Он переоделся в свежее белье, натянув джинсы, рубашку с короткими рукавами и, охватив в ознобе ладонями ребра, подошел к окну, где косо хлестал дождь со снегом и морозные струи воздуха ползли из щелей в рамах.
После уселся за стол, углубившись в чтение.
Через несколько часов с некоторым даже раздражением осознал: перед ним некий оккультный труд, понять который невозможно хот бы потому, что значения практически всех терминов неизвестны, никакой сюжетной структуры в записях нет, и уяснение содержания требует многодневной, кропотливой расшифровки едва ли не каждой фразы. А ветхие древние манускрипты, переложенные коричневой пергаментной бумагой, и вовсе были доступны для прочтения и понимания какому-нибудь изощренному профессионалу.
Его отвлек стук в дверь.
Ричард спешно разместил бумаги и оружие в ящиках письменного стола.
— Херр Валленберг! — раздался голос Михаила.
— Слушаю вас… — Ричард раскрыл дверь.
— Пора поужинать, — сказал Миша. — Погода — дерьмо: снег с дождем. Чего вам идти в ресторан? Вы не думайте, упредил он возможный отказ, — что мои приглашения могут както повлиять на на наши деловые релэйшнс… В России просто так принято… Вы не стесняйтесь. У нас это ни к чему не обязывает. У нас даже знаете как? — хозяин гостя приглашает, кормит-поит, целуются, а потом заморочка какая-то, и запросто тесак под ребро… А потом чего уж там вспоминать, кто сколько съел или принял на грудь… Ничего так инвитэйшн, да? Ну, эт-я шучу… Не бойтесь. Братец никак не отойдет от вчерашнего, влежку… Ну, а мы вдвоем тихо-мирно и посидим, как?
— Хорошо, — сказал Ричард. — Только без тесаков. Я это не люблю.
Миша хохотнул в ответ и — загромыхал толстыми подошвами башмаков по лестнице, ведущей на первый этаж.
На ужин предлагалась прожаренная в специях свинина, овощной салат и красное вино. Ричард, впрочем, удовлетворился холодной кока-колой.
Миша смешно и интересно рассказывал ему о событиях своего прошлого московского бытия, о порядках и нравах незабвенного коммунистического государства, и Ричард, наверное, засиделся бы с ним до полуночи, если бы не одолевавшая его сонливость… Сонливость и чувство глубокой досады.
Он, влекомый каким-то упорно-механическим чувством кладоискателя, откопал эти отсыревшие идиотские бумаги, вкупе с пистолетами и кинжаламим, и — что дальше?
Его грызло осознание того, что он крупно и глупо проиграл.
Проиграл во всем. И безусловно права Элизабет, что развелась с ним — неудачником, своею судьбой и природой на неудачи обреченным.
— Миша. — Он поднялся из-за стола. — Спасибо за ужин. Я — ваш должник. Компанию более составить не могу: что-то тянет в сон…
— А разница, — сказал Миша. — Во времени. Вы же к своему привыкли, к американскому… Вот и сбои. А завтра проснетесь в пять часов утра и будете думать, куда бы себя деть… Вы бы пересилили себя, посидели бы еще чуть…
— Не могу, — признался Ричард искренне. Повторил: Спасибо.
— Ну, — Миша протянул ему руку, — Отдыхайте. Извините, как говорится, что обошлось без драки… — И — уткнулся в телевизор, где сообщались последние российские новости.
В районе Карлсхорста, к великому Мишиному удовольствию, до сих пор принималась трансляция программ бывшего советского телевидения, что еще более приближало его берлинскую жизнь к некоей новой ипостаси прежней, московской.
Ричард же, укладываясь спать, уже в наступающей полудреме, путано размышлял и о себе, и о своем недавнем собеседнике, как о заложниках времени, диктующего постоянно меняющиеся правила игры, что вмиг разоряют недальновидных и увлекающихся; времени, должным в итоге, конечно же, слиться с Вечностью, упраздняющей и время, и правила.
И неотвратимость такого слияния определилась в его сознании столь очевидно, что он подумал: ведь к этой истине способен придти любой и каждый, кто только в состоянии о ней задуматься… Только в состоянии… В состоянии…
На него уже начал действовать клофелин, подмешанный во время ужина коварным Михаилом в кока-колу.
БЕРЛИН. КАРЛСХОРСТ. ДЕКАБРЬ 1992 г.
Дождавшись, когда Валленберг поднимется по лестнице в свои апартаменты, Михаил скоренько сполоснул тарелки, убрал остатки еды в холодильник и, выключив телевизор, прислушался к воцарившейся в доме тишине.
Лже-брат Алексей почивал в соседней комнате, откуда время от времени доносился легкий храп; крепость же сна американца никаких опасений у Аверина не вызывала, а потому, взяв запасные ключи от дверей второго этажа, он смело отправился наверх, захватив карманный фонарик.
Мысль о том, что в доме остались какие-то ценности, не вывезенные родителями Ричарда в Америку, зародилась у Михаила еще тогда, когда новый хозяин настойчиво потребовал очистить подвал, а затем быстро нашла свое подтверждение, ибо, вернувшись из магазина и, обследовав пол, он заметил, что одну из плит настила буквально несколько часов назад, сразу же после уборки, приподнимали.
