«…почему они говорят по-немецки? Должны ведь по-французски! Да ещё и поляк этот…»
– Кто ты ест, куда походишь? – спросил польский кавалерист.
– А потом пшевие… Отвечай, а то проткну!
Пика при этом угрожающе качнулась вниз. Молодой человек испуганно попятился.
«…надо срочно ответить… но что? Признаться, что он русский? Тогда этот псих наколет его на свой дрын, как жука на булавку, и глазом не моргнёт. Разве что…»
Из школьных предметов Дима больше остальных любил литературу – и знал её по-настоящему хорошо, перечитав к окончанию десятого класса не только все книги из школьной программы, но и немалую часть домашней библиотеки. И сейчас память услужливо подбросила ему цитату"…по-французски и всем наукам обучает его немец Адам Адамыч…", на смену которой возник образ домашнего учителя Карла Ивановича Мауера из повести Толстого «Детство».
– Отповедз, курва мать! – повторил поляк, и наконечник опасно блеснул в полуметре от Диминой диафрагмы.
Я… я немец, был домашним учителем у дворян Простаковых! – торопливо ответил он, и тут же пожалел, что не прикусил язык – а ну, как чёртов поляк читал «Недоросля?»
Но гордый шляхтич до литературных упражнений заведомого москаля Фонвизина не снисходил. Он повернулся к немцу и выдал длинную тираду на смеси французского, польского и немецкого, из которой Дима понял только «die lehrer».[16]
Немец, явно старший в небольшом отряде, нахмурился, ненадолго задумался, после чего лающим голосом отдал приказ – поторапливаться за ними, и не отставать, если жизнь дорога. Осознав, что расправа откладывается, Дима натянул ботинки и мелкой трусцой пустился вслед за кавалеристами, с ужасом думая, что те вполне могли накинуть ему верёвочную петлю на запястья и волочить по дороге, словно куль с тряпьём – как он не раз видел в исторических фильмах. Но обошлось и на этот раз: всадники берегли лошадей и двигались шагом, лишь изредка переходя на мелкую рысь. Увидав, что пленник начинает выбиваться из сил, один из немцев протянул ему жестяную флягу, в которой оказалось сильно разведённое кислое вино. К удивлению Димы, напиток этот вернул ему бодрость. К тому же кавалерист позволил идти рядом, держась за стремя – и уже через полчаса такого неспешного марша они вышли из редкого леска на опушку. Впереди, насколько глаз хватало, пылила большая дорога, по которой непрерывным потоком двигались пехотные колонны, упряжки с повозками, фургонами и пушками, проходили по обочинам отряды всадников.
– Nun, was fror wie Lots Frau?[17] – обратился к Диме кавалерист, тот самый, что пожалел его и угостил вином. – Sie haben die Grand Army noch nicht gesehen? Schau, du wirst deinen Kindern mehr erzâhlen! Wenn Sie leben, natürlich![18]
И гулко захохотал, широко разевая чёрную, прокуренную пасть.
II
Ранним утром двадцать шестого августа русский арьергард, командовал которым генерал-лейтенант Коновницын, занимавший позиции близ Колоцкого монастыря в семи верстах к западу от главных сил, был атакован неприятельским авангардом. После упорного трёхчасового боя Коновницын, получив сведения о том, что неприятель предпринял обходный маневр, скомандовал отступление за реку Колочу, и после недолгого марша соединился возле Шевардинского редута с отрядом Горчакова.
Отряд Ростовцева прибыли в расположение русской армии двадцать шестого августа – в тот самый день, когда в известной мне истории должна была состояться Бородинская битва. И каково же было моё удивление, когда выяснилось, что войска стоят на позициях, занимаясь земляными работами, а французская армия, ни с того ни с сего задержавшись на марше со стороны Вязьмы и Царёва-Займища, только-только начинает развёртывание.
Поудивляться мне не дали. Эскадрон Сумского полка, с котором состояли гусары Ростовцева, входил в состав третьего кавалерийского корпуса генерал-майора Дохтуров. На этот раз, дело у Шевардинского редута получилось куда упорнее, чем в известном мне варианте событий, и продлилось почти на сутки дольше. Это дало возможность Дохтурову уже под вечер двадцать восьмого августа предпринять во фланг и тылы разворачивающейся неприятельской армии глубокий рейд, в котором сумцы приняли живейшее участие.
Увы, все эти события я принуждён описывать с чужих слов – поручик категорически отказался брать в дело нас с Рафиком. «Я не сомневаюсь в вашей храбрости, господа потомки, – заявил он, – но, уж простите, в сёдлах вы сидите, как собака на заборе, строевых команд не знаете, верховые перестроения исполнять не обучены. Под копытами будете путаться, в первой же атаке отобьётесь и потеряетесь. А приставлять к вам опеку – извините-с, лишён возможности.»
Сказано это было таким тоном, что не оставляло сомнений: дальнейшие споры лишены смысла. В итоге мы с Рафиком провели этот горячий день на биваке за Семёновским оврагом, медленно отходя от двухсуточного верхового марша, и с прочими нестроевыми встретили возвращавшихся из боя сумцев.
Поначалу они имели успех – на марше удалось застигнуть и частично разгромить обозы и артиллерийские парки корпуса Богарне. Но на отходе русский отряд был перехвачен двумя полками польских улан. В сабельной рубке получил тяжёлое ранение полковник Делянов, а сумцы, попавшие под раздачу вместе с ахтырцами, понесли довольно серьёзные потери. По счастью, сам Ростовцев остался невредим, хотя и зол был, что твой цепной пёс.
