ило, желать лучшего – недаром один мой приятель называл музейные кирасирские палаши «изящно отделанными ломами». И был прав: в отличие от японских катан, турецких ятаганов и казачьих шашек (ещё не успевших войти здесь во всеобщее употребление), никто и никогда не точил их до бритвенной остроты. К тому же, европейские кавалеристы носили сабли и палаши в паяных металлических ножнах, безжалостно затупливая их об устья – в отличие от басурман, сохранявших свои дедовские клинки, а потому предпочитавших ножны из кожи или дерева.
… сабли конных егерей попадали мне по спине, по плечам, царапали толстую кожу панталера, распарывали сукно, оставляя на теле длинные кровоточащие рубцы. То есть, это потом я их разглядел – а тогда, в горячке боя, я ни на что не обращал внимания. Старался беречь шею, голову и запястья – и не попасться на укол остриём. Фехтованием тут и не пахло: отмахнул удар, рубанул навстречу так, что соударение клинков болью отдалось в запястьях – а кони уже разносят «поединщиков» в стороны, и приходилось отбиваться от нового противника.
Единственный раз я достал неприятеля всерьёз: когда пригнулся, пропуская над собой горизонтальный удар, а сам, распластавшись на гриве лошади, ткнул острием чуть выше зелёного, с голубым приборным сукном, воротника – и до ужаса отчётливо ощутил, как сталь входит в живое, тёплое. Как хлынула из пробитой гортани кровь, я так не увидел – крутился на месте, отражая новые удары, сыплющиеся со всех сторон.
И вдруг – всё закончилось. Конь мой стоял на месте, передергивая кожей на шее и негромко фыркая. А я опустил шпагу вдоль стремени и ошарашенно озирался по сторонам. Казаки сноровисто вязали пленных, не забывая выворачивать карманы и сухарные сумки, гусары сносили на специально отобранный для этого воз охапки пистолей, сабель и мушкетонов. Стонали раненые, валялись мёртвые тела, и кровь, вытекающая из ран, дымилась, быстро впитываясь в дорожную пыль. Плечо, задетое конноегерской саблей, наливалось болью, но крови не было – клинок совсем чуть-чуть разорвал плотное сукно, а до кожи не добрался, так что дело ограничилось ушибом.
Я поднял шпагу – клинок безжалостно выщерблен. Вот, называется, и пофехтовал: придётся теперь править его с помощью точильного бруска, убирая самые глубокие зазубрины…
– Слазь-ка с коня, барин, сидай на телегу. – прогудел Прокопыч. Видимо, Ростовцев отрядил его присматривать за моей драгоценной персоной… – Сымай одёжу, глянем, не пораненный ли?
Ни сил, ни желания спорить не было, тем более, что полученные в бою отметины (язык не поворачивался назвать их «ранами») в самом деле, стоило осмотреть. Я нашарил за пазухой наган, запихнул его за пояс и сполз с седла. На то, чтобы молодецки соскочить, не касаясь стремян, как делали это гусары, меня не хватило.
Ощущения не подвели: первая в моей жизни сабельная рубка наградила меня десятком ссадин, двумя кровоточащими порезами и длинной, но неглубокой раной-разрезом на плече. Прокопыч по моему требованию плеснул на неё перекисью из почти пустого пузырька, перевязал заранее запасённой чистой тряпицей, после чего – протянул манерку с водкой. Вот это точно было не лишним: я глотал обжигающую гортань жидкость, а ростовцевский ординарец одобрительно крякал: «Всё верно, барин, она завсегда для ран полезная. А что болит – так енто ерунда, енто пройдёт, завтра будешь скакать молодцом…»
Казаки с гусарами закончили обирать убитых. Трофеи и раненых – французов, своих, без разбору – разместили на двух захваченных повозках. Всадники скакали по опушке, ловя конноегерских лошадей; пленных сгуртовали в кучку, и они теперь стояли, уныло озираясь, под охраной троих вооружённых длинными пиками казачков. Но не эти плоды недавней схватки привлекали моё внимание. Большая куча из книжных стопок, перевязанных бечёвками, выросла на обочине, куда вываливали содержимое захваченных повозок. Я встал, поморщился от боли в раненом плече, и побрёл к нашему главному «трофею», возле которого уже ждал меня поручик Ростовцев.
