опустевший.
* * *
2018
Из-за того, что навигатор плохо понимал извилистые дороги между фьордами, мы сделали крюк в несколько километров и в итоге приехали на место с опозданием в полчаса. К моему удивлению, никакого дома тут не было, а была лишь пристань, где нас ждал Томас Бивитт собственной персоной, одетый в коричневое пальто и черную шляпу с широкими полями. Энергичный мужчина пятидесяти с небольшим лет, он нетерпеливо прогуливался по причалу, теребил свою седую бороду и что-то тихо приговаривал. На воде у пристани покачивалась небольшая моторная лодка.
– Максим! – увидев нас, воскликнул Бивитт. – Это ты! А я вас уже заждался!
Мы пожали друг другу руки, и я представил ему Вадима.
– Очень приятно, – кивнул Томас. – Что же, не будем терять времени. Забирайтесь в лодку!
– Зачем? – не понял я.
– Затем, что мой дом – на том острове. – Бивитт махнул рукой в сторону моря. – Туда на мотоцикле не доедешь – нет дороги. Только лодка и остается…
Мы с Чижом переглянулись. Такого развития событий мы не ожидали.
«Но разве это что-то меняет?»
Остров, на который указывал Томас, неплохо просматривался с нашего берега. Казалось, до него километр-два, не больше.
– Ну, поплыли тогда? – пожал плечами я.
– Поплыли! – хлопнул в ладоши Бивитт.
Он помог нам спуститься в лодку, потом запрыгнул туда сам и принялся вычерпывать воду.
– Совсем прохудилась, старушка… – шутливо проворчал он, отбрасывая в сторону черпак и берясь за стартер.
Вот он завел мотор, и наше ветхое суденышко понеслось прочь от пирса. Происходящее отдавало некоторым сюрреализмом: мы плыли по морю на утлой лодчонке в направлении острова, где жил Томас. Мотоциклы остались прямо на берегу: будь мы в России, я бы переживал, но в Шотландии, по счастью, люди даже двери домов оставляют незапертыми – настолько не боятся воров. По словам Бивитта, здесь нашими байками могли заинтересоваться разве что овцы и олени. Так что за технику я тревожился меньше, чем за нашу разнесчастную лодку, которую беспощадно терзал неугомонный бродяга-ветер.
Впрочем, Томас выглядел бодро – сначала просто мычал под нос, потом начал что-то негромко напевать; слов было не разобрать, но мотив мне понравился, и я расслабился окончательно. Слушая, как рокочет мотор лодки, вдыхая морской аромат и наблюдая, как подергивается рябью водная гладь от очередного порыва ветра, я вспомнил сегодняшнее утро в доме Жени.
Когда мы только-только собирались в Шотландию, Чиж предложил, чтобы Женя нарисовала мой портрет. Я поначалу не хотел утруждать его сестру, но Вадим заверил, что ей только в радость будет. Аргументов против у меня не нашлось: не скрою, стало любопытно, что выйдет из этой затеи.
В итоге Женя, будучи перфекционисткой от природы, провозилась с моим портретом почти до самого обеда. Она корпела над мольбертом с угольком в руке, я терпеливо сидел в одной позе; чрезвычайно утомительное занятие, благо, мы скрашивали его интересной беседой.
– Вчера ты презентовала сборник стихов твоего друга Шуры Шихварга, и я задумался: насколько вклад русских эмигрантов в культуру Великобритании важен для местных? Ну, то есть, как они вообще воспринимают людей из России, которые живут и творят здесь? Считают ли они их своими, или все существует как бы в параллельных вселенных?
– Довольно сложный вопрос, – подумав, сказала Женя. – Тут надо разделять все же англичан и шотландцев. Первые более открыты для всего нового, но при этом не особо привязчивы, так что тут – да, этакая дружественная, но все же параллельная вселенная получается. С шотландцами сложнее; горцы – народ довольно замкнутый, закрытый… но если уж они тебя примут, то ты станешь едва ли не членом их семьи. Они начинают тобой гордиться, рекламировать тебя, будто своего, в общем, холить и лелеять. Хотя у меня вот эта адаптация заняла на удивление немного. Я себя тут почти с самого начала чувствовала, как дома. Не знаю, как во всей Шотландии, но здесь меня очень хорошо приняли сразу.
