Так и поступили. Двигались, чередуя галоп со строевой рысью, лишь изредка переходя на шаг, чтобы не заморить лошадей. Оказавшись на месте, Ростовцев скомандовал короткий привал, а сам в сопровождении нас с Рафиком направился в клуб. Признаться, я всерьёз ожидал, что французы напоследок его спалят – но, то ли им было сильно не до того, то ли рассчитывали ещё вернутся, а только ДК стоял невредимый, даже оконные стёкла целы. Внутри всё было перевёрнуто вверх дном; библиотечные полки зияли первозданной пустотой, лишь кое-где валялись на полу книги и разодранные подшивки газет. Похоже, французы, запасались мягкой бумагой в целях сугубо физиологических. А может, намеревались пустить газетную бумагу на растопку костров на биваках – знаем, пробовали, лучше для этого подходит, разве что, береста.
Казачки и гусары тоже принялись шарить в здании, и пока Ростовцев не выставил их на улицу, распотрошили ещё несколько газетных подшивок. Да, солдаты противоборствующих армий явно не испытывали пиетета перед печатным словом из будущего.
Предотвратив повторное разграбление многострадального клуба (для этого пришлось выставить у обоих входов караулы из гусар с приказом никого внутрь не пускать), поручик сам прошёлся по комнатам. Я поспешил за ним – показывать, пояснять. Продемонстрировал составленные в углу лыжи, завёл спрятанный в подсобке дизель-генератор, пощёлкал выключателями, отчего лампочки под потолком, как и положено, затеплились тускло-жёлтым светом. Продемонстрировал радиолу, даже поставил пластинку с песнями Льва Лещенко, и надо было видеть физиономию поручика, когда из запылённого динамика раздалось бодрое
«Не плачь, девчонка, пройдут дожди,
Солдат вернётся, ты только жди…»
Пока Ростовцев заворожённо слушал, я огляделся в поисках своего рюкзака – не помешает прихватить его с собой. И вдруг мой взгляд упал на подоконник, на знакомый серо-зелёный томик.
Да, это снова был он – четвёртый том «Войны и мира» из собрания сочинений. Я сам положил его сюда, после того, как вытащил с библиотечной полки. Тогда я, потрясённый самим фактом переноса в прошлое, не обратил на него особого внимания. И только теперь до меня, наконец, дошло: это ведь тот самый том, которого не хватало в тюке с книгами, что двести десять лет спустя будет извлечён из ила, со дна лесного озерка. Вот, значит, где он объявился…
«…Пускай далеко твой верный друг
Любовь на свете сильней разлук!..»
– допел Лещенко и иголка звукоснимателя зашипела, дойдя до конца дорожки. Ростовцев повернулся ко мне, видимо, собираясь потребовать продолжения банкета, но тут на пороге появился корнет Веденякин с сообщением, что «кони пьяны, хлопцы запряжёны». Поручик с сожалением оставил диковинный прибор и я, подхватив рюкзак, последовал за ним, во двор клуба, где уже фыркали лошади, и гусары с казаками весело перекрикивались, сидя в сёдлах.
Место поворота обнаружилось в паре километров – или вёрст, что почти одно и то же, – по просёлку от поляны с ДК. Неприметная тропка отходила влево, по узкой лощинке между зарослей малинника – и если бы не глубоко отпечатавшиеся в пыли следы колёс, мы бы, наверное, так и проехали мимо.
Поручик скомандовал «стой» и спрыгнул с седла. К нему присоединился казачий урядник, и вдвоём они чуть ли не обнюхали поворот. Мнения разделились: Ростовцев заявил, что телега, свернувшая в этом месте, вовсе не из обоза, который мы преследуем: колея, как и следы от колёс, заметно уже в сравнении с французскими обозными повозками. Надо полагать, заключил он, здесь проехали по своим делам деревенские – ещё раньше, до появления французов – а их следы сбили нас с толку. Вот и копыта, отпечатавшиеся в пыли, лишены подков, а ведь французы, в отличие от крестьян, своих лошадей куют. Вот они, следы подкованных копыт, следуют себе вдоль просёлка в сторону Вязьмы.
Урядник в ответ на это скривился, помотал головой, что должно было выразить скепсис, принялся уговаривать начальство позволить произвести разведку. «Мигом обернёмся, вашбродь… – уверял казак. – Проехали-то недавно, вон, края следов, впечатанных в пыль, ещё не осыпались. Ежели там, и правда, хранцуз – то одна телега, не больше, а значит и конвоиров при ней раз-два и обчёлся!»
Ростовцев, подумав, согласился и предложил уряднику взять с собой троих казачков. «Только вы уж, братцы, поскорее, – напутствовал он станичников. – Нам ещё обоз брать, а их там полсотни без малого. Каждая сабля будет на счету!»