IX
– Не нашли мы вашего поляка, Никита Витальич. – посетовал поручик. – Казачки раненых и убитых осмотрели, все во французских мундирах. Сейчас Веденякин с Вревским пленных расспрашивают. Может, что и выяснится…
Ещё в русском лагере, обсуждая предстоящий набег, я рассказал Ростовцеву о роли, которую Гжегош Пшемандовский играет в этой истории – как я это сам представлял, разумеется. Поручик выслушал меня со всем вниманием и согласился, что поляка надо бы захватить, и лучше бы, живым. Но не повезло: пленные твердили, что да, был такой, и даже помогал французам – но пропал, и никто не видел, куда. Один из обозных возниц вроде, припомнил, что поляк ехал на телеге, отобранной у местных пейзан – но в какой-то момент свернул с просёлка куда-то вбок вместе с тремя трое конными егерями, специально отряжёнными ему в сопровождение су-лейтенантом. Но того тоже не спросить – под самый конец схватки на дороге французский офицер вырвался из окружения и ускакал, отчаянно пришпоривая коня. Казачки, погнавшиеся, было, за су-лейтенантом, догнать его не смогли – то ли конь у француза был хорош, то ли страх подгонял его получше любой плётки. Говорили только, что в седле он сидел не один – за спиной у француза скорчилась женская фигурка, и казачки уверяли, что «мамзелька была темна ликом, что твоя арапка…»
Далия, ну конечно! Мне оставалось только гадать: по своей воле студентка из Алжира ускакала с французом, или тот заставил её силком? Скорее – первое, что ей стоило спрыгнуть с седла и спрятаться в придорожных кустах? С погоней на хвосте су-лейтенант наверняка не стал бы задерживаться ради поисков…
Но Бог с ними, и с Далией и с поляками. Сейчас мне предстояло куда более важное и деликатное дело. А именно – уничтожение книг, вывезенных французами из библиотеки.
Во время нашей недолгой остановки в ДК я отыскал в подвале старую двадцатилитровую канистру и доверху залил её соляркой из стоявшей там же бочки. Кроме того, наполнил из жестяной банки керосином две бутыли из-под «Агдама» – и теперь был вполне готов устроить книжное аутодафе. Проблема была в Ростовцеве – я не раз заводил с ним разговор о судьбе библиотеки, и всякий раз он уходил от темы, находя для этого подходящий предлог. Вот и теперь он стоял возле сваленных в кучу книг и, подобрав одну из них, рассеянно листал. К своему ужасу я разглядел на обложке оглавление: «Новая история», часть первая, учебник для восьмого класса средней школы». Автор – А.В. Ефимов. События, начиная с буржуазной революции в Англии, весь восемнадцатый век и половина девятнадцатого, до Маркса и Энгельса с их «Манифестом коммунистической партии». Вот уж не было печали…
– Вы по-прежнему, настаиваете на том, чтобы всё это сжечь, Никита Витальич? – спросил Ростовцев. – Может, лучше заберём с собой, а уж потом, в спокойной обстановке решим, как поступить?
Вопрос поручика мне не понравился. Знаю я эти «потом решим»! Наверняка дело обернётся рассуждениями, что к Бонапарту эти книги теперь не попадут, а вот в России, наоборот, найдутся умные люди, способные по достоинству оценить и использовать на благо Отечеству… Кто бы сомневался, конечно найдутся! Но моя-то задача не в том, чтобы подхлестнуть здешний социальный и научный прогресс, а совсем даже наоборот – сохранить всё в неприкосновенности!
Эти аргументы я уже приводил Ростовцеву, но, судя по всему, убедить его не сумел. И то, что поручик сейчас интересуется моими намерениями – не более чем дань вежливости: он целиком контролирует ситуацию, и помешать ему я не в силах. Можно, конечно, дёрнуть из-за пояса наган и выпустить в Ростовцева весь барабан – но что это изменит? Меня немедленно зарубят, а оценить важность добычи найдётся кому и без него. Тот же корнет Веденякин, или Вревский, получивший в своей Австрии вполне приличное образование. Да и не поднимется у меня рука стрелять в поручика, книги там, или не книги… Не поднимется, и всё, хоть вы меня режьте!
