– И ты поможешь?
Дарья Георгиевна недобро усмехнулась.
– Вот ещё! Не дождутся. Мы Гитлера не боялись, а уж этих шаромыжников… Ты лучше скажи – трактор в порядке?
Дядя Вася кивнул.
– Всё путём, не сомневайся – хоть сейчас можно садиться и ехать. Ружьё только в кабину заброшу…
– Тогда не уходи никуда, жди. А мне ещё с Людой поговорить нужно. Попробуем студентов отбить.
Глаза тракториста округлились в изумлении.
– Отбить? Это как?
– Увидишь. Есть мысли. А девчонка пусть ухажёра своего, Гену, как-нибудь предупредит, чтобы были готовы в любой момент.
– А этот… комсомолец?
– Французы его выпустили из кладовки и сказали, что поедет с нами за компанию. Увидишь его – скажи, пусть держится поближе к трактору, но чтоб тише воды, ниже травы! Он мне понадобится.
Дверь скрипнула, закрываясь, и в кладовке снова стало темно. Лишь узкая полоска света пробивалась в щель под дверью.
– Увели… – выдохнул Гена. Всё то время, пока французы развязывали руки комсомольскому вожаку и выводили его из временной темницы, он просидел, затаив дыхание. Парни не знали, что су-лейтенант решил отложить исполнение приговора до возвращения к своим, и каждую секунду ждали команды «En avant – marche!» означающую, что им предстоит отправиться на последнюю в их жизни прогулку – до ближайшей стенки, на свидание с расстрельной командой.
«…На этот раз – пронесло…»
Им-то руки никто развязывал и, надо полагать, не развяжут до самого конца. Спасибо, хоть спереди, а не за спиной, а то было бы и вовсе невыносимо. Он попытался ослабить узлы у Лёхи – сначала непослушными, онемевшими пальцами, потом зубами. Не вышло. Французы, связывавшие их, подошли к своему делу ответственно, да и времени не было – караульный каждые несколько минут приоткрывал дверь и проверял, как дела у пленников.
За дверью снова раздались голоса, причём оди из них принадлежал Далии – а кто ещё из женщин мог говорить на безупречном французском? Гена, изучавший в школе и институте английский язык, не понял ни слова, но зато уловил тон разговора. Сначала девушка обратилась к французу заискивающим тоном, но когда тот ответил ей резкостью – повысила голос. После недолгих препирательств часовой выдал длинную, нецензурную (судя про тому, как возмущённо фыркнула Далия) реплику и заскрипел ключом. Дверь отворилась, но вместо алжирки в кладовку вошла Людочка. Гена открыл, было, рот, собираясь спросить типа «зачем ты тут?», но девушка не дала ему издать ни звука – с порога кинулась на шею, впилась в губы страстным поцелуем. В иное время Гена обрадовался бы – они были знакомы всего недели полторы и не успели ещё перейти к сколько-нибудь близким отношениям. Собственно, он и зазвал-то её в поход, чтобы форсировать процесс…
Но сейчас очевидно было не до эротических восторгов. В перерывах между поцелуями девушка шепнула: «Молчи, Далия уговорила своего лейтенанта позволить мне попрощаться с тобой. Вас посадят на телегу и повезут. Перережьте верёвки и ждите, вас освободят…»
Она снова обняла его, поймала Генину руку, и он почувствовал, как из ладони в ладонь перешло что-то маленькое, металлическое, холодное.
Он видел этот ножик у Людочки – с маленьким раскладным лезвием, открывашкой и щипчиками для ногтей. Гена сжал кулак, молясь только о том, чтобы не обронить, онемевшие пальцы едва слушались…
Француз что-то недовольно крикнул. Девушка разжала объятия, послала напоследок пленникам ободряющую улыбку и выпорхнула за дверь. Гена сидел, боясь шелохнуться, и тискал в онемевших пальцах махонькую железную штучку, в которой теперь заключалась вся их надежда на спасение.
Со своими путами он управился в два счёта. Дал знак Лёхе, чтобы тот загородил его спиной – а ну, как караульный снова сунется в кладовку? – зубами раскрыл крошечное лезвие и принялся пилить веревки. Самым трудным оказалось рассчитать так, чтобы те не свалились, но при необходимости их можно было разорвать. На это ушло минут пять и примерно чайная ложка крови из пораненного запястья.
Ну вот, кажется, всё… Стягивающие руки верёвки держатся на нескольких волокнах, если их хорошенько рвануть – обязательно порвутся. Лишь бы не раньше времени… Гена поменялся местами с товарищем по несчастью – теперь он отгораживал Лёху от двери – отдал ножик, а сам попытался сдвинуть путы зубами так, чтобы разрез не слишком бросался в глаза. Вроде, получилось…
Он поднял голову, чтобы глянуть, как дела у «альпиниста», и тут дверь распахнулась. Сердце снова ухнуло куда-то вниз – всё, конец, сейчас… Но Людочка, как оказалось, сказала правду: их подняли с пола, подхватив под локти (на какое-то ужасное мгновение Гена облился холодным потом: стоит конвоирам дёрнуть покрепче, и верёвки могут не выдержать. Но обошлось – ребят тычками проводили на задний двор и заставили взгромоздиться на повозку, наполненную, как заметил Гена, стопками книг, перевязанными бечёвками. Значит, французы всё же догадались… или это предатель-поляк подсказал? Какая теперь разница, главное – они потерпели неудачу…
Он легонько ткнул Лёху локтем.
– Ну как, успел?
– Верёвки-то перерезать?
– Ну да… так успел?
Альпинист помотал головой.