Поручик имел все основания для дурного настроения. На протяжении всего нашего марша он вытягивал из меня подробности предстоящего генерального сражения – и был немало удивлён, когда предсказания эти… не то, чтобы не сбылись, но оказались не вполне точны. А мне оставалось лишь констатировать, что этот мир чем дальше, тем сильнее, расходится с тем, что был мне знаком. Ну, хорошо, насчёт гибели Веллингтона Ростовцев мог что-то напутать – но перенос сроков Бородинской битвы и иной, по сравнению с «предыдущей версией» ход шевардинского дела – это куда девать? Хотя, итог, в общих чертах оказался схожим, разве что, полковник Делянов, которому полагалось получить ранение в бое с кирасирами дивизии Сен-Жермена, выбыл из строя при Шевардино, а не позже, во время самого Бородинского сражения. К тому же, насколько я мог судить, общее расположение русских войск повторяло то, что было мне известно. После оставления Шевардинского редута на всём пространстве будущего поля сражения установилась тишина – обе армии, как и в предыдущей версии событий, решили взять суточный тайм-аут. Что ж, посмотрим, чем всё это закончится…
Русские – солдаты, ополченцы, которых здесь было немеряно, и даже крестьяне из соседних деревень, в лаптях и армяках – весь день копали землю, плели фашины, заполняли землёй туры и вколачивали брёвна, торопясь укрепить редут в центре позиции и флеши на правом фланге, возле деревни Семёновское. И я один среди всех собравшихся на этом поле людей знал, что скоро этот редут навсегда войдёт в историю как «батарея Раевского», «курганная батарея», «ля гранд редут», «ля фаталь редут», «ля редут дю сентр»[19]. А флеши получат название по имени смертельно раненого там Петра Ивановича Багратиона. Или… не получат? Изменения естественного (с моей, разумеется, точки зрения, разумеется) хода событий заметны уже невооружённым глазом – и они нарастают, подобно снежному кому.
Темнеет в начале осени поздно. Часам к десяти пополудни стук топоров и визг пил постепенно утих. Над полем поплыл, смешиваясь с вечерним туманом, дым сотен, тысяч костров, повисла глухая какофония из конского ржания, тележного скрипа, металлического лязга. И голосов, конечно – они сливались в неясное бормотание, из которого мой слух вычленял отдельные фразы:
– … куцы прёшь, храпоидол, не видишь, што ли, пораненный здеся лежит! Креста не тебе нету!
– Васятка, воды принеси! И манерку мою прихвати, для Бога прошу…
– Оно конешно, Евсей Лучич, сукнецо у вас на шинели знатное, сносу ему не будет. А у меня корявое да редкое, аж просвечивает! Воры интенданты, истинное слово…
– … драгунские квартирьеры нас из изб взашей попросили, а мы обиделись – как же так, мы, небось, тоже в удобстве ночевать желаем! И пошли по мордасам хлобыстать, токмо держись! А ихнее благородие господин поручик и командуют…
Позади захрапело. Я обернулся – и едва успел отпрянуть от вынесшейся из темноты оскаленной конская морда с чёрными, как крупные сливы, глазами. На лбу перекрещены ремешки, усаженные блестящими латунными бляхами, в пасти лязгает какая-то железяка, летят клочья пены.
– Простите, Никита Витальич, не заметил! А ты, Сёмка что стал столбом? Коня прими, расседлай и поставь у маркитанта на коновязи.
Гусар, к которому обратился Веденякин, суетливо подскочил от костра, взял поводья. Конь мотал башкой, гусар похлопал его по бархатному носу.
– Сил моих больше нет! – пожаловался корнет. – От самого Можайска скакал, и всё полями. Дорога-то забита, не проехать…
Веденякин был отправлен поручиком в Можайск утром, сопровождать раненого в Шевардинском деле барона Вревского и передать его с рук на руки семейству Ростовцева с просьбой позаботиться о боевом товарище сына. Для пущего пригляда при бароне было велено оставить там ещё и ростовцевского ординарца Прокопыча – тот получил сабельный удар в плечо, и сколь не сопротивлялся решению «барина», был безжалостно отправлен в тыл.
Юному субалтерну Косте Трунову повезло меньше – его недосчитались после ночной рубки с уланами. Ростовцеву ни так и не удалось выяснить: то ли юноша погиб от удара уланской пики, то ли отбился в темноте от своих, когда сумцы, не выдержав натиска поляков, принуждены были рассыпаться в стороны, и только темнота спасла их от полного истребления? Разыскать своих в грандиозном столпотворении на пространстве от деревни Утица до села Бородино, забитом войсками, обозами, биваками – задача непростая. Особенно, если Трунов ранен, а то и остался безлошадным, чего в этих обстоятельствах исключать тоже не стоит. Впрочем, тогда ему ничего особо и не угрожает: прибьётся к первой попавшейся русской воинской части, как сделал это в своё время барон Вревский – накормят, перевяжут, обогреют… Хуже, если он лежит сейчас на поле возле Шевардина среди мёртвых тел, конских и человеческих, и мучительно гадает, что случится раньше: подберут его французские санитары, или остатки жизни вытекут вместе с кровью из ран…