А вот что за ценности хранились в подполе, именно сейчас и предстояло выяснить.
Он прошел в кабинет, и луч фонарика сразу же высветил желтый портфель с многочисленными проржавевшими застежками, стоявший у письменного стола.
Вот оно!
Стараясь не шуметь, он поднял портфель и двинулся обратно. Времени для обследования содержимого этого саквояжа у него было предостаточно.
Спустившись на кухню, поставил портфель на стол. От отсыревшей кожи несло холодной затхлой землей и плесенью.
Криво усмехнувшись, он взялся за застежку, просунутую в металлическую петлю…
Трепетов, словно выполняя учебное упражнение, бесшумно вынырнул из-за двери, и — опустил кусок водопроводной трубы, обмотанной свитером — на голову согнувшегося над портфелем Михаила, чье тело в тот же миг послушно и мягко завалилось под кухонный стол.
«А все-таки, — подумалось ему с долей хвастливости, выигрывать должен профессионал, ребятки…»
Он уже протянул руку к портфелю, как вдруг в доме погас свет.
Что это? Пробки? Или же…
Интуитивно он ощутил какую-то неведомую опасность…
Стараясь двигаться бесшумно, взял со стола портфель и двинулся в сторону прихожей.
Бумажник Михаила с дневной выручкой и документами на «Мерседес», запаркованным во внутреннем дворике, лежали у него в кармане брюк вместе с ключами от автомобиля.
С вешалки он снял пальто Ричарда — модное, кашемировое, решив, что оно заменит ему спортивную нейлоновую куртку, оставляемую в качестве сувенира незадачливому Михаилу.
Некоторое время он выжидал, настороженно прислушиваясь к сырой темноте, обступившей его, затем медленно открыл фрамугу окна, ведущего в сад и — тихо спрыгнул на землю, тут же резко отступив в сторону…
Страхи оказались напрасны: ни в саду, ни около дома не было ни души.
Мирный Карлсхорст тихо погружался в сон, гася огни в оконных просветах.
Отключив пультом сигнализацию, Трепетов уже взялся за ручку «Мерседеса», как вдруг ощутил возле себя движение стремительно скользнувшей тени, после чего сознание как бы на миг оставило его, а после тут же вернулось, однако находился он теперь не возле дома, а на заднем сиденье какойто машины, плотно зажатый с двух сторон громоздкими личностями с телосложением чемпионов японской национальной борьбы сумо.
— Что, сука, отпрыгался? — донеслись до него слова, леденящим ужасом проникнувшие в душу.
Он дернулся, в глупейшей попытке вырваться из салона, но тут же получил укол в ногу и — захрипел, цепенея от действия известного ему медикамента, одобренного еще в пору расцвета его карьеры специальными медэкспертами Комитета Государственной безопасности…
Тем временем в эфире звучал следующий разговор на англоамериканском:
— … Из дома вышел «объект». С портфелем. Э-э, его свинчивают…
— Кто?!
— Наверное, люди «немца»…
— Как?! Этого не может быть! Их там нет! Мы…
— Взяли. Профессионально. Он в машине. Красный микроавтобус. «Понтиак».
— Вы уверены, что это «объект»?
— Кажется… Пальто его… В доме нет света…
— Ч-черт! Срочно работайте вариант «аппендикс»…
— Понял.
«Фольксваген» с мигалками, где находилась оперативная группа сотрудников ЦРУ, переодетых в полицейскую форму, перехватила «Понтиак» при выезде его на узкое шоссе, с тыла опоясывающее Карлсхорст.
Водитель дисциплинированно остановился, приготовив документы для проверки, и даже улыбнулся подошедшему полицейскому, ибо неприятности боевому российскому экипажу «Понтиака» способен был принести лишь предатель Трепетов, однако тот беспробудно спал, привалившись щекой к мощному плечу одного из своих стражей и никаких сигналов «sos» категорически подать не мог.
Полицейский потянулся за документами, и — бросил в салон машины металлический предмет, зажатый в кулаке, сам же — отпрыгнув в сторону, за капот.
Бесшумно сверкнула нестерпимая вспышка, высветив каждую рытвинку и волосок на лицах сидевших в «Понтиаке» людей; вслед за ней салон мгновенно заполонили ватно-белые клубы усыпляющего газа, и уже через минуту бездыханный, дважды отравленный Трепетов и желтый портфель с полусгнившей эсэсовской формой заботливо перемещались из «Понтиака» в кузов «Фольсвагена».
«Полицейские» работали споро, но шесть человек в черных масках и комбинезонах, выпрыгнувшие из тьмы, обладали реакцией и приемами нападения еще более изощренными и отточенными: им, людям Краузе, потребовались считанные секунды, по истечение которых команда ЦРУ оказалась недвижно лежащей в придорожной канаве, за исключением водителя в полицейской форме, взятого в качестве «языка» и помещенного вместе с Трепетовым и злосчастным портфелем в багажник подъехавшего к месту горячих событий бронированного «Мерседеса».
— Магистр, портфель у нас. Но…
— Что «но», что «но»…
— Там… какая-то старая форма…
— Какая еще форма?
— Форма… Вонючая, сырая… И фуражка СС. С черепом. Мятая.
— И все?
— В портфеле — все. И еще: «объект» — не с нами…
— Что за идиотские сюрпризы! А кто же был в машине?!