Разрешить эту непростую ситуацию мне помогли, как ни странно, французы. Точнее, поляки: посланный вперёд разъезд обнаружил медленно ползущий со стороны Вязьмы эскадрон улан Великого Герцогства Варшавского. Гусары при этом остались незамеченными: понаблюдав некоторое время за неприятелем, они лесом обогнали их, доскакали до места засады и доложили Ростовцеву о надвигающейся угрозе.
«Ваша взяла, Никита Витальич… – покачал головой поручик. – С фурами, гружёными книгами, нам от поляков не уйти, и бой принимать нельзя. Против эскадрона улан нам нипочём не выстоять. Палите, только поскорее, ради Бога, а то провозитесь – и дождёмся беды на свою голову…»
И отошёл, засунув учебник истории в ташку.
Книги, особенно сваленные в кучу, и уж тем более, увязанные в стопки, горят плохо. Мы торопливо резали бечёвки, отдирали переплёты – Пушкин, Тургенев, большие жёлтые тома «Детской Энциклопедии», полные собрания сочинений Ленина и Маркса с Энгельсом… Сердце потомственного интеллигента, библиофила и книголюба, обливалось кровью, вопило: «что ты делаешь, немедленно прекрати!». А руки, тем временем, рвали, потрошили, поливали образовавшуюся груду солярой и керосином… Я чувствовал себя не просто вандалом – палачом Святой Инквизиции, предающим огню еретические фолианты, молодчиком-штурмовиком с нацистским значком на лацкане коричневой рубашки, сжигающим на площади сочинения Гейне и Томаса Манна…
Солярка вспыхнула чадно, дымно, и мы с Прокопычем и Рафиком (он всё понял, не возразил ни слова и только поглядывал на меня встревоженно) бегали вокруг костра, ворошили тлеющие книги жердями. Когда куча прогорела – поручик скомандовал «Все по коням! Стройсь!» – и мы поскакали назад. Предстояло ещё решить, что делать со зданием клуба. Там оставалось немало такого, что не стоило оставлять неприятелю – и единственно возможное решение было очевидно и мне и Ростовцеву.
Но – обошлось. Оставленный на месте засады казачий разъезд догнал нас спустя полчаса. Разведчики доложили, что поляки осмотрели брошенные повозки, побродили вокруг догорающего костра, выудили из кустов с полдюжины обозных солдат, сумевших избежать плена. Потом сложили на одну из повозок тела убитых французов и отправились восвояси, не удосужившись даже выслать дальше по просёлку разведку. Что ж, нам же меньше хлопот…
До поляны с ДК мы добрались не так быстро – тормозили обозные фуры с трофеями и плетущиеся пешком пленные. Я ехал впереди, рядом с Ростовцевым – и одновременно с ним увидел во дворе клуба ораву крестьян, вооружённых разнообразным дрекольем, и «пердунок». Из кабины Т-16 высовывался механизатор, а рядом стояла, разглядывая на въезжающих во двор, гусар, тётя Даша.
«…слава Богу, живы!..»
Разговор с бобрищевским старостой, возглавившим крестьян, не затянулся. Высокие договаривающиеся стороны предпочли обойти недавние разногласия – поручик не стал поминать старосте попытку неповиновения, Антип же, в свою очередь, обошёлся без упрёков типа «баре сбежали, а нас бросили супостатам». По команде поручика гусары спешились, стали привязывать лошадей у импровизированной коновязи на заднем дворе, где совсем недавно назад стояли конноегерские кони, о чём недвусмысленно говорили кучки навоза и соломы. Казачки заводили с крестьянами разговоры – как водится, насмешливо, свысока: «куцы вам, лапотным, супротив хранцуза? На печи сидите, покеда мы его побьем!» Будищевские вяло отбрёхивались – вилы, конечно, вилами, а спорить с весёлыми, разгорячёнными после удачного дела донцами как-то не с руки. Запросто можно и в рожу схлопотать.
