«Двоюродная речь»
I
Под копытами хлюпало – но сейчас лошадь хотя бы не вязла по брюхо, как это было двести метров назад. Не приходилось сползать с седла в болотную жижу и, отплёвываясь от ряски и тины, вытаскивать несчастную животину за повод – туда, где под ногами прощупывалось твёрдое, и можно было сделать ещё один шаг…
Клятые болота! И клятый мальчишка-проводник, уверявший, что знает через них тропку. И ведь действительно знал, курва мать – причём такую, по которой, кроме конноегерских лошадей сравнительно легко прошёл воз с укупоренными в водонепроницаемую плёнку и прорезиненную ткань драгоценными книгами. Конечно, то и дело приходилось слезать с сёдел и упираться, и орудовать слегами, вытаскивая телегу из грязи, но всё же они продвигались вперёд. В недолгие минуты передышки Гжегош вслушивался в тишину: не раздастся ли позади звуки погони – конское ржание и переклички чужих голосов? Но матка боска Ченстоховска хранила пока что «секретный обоз», и до темноты, которая в конце августа наступала поздно, удалось выбраться на крошечный, полсотни шагов в поперечнике, сравнительно сухой островок. Под тремя тощими осинами нашлась вросшая в землю избушка без окон, с низкой, едва по плечо, дверью и земляным полом. Там и решили заночевать: расседлали лошадей, кое-как счистили толстый слой ила и грязи, задали овса из седельных сакв. Гжегош разжёг огонь в очаге, сложенном из камней, после чего вышел наружу, и убедился, что ни единый тускло-оранжевый отблеск не пробивается наружу.
Наутро оказалось, что мальчишка сбежал – перетёр о камни очага верёвку, который один из конных егерей предусмотрительно привязал его за лодыжку к лавке, и подался в бега! Оставалось молиться, чтобы малолетний стервец не вышел живым из болот, сгинул в ночной темноте в какой-нибудь трясине, но Гжегошу почему-то не слишком в это верилось. Яснее ведь ясного, что новоявленный Сусанин сумеет выбраться из родной болотины, после чего сломя голову, кинется докладывать казакам об угодивших в западню супостатах. А уж те терять времени не станут – немедленно пустятся в погоню, рассчитывая посчитаться с теми, кто перебил их товарищей.
Но поляк ясно осознавал и другое: ни единого шанса выбраться из болот без проводника, таща за собой гружёную телегу, у них нет. Было бы побольше времени – тогда, конечно, можно попытаться нащупать среди топей тропу, скрытую гать, про которую, вроде, упоминал мальчишка… Но именно времени-то и не хватало катастрофически: маленький отряд сумел пройти не больше двухсот шагов от островка с избушкой, утопив по дороге одного из егерских коней, и выбравшись на узкий язык сравнительно твёрдой почвы, тянущийся вдоль берега крошечного озерка, когда позади, наконец, послышались переклички грубых голосов, треск ветвей и ржание.
Дальше ждать было нельзя. Гжегош, спешившись, приказал выпрячь крестьянскую лошадёнку. Самолично, вооружившись слегой, прощупал дно у берега, после чего, все трое, навалившись на задок телеги, закатили её в воду – надрывались, увязая по пояс в придонном иле, оскальзывались, падали в грязь, пихали, толкали, волокли… И – успели буквально в самый последний момент: едва мутная жижа покрыла рогожи, в которые были замотаны поверх полиэтиленовой плёнки пачки книг, как из жиденьких кустиков на противоположной стороне топи захлопали первые выстрелы. Гжегош, не обращая внимания, на визжащие над головой пули, вскинул к глазам бинокль (армейский, позаимствованный на стенде краеведческого музея). Похоже, худшие его опасения подтверждались: среди крестьянских армяков и кафтанов ясно различались синие с блестящими пуговицами полукафтаны и красные шлыки на казачьих шапках.
Что ж, у Гжегоша было время продумать свои действия. Оглянувшись на конных егерей, уже вступивших в перестрелку с неприятелем, он пересчитал оставшиеся патроны к карабину (мало, слишком мало!), подхватил крестьянскую лошадку под уздцы и, стараясь не хрустнуть веткой, пошёл по узкой, змеящейся между поросших осокой кочек, тропке. Шагов через пятьдесят почва стала заметно суше; тогда он поправил овчину, накинутую вместо седла, забрался на спину савраски – и тряской трусцой направился на север, не обращая внимания на треск выстрелов за спиной. Сколько-то конные егеря продержатся, стрелки они отменные – а если он не ошибся, то примерно в этом направлении, километрах в пяти-семи должен пролегать Смоленский шлях, по которому как раз сейчас маршируют к Москве колонны Великой Армии.