– Не. Я только приспособился, как их пилить, а тут дверь распахнулась и эти вошли. Я с перепугу ножичек-то и выронил. Один надрез только и успел сделать…
Гена непечатно выругался.
– Ладно, не дрейфь. Если что, я тебе помогу.
– Ага… – кивнул Лёха. Вид у него был самый, что ни на есть, унылый. Гена поворочался и сел, опершись спиной на стопки книг, так, чтобы видеть «пердунок». Ага, вон и остальные. Тётка-библиотекарша с большой сумкой – из неё доносится громкий мяв, французы удивлённо оборачиваются и гыгыкают, увидав торчащую из сумки голову кота. Дима Гнедин тоже здесь, присел на корточки и делает вид, что завязывает шнурок. А вот и дядя Вася – торопится к «пердунку», под мышкой у него что-то продолговатое. Гена пригляделся. Неужто ружье в чехле? Ай да библиотекарша, всех провела…
Дядя Вася, проходя мимо «пердунка» воровато оглянулся и забрался в кабину. Чехол с ружьём он швырнул в кузов и принялся ковыряться под приборным щитком. Библиотекарша, заметив его манипуляции, сделала знак остальным, поставила сумку с котом в кузов и встала рядом, держась за откинутый боковой борт. А вон и комсорг подтянулся – так, правильно сообразил и изготовился по сигналу помочь женщинам забраться в кузов, под прикрытие бочек и наваленных вокруг них мешков.
– Давайте! – крикнул дядя Вася. «Пердунок» кашлянул, плюнул выхлопом и затрясся. Французы закрутили головами, ища источник шума; библиотекарша же, прежде чем забраться в кузов, вытащила из-под кофты небольшой зелёный цилиндр с ручкой. Дёрнула что-то, широко размахнулась, и предмет, кувыркаясь, отправился в сторону столпившихся у коновязи солдат.
Ба-бах! Рвануло так, что у Гены заложило уши. Двор наполнился ржанием, воплями страха и боли. Ещё взмах – рубчатое яйцо летит в сторону крылечка и лопается под ногами у стоящих там людей. А «пердунок» уже преодолел половину двора и врезался в бок повозки, в котором сидели Гена и «альпинист». Треск, лязг, фургон заваливается на бок и оба вместе со стопками книг летят на землю…
– Быстрее, сюда!
Гена рывком разорвал подпиленные верёвки и вскочил. На дворе творился ад кромешный: с истошным ржанием метались перепуганные кони, вопили люди, посечённые осколками, потоптанные лошадиными копытами. Кто-то замер прямо посреди двора, впав в оцепенение, кто-то вопил, отдавая команды по-французски…
– Не спите, залезайте, пока нас тут не кокнули!
Это библиотекарша – стоит в кузове в полный рост, в руке ещё одна «лимонка». Из-за её спины выглядывает Лидочка, глаза огромные, полные страха…
Лёха-то где? Ага, вот и он – не смог разорвать свои путы и копошится на земле, тщетно пытаясь встать. Гена рывком поднял его, забросил в кузов, запрыгнул сам. Позади хлопнули выстрелы – один, другой, третий, – и что-то взвизгнуло над самым ухом.
«…Это они в нас? Плевать…»
«Пердунок» принял с места, разогнался, нещадно тарахтя движком и, плюясь чёрным соляровым дымом. Сбил, как кеглю, зазевавшегося француза с обнажённой саблей, с хрустом снёс секцию забора и, кренясь, вывернул на дорогу.
«…Мы что, уже прорвались?..»
IV
Вернулся поручик только к утру. Воинский лагерь уже проснулся и наполнился военной суетой – солдаты сворачивали палатки, грузили на обозные телеги «хурду», сворачивали в скатки шинели. По дороге, возле которой был разбит бивуак полуэскадрона Ростовцева, то и дело пылили батальоны, эскадроны, батареи – войска следовали в предписанном порядке на восток, в сторону Можайска, где, как успел уже сообщить мне Прокопыч, уже избрана позиция для генерального сражения. Наскоро проглотив по тарелке гречневой, с постным маслом и салом, каши, которые Прокопыч принёс от солдатского костра, мы принялись переодеваться в подобранную по распоряжению Ростовцева одежду. «Нечего вам, Никита Витальич, с приятелем вашим, людей смущать. Уж больно ваше нынешнее платье в глаза бросается, ещё за шпионов примут…» – сказал он, и мы с Рафиком вынуждены были согласиться. Аргументы типа: «шпион должен быть неприметным, зачем ему броско одеваться?» во внимание приняты не были. Так что, пришлось нам натягивать найденное в эскадронном обозе тряпьё: штопаные-перештопаные «пехоцкие» сюртуки зелёного сукна, полагавшиеся гусарам вне строя, полотняные штаны, фуражные шапки-бескозырки и стоптанные, хорошо хоть, не драные ботики – короткие, с фигурным вырезом поверху, гусарские сапожки. Чужая обувка немилосердно натирала ноги, и я с удивлением обнаружил, что в этом времени, похоже, не делают различий между правым сапогом и левым, компенсируя анатомические различия правильно намотанными портянками. Тоже наука, которую ещё предстоит освоить…
К мундирам полагалась кое-какая амуниция: парусиновая сухарная сумка через плечо и лядунка, что-то типа кожаной коробочки, которую следовало носить на широкой кожаной перевязи. В коробочке имелась деревянная вставка с двумя рядами отверстий – в них хранили скрученные из бумаги патроны. Нам пока класть в свои лядунки было нечего – зато я разжился ещё одной перевязью (здесь их называю