«Не извольте беспокоиться, вашбродь, мухой слетаем!» – отозвался с ухмылкой урядник. Я проводил разведчиков взглядом – что то грызло меня, не давало покоя…
– Ну, братцы, пора и нам! – крикнул поручик, и гусары, выстроившись в колонну по три, порысили по следам фуражирских повозок. Едущий справа от меня Рафик вытащил из ольстра пистолет и осмотрел кремнёвый замок – не подведёт ли, когда дойдёт до настоящего дела? Я же потрогал заткнутый за пояс револьвер. Как, всё же здорово, что не надо гадать, не вытрусилась ли с полки пороховая затравка, и даст ли искру кремень? Наган – оружие надёжное, точное и убойное, особенно на малых дистанциях. Семь выстрелов подряд серьёзное преимущество в предстоящей кавалерийской сшибке, и я намеревался использовать его на полную катушку. Наполеоновские конные егеря – рубаки серьёзные, и я не испытывал иллюзий по поводу своих шансов в поединке на клинках – и оставалось надеяться, что противник закончится раньше, чем патроны в барабане. В кармане, правда, побрякивала горсть «маслят», но проку от них, с моим-то навыком обращения с наганом, скорее всего, будет немного. Вот, разве, попробовать тактику, описанную ещё Алексеем Толстым в «Хмуром утре»? Помнится, там будённовские конармейцы действовали слаженными двойками – впереди скакали матёрые рубаки с тяжёлой рукой, из числа тех, кто способен одним ударом развалить противника до седла, а их сопровождали стрелки с револьверами и карабинами. Может, и мне стоит держаться в стороне от общей свалки и помогать своим, отстреливая супостатов по одному? Кто-то, правда, может возразить, что неэтично, но как по мне – так дёшево, надёжно и практично. Война есть война, любители чересчур этичного поведения здесь долго не живут…
Т-дах!
Карабин лягнул в плечо и передовой казак – судя по лычкам на погонах, урядник и командир маленького отряда – кубарем скатился в траву. Гжегош сноровисто передёрнул затвор и поймал в прорезь прицела следующего.
Т-дах!
Нес этот раз пуля досталась лошади – чалому, с белыми чулками, дончаку. Тот заржал, вскинулся на дыбы – и повалился придавливая наездника.
«… не до него, егеря разберутся…»
Клинг-кланг-клац!
Стреляная гильза вылетает прочь, ладонь скользит вперёд, досылая новую порцию смерти калибром три линии в патронник. Т-дах!
Третий виснет в стремени, конь уносит его прочь, острие висящей на темляке сабли, на темляке чертит по земле прерывистую линию. Затвор клацает, но стрелять больше не в кого – конные егеря уже рубят четвёртого казака. Тот пытается отбиваться, но противник беспощаден – высверк кривого клинка, на бородатой харе наискось вспыхивает кровавая черта. Второй француз наклоняется в седле, вытягивает руку с пистолем. Выстрел – и последний бородач, так и не сумевший выбраться из-под убитого коня, утыкается раздробленным затылком в серо-жёлтую пыль – в такую кровь впитывается почти мгновенно, оставляя тёмные пятна…
Победа! Пся крев, победа!
Гжегош встал и вышел из кустов, держа карабин наизготовку. Он мог себя поздравить с верным решением: перебитые казачки наверняка пошли по их следу, отделившись от более крупного отряда, который в это самое время рвал на части основной обоз. А значит, он не зря настоял на том, чтобы отобрать самые важные книги и погрузить их отдельно – и не в обозную фуру, а в телегу, отобранную у местных пейзан. К телеге прилагался хлопец лет двенадцати, назвавшийся сыном деревенского кузнеца. Гжегош подробно расспросил его о тропах, ведущих через болота, посулил щедрое вознаграждение и припугнул, что в случае обмана самолично вздёрнет на ближайшей осине и его самого, и его родителей с братьями, не забыв, разумеется, спалить дом. «Проводник» проникся, и не успел обоз отъехать от ДК на пару километров, как он указал на отделяющуюся от просёлка тропу, ведущую примерно в нужную сторону. Оставалось только сделать вид, что поправляешь сбрую крестьянской лошадки, впряжённой в телегу, а когда обоз уедет вперёд – незаметно свернуть.
Пет, Гжегош не собирался бежать, бросив французов. Мера предосторожности, всего лишь – он опасался, что обоз может быть на обратном пути перехвачен казаками или легкокавалерийским отрядом русских, и предпочёл добираться до цели другим маршрутом, отдельно от основной группы. Су-лейтенанту, возглавлявшему фуражиров, было не до того: об был разозлён потерями, понесёнными его отрядом в схватке со взбесившимся трактором потерями, и мечтал поскорее убраться подальше от проклятого ДК. Он легко согласился на План Гжегоша, выделил ему охрану из двух конных егерей, и даже черкнул записку – в ней он заверял первого же встреченного поляком французского офицера, что «податель сего выполняет особо важное задание, требуется оказать ему содействие и как можно быстрее доставить в штаб дивизии Люилье».
Интуиция не подвела Гжегоша. Тропа, на которой произошла стычка, шла по дну неглубокого оврага; его откосы, заросшие березняком и густым малинником, должны поглотить звуки стрельбы. Теперь надо припрятать мёртвые тела (русские могли выслать разъезд на поиски пропавшего разъезда) и уходить прочь. До ночи предстояло ещё миновать болота, о которых говорил проводник. А там останется только найти какую-нибудь французскую часть – и дело будет сделано. То самое, ради которого он и оказался здесь, в 1812-м от Рождества Христова году.
VII
Он пришёл в себя от боли, острой, рвущей от паха до колена. Боль пульсировала в ноге в такт толчкам. Его несут? Гена попытался приоткрыть глаза – над головой медленно проплывали ветви, совсем рядом донёсся конский храп. Нет, скорее уж везут, взгромоздив на телегу, в которой навалено сено – травинка щекочет щёку, назойливо лезет в ухо…