Услыхав окрик – «Куды? А ну, стой, лярва!» – Гена припустился бегом. Колючие еловые лапы хлестали его по лицу, несколько раз он спотыкался о высунувшиеся из-под земли корни, но сумел удержаться на ногах. За спиной уже чудилось хриплое дыхание преследователей, мерещились оскаленные бородатые хари, вилы и топоры в заскорузлых руках. Сейчас догонят, собьют с ног и примутся бить. Сначала долго, сладострастно, с хеканьем, будут топтать ногами, а потом подхватят окровавленный, мычащий кусок мяса, который только что был студентом третьего курса и секретарём комсомольской организации факультета Димой Гнединым, поднимут, потащат, вденут шею в верёвочную петлю, перекинутую через сук… И весь этот ужас не будет иметь никакого отношения к расправам кулаков, махновцев и прочих нехороших людей из фильмов о революции, которые так любят крутить по телевизору! Его убьют по ошибке, приняв не за того…
…а за кого? За француза-оккупанта? Или за беса, нечистую силу – так, кажется, вопили крестьяне возле ДК? Как они прыснули тогда по кустам от сигнальной ракеты! И вот теперь собираются сполна рассчитаться за свой испуг.
Дима не заметил, в какой момент стих треск веток и крики за спиной. Помнил только, что выдохся, перешёл с вихляющего бега на шаг, потом повалился лицом в мох и долго, тяжело дышал, пытаясь унять лихорадочно стучащее сердце. Потом встал и снова пошёл, прямо перед собой, куда глаза глядят – пока не осознал, что ноги по лодыжку уходят в топкий грунт, и всё время приходится огибать затянутые ряской лужицы, лужа, озерки, прыгая с кочки на кочку, проваливаться, цепляться – и выкарабкиваться из трясины, разрезая руки жёсткими листьями осоки. И тогда он снова испугался – до дрожи, до икоты. В голове вертелась песня Высоцкого про дорогу через ночной лес, про волков, испуганных коней – хотя небо было ещё светлым, и волчьих стай покуда не предвиделось. Зато хватало лягушек, а пару раз он увидел ещё и змей – чёрные ленты, беззвучно струящиеся в траве, по лужам, между болотных кочек. Дима облился холодным потом, а придя в себя – сделал, наконец, то, что следовало сделать уже давно: выломал в жиденьком осиннике длинную крепкую палку. Идти сразу стало легче – он нащупывал твёрдые участки земли, куда можно поставить ногу, с размаху хлестал палкой по подозрительным пучками осоки и худосочным кустикам, где вполне могла скрываться очередная ползучая гадость…
Из болота он выбрался, когда небо уже стало темнеть. Погоня давно отстала, а может, просто потеряла его след в трясине. Энергии у Димы осталось только на то, чтобы найти подходящий еловый выворотень и соорудить в яме под ним небольшой костерок – к счастью, спички, предусмотрительно запакованные в полиэтиленовый пакет, остались сухими. Как и пачка болгарских сигарет – он прикурил от тлеющей веточки, повалился на подушку мха и долго, бездумно смотрел на пламя. О том, что этот уютный огонёк может его выдать, Дима не беспокоился, как и не думал о том, что он будет делать дальше. Пережить эту ночь – а там, как говорится, утро вечера мудренее…
И сам не заметил, как забылся возле дотлевающего костерка чёрным, бездонным, словно «окошко» на поверхности торфяного болота, сном.
– Halt![13]
Дима был слишком измотан, а потому не услышал цоканья копыт, лошадиного храпа, скрипа амуниции – и обернулся только при гортанных звуках голоса всадника. Обернулся – и замер, не в силах даже кинуться в жиденькие кусты на обочине.
– Russisch? Nun, hôr auf![14]
На просёлок он вышел только что, после долгих блужданий по лесу. Сколько было времени, Дима не знал – японские электронные часы со встроенные калькулятором, отцовский подарок по случаю окончания второго курса, которому люто завидовали однокурсники, нахлебались болотной водички и работать отказывались. Ясно было, что день в самом разгаре – солнце стояло высоко над кронами деревьев и немилосердно, не по-августовски припекало.
Оказавшись на дороге, он после недолгих размышлений снял лыжные ботинки (более подходящей обуви не нашлось) и пошёл босиком, наслаждаясь ощущением мягкой, теплой пыли, ласкающей истерзанные ступни. И – не заметил вывернувшего из-за поворота конного патруля.
Трое всадников – синие с красными вставками, мундиры, высокие кожаные с латунными украшениями шлемы, украшенные смахивающие на гусеницы гребнями из чёрной щетины с продольной жёлтой полосой. На правом боку у каждого короткое ружьё на широкой белой перевязи, на правом – сабли в металлических тускло отсвечивающих ножнах.
Все эти мысли пронеслись в Диминой голове, сменившись испугом, от которого спина покрылась потом, а руки предательски затряслись. И было с чего пугаться – из-за спины первого всадника появился другой, в синем с алыми лампасами на штанах, мундире и в смешной четырёхугольной шапке, обильно увешанной серебряными висюльками и бляхами. В правой руке всадник держал длинную пику, уперев нижний её конец в стремя; наверху, поз зловеще поблёскивающим наконечником болтался на ветру красно-белый флажок.
– Эй, москаль, стой, пся крев!
Это же поляк, сообразил Дима. Акцент в точности, как у их одногруппника Гжегоша, только по-русски говорит гораздо хуже, путая русские слова с польскими.
– Wer ist er? Bauer? Gekleidet in der stadt![15] – Спросил первый всадник, тот, что был в каске с гребнем. Поляк ответил неразборчиво, отвернувшись от Димы – и тот только сейчас сообразил, что беседуют они по-немецки. А он неплохо знал этот язык – до поступления в институт учился в школе с углублённым преподаванием иностранного.