– А вот лермонтовские свобода, смирение и покой – это больше про его шотландские корни или про русское естество? Как ты понимаешь эти понятия?
– Ну, наверное, смирение – это понимание самого себя. У некоторых целая жизнь на это уходит, и они так и мечутся, от колыбели до могилы, в поиске себя. Но мало понять, надо еще и принять себя таким, какой ты есть, принять свое естество. Это для меня как раз покой. Ну а поняв и приняв себя, ты обретаешь свободу делать то, что тебе хочется, не ограничивая свое естество какими-то надуманными рамками.
– То есть если человек вечно собой недоволен, значит, он еще сам себя не понял и не принял?
– Да. И он не свободен.
– Понял. Красиво расписала! А надежда – что она для тебя?
– Ну, вот как раз надежда на то, что однажды ты сможешь принять все свои достоинства и недостатки и жить свободно. Мне раньше всегда американцы смешными казались с этими их призывами «полюбить себя», но на самом деле они ведь правы. Не полюбив себя, невозможно полюбить кого-то другого. Ты себе не даешь спуску, не прощаешь какие-то изъяны, как же ты тогда сможешь их простить иному человеку? Поэтому я очень надеюсь, что однажды обрету покой, и когда это случится, я сделаю лучшую живопись на свете. Я хочу всего лишь, чтобы были силы трудиться, писать и иметь достаточно финансов, чтобы помогать детям и не отвлекаться от творчества. Вот такой нехитрый виш-лист. И, я надеюсь, что на каком-то этапе пути я эти желания воплощу в жизнь.
Портрет получился чудесный. Любуясь им, я в очередной раз поразился, сколь многое настоящий талант может сделать с помощью одного-единственного уголька и чистого листа бумаги.
– Спасибо, Жень, – сказал я. – Классно вышло.
– Рада, что тебе так понравилось, – улыбнулась художница. – Но я еще пройдусь по нему свежим взглядом через пару дней и вышлю тебе почтой – на мотоцикле ты его все равно не увезешь…
На том мы и распрощались до вечера.
И вот – море, лодка, шум мотора и тихое пение Томаса.
«Романтика…»
Несмотря на то, что расстояние до острова изначально показалось мне небольшим, путь по воде занял у нас не меньше получаса. Видимо, всему виной был ветер, упрямо не желающий оставлять нас в покое.
– Надо затянуть лодку на берег, – сказал Бивитт, когда мы наконец достигли суши. – Чтобы в море не унесло. Вы ведь не хотите обратно вплавь?
Вопрос был риторическим. Ухватив лодку за нос, мы потащили ее по гальке за ближайший валун, коих на берегу имелось в избытке.
– Хорош, – сказал Томас. – Пусть тут остается.
Он подошел к мотору и заботливо убрал с лопастей водоросли.
– Однажды уже заклинил и подгорел, – пожаловался он. – Хватает тут у берега всякой мути…
Разобравшись с лодкой, мы устремились вглубь острова через куцую лесополосу. Вскоре впереди показалась бледно-молочная ограда, за которой находились зеленеющий луг и вдалеке одноэтажный дом с покатой крышей и прямоугольной печной трубой. Перед обедом прошел дождь, и до сих пор пахло озоном; солнце не торопилось вылезать из-за уютных туч, было свежо и нежарко.
– Перелезайте, – сказал Томас. – До ворот топать далеко.
И первым перемахнул через ограду. Мы с Чижом последовали за ним, утопая по щиколотку в травяном ковре.
– Это мой дом. – Бивитт указал на здание с трубой. – А вон там – гостевой домик.
Только сейчас мы увидели, что за жилищем переводчика прячется небольшой флигелек. Стены его были сложены из черного камня, а крышу украшала рыжая черепица. В торце гостевого дома рос обширный кустарник, частично скрывающий здание от посторонних глаз. Обогнув его, мы подошли к черной, точно смолой выкрашенной, двери со стеклянными вставками, через которые видна была нехитрая обстановка: слева от входа – кровать, укрытая бордовым пледом, у стенки напротив входа – диван, на котором лежала гитара. В самом углу дремала старая печка-буржуйка с кривой трубой, уходящей в потолок. Был еще журнальный столик, на котором стояли небольшой фарфоровый чайник, сахарница, кружки и вазочка с печеньем и прочими сладостями; ближе к дивану на подставке белел планшет.