Ростовцев, отдав распоряжение варить обед, уединился в ДК с Антипом и казачьим хорунжим для обстоятельной, подробной беседы. А я, покуда шли переговоры, успел пообщаться с тётей Дашей и узнал от неё все новости. Посетовал о безвременно погибшем «альпинисте» Лёхе, выслушал прогнозы насчёт состояния Гены – вполне благоприятные, медсестричка Людочка сумела и рану очистить, и пулю извлечь, и укол антибиотика сделала. Сделал заметку в памяти – сказать казачкам о беглом комсомольском вожаке Диме. Без знания местности, без куска хлеба в кармане далеко он уйти не мог, а значит, рано или поздно либо объявится в одной из окрестных деревень, либо попадётся тем же французам. Если, конечно, не сгинет, как пророчил староста Антип в болоте – они здесь глухие, непролазные, и безопасные тропы через них известны только местным.
Примерно через час на дворе появился Ростовцев – от бравого гусара явственно тянуло сивухой. Они со старостой Антипом сошлись на том, что вместе бить супостата будет сподручнее, особенно с учётом того, что бобрищевцам эти места родные, знают тут каждую тропку. В качестве базы для объединённого партизанского отряда решено было избрать ДК. Места достаточно, и для более крупного отряда, а расположение таково, что действуя по просёлкам, можно держать под наблюдением и Смоленскую дорогу, и окрестности Вязьмы и Царёва-Займища, где уже повадились шастать неприятельские фуражиры.
Заодно поручик объявил о ближайших планах. Хорунжий со своей полусотней остаётся здесь, имея задачей следить за Смоленским трактом, попутно обучая воинскому делу крестьян. Для них Ростовцев пожертвовал почти все трофеи – сабли, карабины, пистоли гусар и тесаки с мушкетами солдат-обозников. Антип сам не свой от радости: «Удружил, барин, теперь ужо мы им покажем, где раки зимуют!..»
Сам же поручик во главе сумцев собирался вернуться к русской армии – наслушавшись от меня о предстоящем генеральном сражении, он рвался в бой. Напрасно я убеждал, что время уже упущено – до Бородина шестьдесят вёрст, полный дневной переход для кавалерии, а ведь идти по большому шляху не получится. Придётся искать пути в обход французской армии, которая заняла обе Смоленские дороги и рассылает вокруг разъезды, встреча с которыми не судит маленькому отряду ничего хорошего.
«Плохо ты знаешь гусар, Никита Витальич! – с усмешкой отмёл мои доводы поручик. – Мы, ежели надо, в любую дырку без мыла пролезем, а уж когда такое славное дело предстоит… Даже не думай сомневаться, поспеем к сроку!»
Что ж, утро вечера мудренее. Люди и лошади вымотались, и Ростовцев принял решение заночевать в ДК, с тем, чтобы наутро, ещё затемно, отправиться в путь.
X
– Значит, решил всё-таки с гусарами? На войну?
Тётя Даша поворошила в печке прогорающие уголья.
Да вот, хочу поприсутствовать при исторических событиях. – кивнул я. – Столько читал, изучал – надо ведь и самому посмотреть, верно? Но ты не переживай: недели через две вернусь вместе с отрядом Ростовцева – тогда и решим, как жить дальше. А вы пока оставайтесь здесь. Казачки, если что, защитят.
– Эти оглоеды, пожалуй, защитят! – хмыкнула тётка. – Нет, вояки они, конечно, лихие, но за каждым нужен глаз да глаз – того гляди, чего-нибудь открутят и сопрут…
Тётя Даша имела все основания так говорить: Ростовцеву пришлось приказать стащить всё уцелевшее «добро из будущего» в две кладовки и накрепко заколотить двери досками. Но казачки не унывали – я самолично поймал одного, когда тот отдирал от стены электрические провода. «Проволока ж вашбродь, медная! – оправдывался застигнутый на месте преступления станичник. – Она в хозяйстве завсегда сгодится!»
