х от большого редута войск Остермана-Толстого. Услыхав об этом, я оживился: похоже, события пока развиваются так, как и должно: после безумно храброй и губительной атаки кирасир Коленкура на батарею, войска вице-короля Италии Евгения Богарне ворвались на курган и после кровопролитного рукопашного боя, в которой полегла почти вся дивизия генерала Лихачёва, выбили-таки русских с позиции. Теперь сумцам предстояло растянуть редкий кавалерийский заслон, прикрывая откатывающиеся истерзанные батальоны Остермана-Толстого от наскоков неприятельской кавалерии.
Изложить эти стратегические соображения Ростовцеву я не успел – прозвучала труба, эскадрон выстроился в походную колонну по три и на рысях двинулся вслед за адъютантом. Мы с Рафиком пристроились за Ростовцевым – поручик с неудовольствием покосился на «чайников», возомнивших себя гусарами, но ничего не сказал.
Что ж, и на том спасибо… Я ощупал заткнутый за пояс наган – к его рукояти был прицеплен старый шнур от этишкета, петлю из которого я, по примеру офицеров поздних времён, накинул себе на шею. Рафик на скаку щёлкал замком своего мушкетона и зачем-то обдувал пустую полку. Так-то, брат-храбрец: что сделано, то сделано, теперь уж ничего не изменишь, и остаётся полагаться только на удачу и твёрдость руки. Пока, вроде, ни та, ни другая меня не подводили.
Эскадронная колонна приняла вправо, на обочину дороги, пропуская остермановых гренадер. Вид солдат был ужасен. Окровавленные, ободранные, в пороховой копоти, кое-как перевязанные, многие без киверов и ранцев, они брели, поддерживая раненых, опираясь на приклады ружей – но при том ухитрялись сохранять какую-то видимость строя. Сумцы, миновав отступающую пехоту, выскочили на пригорок, и перед нами открылась затянутая сплошным дымом курганная батарея, все склоны которой пестрели от лошадиных трупов и бесчисленных мёртвых тел в разноцветных мундирах и блестящих кирасах. Адъютант-колонновожатый взмахнул рукой, Ростовцев отдал команду. Трубач вскинул рожок, и гусары, повинуясь звонкой трели, стали разворачиваться из колонны в редкую цепь вдоль края мелкого овражка, сплошь заросшего кустами ракитника.
Перво-наперво, поручик приказал гусарам проверить натруски на полках пистолетов. Тех, у кого имелись карабины и штуцера, он распределил равномерно в цепи, с указанием держать противоположную сторону оврага под обстрелом. Для этого стрелкам велено было спешиться, передав лошадей коноводам, и самостоятельно отыскать позиции, по возможности укрытые от ответного огня неприятеля.
Вообще-то в эскадроне по штату полагалось иметь шестнадцать стрелков с нарезными штуцерами. Но после недавнего партизанского рейда Ростовцев вооружил часть своих гусар трофейным нарезным длинностволом (гладкоствольные карабины и тромблоны достались бобрищевским мужичкам) – и теперь мог выдвинуть в цепь аж две с половиной дюжины стрелков. Всего же в эскадроне после недавних потерь насчитывалось восемьдесят два нижних чина против полутораста полагавшихся по штату, при двух офицерах. Этими силами – прямо скажем, весьма скромными, – и предлагалось удерживать овраг, не позволяя неприятельской кавалерии переправиться через него и опрокинуть на марше фланговым ударом измотанные отступающие части Остермана-Толстого.
Задачка отчётливо попахивала если не самоубийством, то уж наверняка – героическим самопожертвованием. Возьмись неприятель форсировать препятствие, и стрелки задержат его, в лучшем случае, на четверть часа, после чего дело неизбежно дойдёт до сабель. И не в чистом поле, где гусары могли ещё надеяться на своих быстрых, отдохнувших за время стояния в резервах, коней, а в кустарнике, на краю оврага. Никаких ударов с налёту, никаких попыток опрокинуть неприятеля разогнавшейся в карьер конной шеренгой не будет – а будет яростная рубка в стеснённых условиях, без маневра, места для отскока, когда дело решит обыкновенное численное превосходство. Оставалось надеяться, что начальство в лице генерала Дохтурова не забудет о сумцах и пришлёт при первой возможности подкрепление…
А пока – гусары затаились в ракитнике, не обращая внимания на визжащие то и дело над головой ядра. Батарейные замки проверены, пороха на полках ровно столько, сколько и полагается, кремни надёжно ввинчены, пули заколочены в стволы и запыжёваны. Пальцы, затянутые в перчаточную кожу, нетерпеливо играют на рукоятях сабель – приходи, кума, любоваться!
Они пришли примерно через четверть часа. Я одновременно с Ростовцевым заметил на противоположном краю оврага кирасы из полированного жёлтого металла, нарядные латунные каски с высокими красными гребнями-гусеницами, белые, с голубыми отворотами мундиры. Элита элит тяжёлой кавалерии Бонапарта, карабинеры из корпуса генерала Монбрена – те из них, кому посчастливилось уцелеть при самоубийственной атаке на батарею Раевского. Не так-то их и много, оценил я на глаз плотность рядов всадников, сотни полторы от силы – но нашему жиденькому заслону и того хватит с лихвой. Особенно, если дело дойдёт до рубки – тяжёлые палаши и кирасы давали рослым всадникам на мощных гнедых конях несомненное преимущество перед храбрыми, но не такими рослыми сумцами, сидящими на невысоких, не больше тридцати пяти вершков[22], лошадях.