А вот в импровизированный медпункт, развёрнутый медсестричкой Людочкой в опустевшем помещении музея ни казачки, ни гусары, без дела не совались. Насмотревшись, как ловко девушка обрабатывает раны, как умело зашивает глубокие порезы, оставленные французскими клинками, они прониклись к «мазельке» неподдельным уважением. Корнет Веденякин сделал даже попытку приударить за ней – без особого, впрочем, успеха.
– Армянин-то ваш, Рафик, тоже с вами поедет? – спросила тётя Даша.
– Обязательно. – я кочергой открыл дверцу печки и засунул в угли два полешка. Язычки огня впились в сухую, как порох бересту, огонь, получив новую порцию пищи, весело загудел.
– Горец же, и характер такой… горячий. Нравится ему верхом гарцевать. Сегодня, вон, уговаривал вахмистра дать ему урок владения саблей.
– Глядишь, и правда, гусаром станет. – согласилась тётя Даша. – Случалось мне читать про одного армянина, он тоже пошёл в гусары. То ли Мадатов, то ли Мадатян, сейчас уж и не вспомню… Может, слыхал?
Я кивнул. Биография блестящего кавалерийского офицера, отчаянного храбреца, дослужившегося до чина генерал-лейтенанта, была мне известна. Сейчас Валериан Мадатов служит в третьей Резервная обсервационной армии генерала Тормасова – командует эскадроном Александрийского полка, знаменитых «чёрных гусар». И успел уже отличиться в деле под Кобриным, где отряд под его командованием фланговым ударом опрокинул и вынудил к бегству саксонскую кавалерию. Кстати, надо бы рассказать о нём Рафику – хотя, в его родном Арцахе Мадатов и так считается национальным героем, о котором знает любой ребёнок.
Огонь тем временем разгорелся, и тётя Даша хозяйственно погасила стеариновые свечи. Закончится невеликий запас из двадцатого века – придётся обходиться сальными свечами, лампадами, а то и вовсе жечь лучины…
Есть, правда, ещё дизель-генератор и полная бочка соляра в подвале. Стоит нажать кнопку, перекинуть рубильник на щитке – и вспыхнут лампочки под потолком. Но – нет, нельзя: казачки с гусарами, которым Ростовцев велел размещаться на ночь во дворе ДК, и так насмотрелись немало такого, чего видеть им не полагалось, не стоило смущать их ещё и окнами, освещёнными непривычно ярким и ровным светом.
Крестьяне во главе со своим старостой убыли по домам, в Бобрищи. С собой они увезли раненых французов – Ростовцев дал Антипу денег, настрого велел смертоубийства не чинить и пленных не обижать, и пообещал при случае их вывезти. Заодно подкинул кое-что из прочих трофеев – телеги, лошадей, кое-какой скарб.
Сам Ростовцев, как и другие офицеры, предпочли устроиться на ночь в здании клуба. Тётя Даша выдала им матрацы и шерстяные одеяла из кладовки. Я же, разжившись парой бутылок захваченного во французском обозе рома и выпросив у тётки пачку грузинского чая и сахар, извлёк из рюкзака пакетики с корицей и гвоздикой (заготовка для новогоднего глинтвейна) и сварил грог – настоящий, по рецепту старых моряков и бравого солдата Швейка. Напиток вышел на славу, и за горячими кружками завязалась неспешная беседа.
Во многих попаданческих книгах, которые мне случалось читать, главный герой пробовал себя на ниве творчества – например, публиковал под своим именем ещё не написанные книги, или исполнял популярные в более поздние времена песни. Сейчас эту роль взяла на себя тётя Даша – петь она, правда, не стала, зато устроила гусарским офицерам настоящий поэтический вечер – причём стихи, которые она читала, не увидят свет при жизни слушателей. Гумилёв, Блок, Волошин – одним словом, жемчужины поэзии Серебряного Века. Субалтерн Костя Трунов внимал, не смея пошевелиться; Веденякин с отсутствующим видом смотрел в огонь, и лишь барон Вревский слушал, как мне показалось, из вежливости – может, недостаточно хорошо знал русский язык, чтобы оценить магию этих строк?
А вот Ростовцев пропускал стихи мимо ушей – он так и просидел половину вечера, уткнувшись в учебник истории. А когда оторвался, наконец, от его страниц, то задал вопрос, которого я не ожидал.
– Скажите, Никита Витальич, вот тут сказано, что Наполеон проиграл сражение при Ватерлоо английскому военачальнику герцогу Веллингтону?
Вопрос был задан негромко – впрочем, скрывать что-либо от Вревского с Веденякиным смысла уже не имело. Оба успели увидеть достаточно много, и мне пришлось открыть им тайну нашего появления.
– Ну да, Веллинтон. – ответил я. – Лучший и самый известный на тот момент английский полководец, не раз бил с французов в Испании и Португалии, и сам бывал ими бит. Вот и у Ватерлоо он оказался буквально на волоске – и не опоздай тогда Груши со своим корпусом…
– Это я уже прочёл. – досадливо поморщился Ростовцев. – Странно, что я никогда не слышал о британском военачальнике с таким именем. Может, тут что-то напутано?
Я взял протянутую книгу. Да, всё верно:
«В последней большой битве под Ватерлоо, недалеко от Брюсселя, 18 июня 1815 года – войско наполеона было разбито англо-прусской армией под командованием герцога Веллингтона и маршала Блюхера…»
…и так далее, и тому подобное, вплоть до ссылки на остров Святой Елены. Я судорожно попытался вспомнить всё, что знал о Веллингтоне.
– Ничего не напутано. Артур Уэлсли, первый герцог Веллингтон, командовал…
– Уэлсли? – перебил мои исторические излияния поручик.
– Артур Уэлсли? Точно, вспомнил! Это и есть Веллингтон – только, кажется, он не герцог, а маркиз[12]. Но здесь всё равно какое-то недоразумение: он ведь погиб два года назад, и как раз в Португалии! Так как же он мог сражаться пять лет спустя, во Франции? Его уже давно черви сожрали…
Это был удар покрепче прежних – кроме, может быть, испытанного мной в туманной комнате. Я сделал попытку вернуть на место отвалившуюся челюсть, откашлялся.
– В Португалии? Кх… как это?
– Да очень просто! – поручика явно обрадовало, что он может сообщить гостю из будущего что-то, тому неизвестное.
– В восемьсот десятом году узурпатор тогда приказал Массене очистить Португальское королевство от англичан. Маршал, исполняя приказ, штурмом взял Алмейду и готов был идти на Лиссабон – но дорогу ему преградила англо-португальская армия под командованием этого самого Артура Уэлсли. Дело было, кажется, на горном хребта Бусаку; подробностей битвы я не помню, но точно знаю, что английский командующий в решающий момент боя возглавил атаку двух пехотных полков – и получил рану в живот картечью. Сражение англичане с португальцами всё равно выиграли, но маркиз Веллингтон умер, не прожив и двух дней – антонов огонь, будь он неладен.
Что я мог сказать? Только выдавить из себя что-то о возможной ошибке автора учебника и быстренько перевести разговор на завтрашний отъезд. И – украдкой вытереть со лба холодный пот.
«…всё чудесатее и чудесатее, как говорила девочка Алиса…»
Ей-богу, лучше б я нажрался и свалился самым пошлым образом под стол! Или наблевал во дворе, вызывая весело-сочувственные взгляды и комментарии гусаров и казачков. Это было бы хоть и не самым эстетичным, зато вполне эффективным способом уйти от тем, в обсуждение которых раз за разом втягивал меня Ростовцев, и спасения от этого не было никакого.
Объяснить концепцию путешествий во времени человеку, ни разу об этом не задумывавшемуся само по себе есть задача нетривиальная. Правда, на меня работали внешние факторы – книги, технические «чудеса», которыми напичкано старое здание клуба, «пердунок», наган, наконец. С очевидным не очень-то поспоришь – особенно, когда предлагаемое объяснение логично, разумно и совершенно всё объясняет.