Оставался единственный вариант: обозначить своё присутствие стрельбой через овраг, выманить карабинеров на малочисленного противника – а как только французы выйдут из зарослей ракитника на край поля, опрокинуть их лихим ударом. К тому же, треть гусар была вооружена пиками, что даёт в подобной ситуации некоторое преимущество.
Я совсем было собрался поделиться этими соображениями с Ростовцевым, но поручик и без меня пришёл к тому же выводу. О, отрядив корнета Веденякина командовать застрельщиками, скомандовал остальным гусарам отходить и строиться в поле, в ста шагах от кромки кустарника. Легкие кони сумцев преодолеют это расстояние единым броском, не оставив карабинерам времени на перестроение и разгон для встречного разгона.
…Ростовцев разрядил в налетающих французов пистолет, и я ясно видел, как передний, с капитанскими эполетами, виднеющимися из-под кирасы, качнулся от сильного удара в грудь. Но круглая свинцовая пуля, пущенная с дистанции в десять шагов, бессильно сплющилась о металл. Карабинер, здоровенный малый с усами, закрученными чуть ли не до висков и тёмной, обветренной физиономией, хоть и качнулся назад, но усидел в седле – и с криком «rendez-vous, officier![23]» занёс над головой поручика свой палаш. И опрокинулся на круп своей лошади, но уже с аккуратной дыркой прямо напротив сердца – пуля, пущенная из нагана, легко прошила щегольскую, выложенную латунью кирасу. Второй француз шатнулся на скаку влево, и это спасло его от следующей пули – но не уберегло от молодецкого взмаха гусарской сабли, разрубившей красную волосяную «гусеницу» на каске. От удара подбородочный ремень лопнул, каска полетела в траву, и карабинер, припав к гриве своей лошади, заорал оставшимся своим товарищам:
– Tuez-le![24]
Т-дах! Т-дах! Т-дах! – ответил ему наган, и оба француза вылетели из сёдел, словно кегли. Когда же я надавил на спуск в четвёртый раз – ударник щёлкнул вхолостую и мне, чтобы уберечься от очередного карабинера, решившим изобразить своим палашом ветряную мельницу, пришлось дать шпоры коню, судорожно нашаривая свободной рукой рукоять шпаги.
Я успел в самый последний момент. Клинок француза со звяканьем отскочил от моего и скользнул по гриве лошади. Та в испуге прянула в сторону – и я кубарем, спиной вперёд, полетел в ракитник.
Густые ветки смягчили удар. Но при попытке выбраться оказалось, что ветки вцепились в шнуры-кутасы на груди ментика (вчера кто-то из гусар поделился со мной и Рафиком старым обмундированием), и держали теперь мёртвой хваткой. Я рванулся изо всех сил – сукно затрещало, полетели оторванные пуговицы, но освободиться из капкана не удалось. Я расстегнул оставшиеся пуговицы, освободил руки, зажал обнажённую шпагу подмышкой, и принялся выпутывать своё имущество из кустов, и тут за спиною раздался дробный конский топот. Я живо обернулся (ментик при этом почему-то высвободился сам собой) и увидел скачущего на меня карабинера с занесённым над головой палашом.
Шпага прыгнула мне в руку; я отпрянул в сторону, пропуская всадника мимо себя, и отвёл клинком кончик палаша, едва не раскроивший мне череп. Карабинер хрипло выругался по-французски и повернулся на месте, поднявшись на стременах для нового, смертельного на этот раз, удара. Парировать его смысла не имело – клинок, в который вложен вес владельца и бешеная энергия замаха, легко смели бы подставленную шпагу – а потому я снова отпрянул в сторону, махнув зажатой в левой руке ментиком навстречу обрушивающейся на меня стали.
Навык, приобретённый на бесчисленных тренировках по историческому фехтованию, не подвёл. Суконный, тяжёлый от нашитых шнуров и пуговиц, ментик захлестнул эфес, нижнюю часть клинка, сбивая удар в сторону и запутывая лезвие и переплетённые дужки гарды. Карабинер, не ожидавший промаха, качнулся на меня, я рванул ментик – и француз, не успевший выпустить рукоять палаша, вылетел из седла. Правая нога в высоченном ботфорте при этом застряла в стремени, и он повис, отчаянно ругаясь и безуспешно стараясь вырвать у меня свой палаш. Тогда я сделал шаг вперёд и с размаху ударил карабинера эфесом шпаги в лицо – раз, другой, третий. Голова его запрокинулась, каска слетела и покатилась под копыта коня – а я, не медля ни секунды, добавил удар навершием по темечку, от которого мой противник обмяк и повис в стремени безвольным кулем. Кровь из рассечённой во многих местах кожи заливала его лицо и воротник мундира, высовывающегося из-под кирасы.
Снова ударил громкий лошадиный топот, и я обернулся, подняв перед собой шпагу. Но тревога оказалась напрасной: вдоль опушки со стороны дороги скакали казаки с уставленными длинными пиками – долгожданное подкрепление, наконец, прибыло! Не обратив внимания на мой крик