Ростовцев, как я уже упоминал, получил довольно приличное образование. Подобно Николаю Ростову из «Войны и мира» он пошёл в гусары со второго курса Петербургского университета, где изучал право и естественную историю – но даже это вряд ли помогло ему принять такие понятия, как временные парадоксы и параллельные вселенные. Я и сам-то допускал их существование сугубо абстрактно, а если уж совсем честно, то как эффектный литературный приём – пока не оказался в достопамятной серой комнате с туманными стенами.
Но Ростовцев и не стремился лезть в дебри хронотеорий. Он, успев пролистать «Новую историю», принялся расспрашивать меня о социальных потрясениях, которые ждут Европу и весь мир к середине текущего века. А вы что хотели? Это же советский школьный учебник, и именно этому роду человеческой деятельности – перевороты, революции, национально-освободительные войны – в нём уделяется особо пристальное внимание. Какие новые войны ждут Европу? Что будет с Россией? Как уберечь Отечество от грядущих бурь? Поручика интересовало всё, а мне оставалось только тихо радоваться, что ещё в прошлое наше посещение ДК я догадался снять со стены портрет «полковника от кавалерии графа Никиты Ростовцева» и засунуть его за один из стеллажей, непочтительно повернув ликом к стене. Не хватало ещё расспросов о его собственном будущем!
Грог постепенно делал своё дело – особенно в сочетании с принесённым Прокопычем штофом хлебного вина. И в какой-то момент я не выдержал.
– Хороший ты парень, Никита, только вопросы задаёшь неправильные. Пойми ты, не могу я тебе ответить! Испорчу всё, ради чего сюда попал, и возвращаться мне будет некуда.
Мы сидели на скамье чуть ли не в обнимку. Остатки полугара, плескались на дне гранёных стаканов, и мы уже второй раз собирались выпить на брудершафт. Уж не знаю, что из нас был пьянее – поручик с его солидным опытом возлияний с гусарами, или ваш покорный слуга, имеющий за плечами сорокалетнюю практику употребления разнообразных горячительных напитков. В какой-то момент, мне даже показалось, что Ростовцев сознательно старается меня напоить, чтобы окончательно развязать язык. Товарищи его уже выбыли из гонки. Барон Вревский совершенно неаристократически храпел на узкой, обитой дерматином банкетке; корнет Веденякин вышел во двор, проветриться, да так и прикорнул возле одного из костров. Юного же субалтерна Трунова, первым павшего в схватке с зелёным змием, сердобольная тётя Даша уложила на раскладушку в библиотечной комнате. Рафик сопел в углу, на матраце, завернувшись с головой в спальный мешок – и ничто не мешало очередному приступу алкогольного откровения…
– Одно скажу тебе, Никита… – я перебрал бутылки, увы, все пустые. – если году эдак в двадцать пятом кто-нибудь предложит тебе поучаствовать в противоправительственном заговоре – дай ему без разговоров в рыло. Можно – с ноги. Не ошибёшься.
Ростовцев икнул.
– В з-заговоре? Противоправительственном? Как это… ик… возможно?
– Неважно. – Я отставил бутылки и потряс манерку. К моей радости там, что-то призывно забулькало. – Не скажу, даже не спрашивай. Просто сделай, как я сказал, хорошо?
– Ну… ладно. – согласился Ростовцев, прикладываясь к жестяному горлышку. – Коли ты говоришь – дам. В рыло.
Зря я это, вот что. Ничего он не сделает. В его-то годы – сколько ему будет во время известных декабрьских событий, около тридцати? – и с его воспитанием, идея сложить голову за заведомо проигрышное, но, вроде бы, справедливое дело может показаться весьма, весьма привлекательной. Правда, до этого надо ещё дожить…
А может, ничего такого ему не угрожает? Судя по портрету, граф Ростовцев ни в каких Северных и Южных обществах не замешан, служил в своей любимой кавалерии – и, подобно известному персонажу Валентина Гафта, «сделал истинную для военного карьеру: в Крымскую кампанию погиб за Отечество». А тут я со своими предупреждениями – взял, да и толкнул его сдуру на тот путь, который он сам нипочём бы не выбрал!
…ох, непроста ты, доля попаданца…
Конец второй части