"Помогите, братцы!", донцы пролетели мимо, по направлению к карабинерам, сбившимися в кучку у края оврага – там вскоре завязалась отчаянная схватка, и среди синих кафтанов донцов и латунных кирас и касок французов замелькали серые ментики сумцев.
Я огляделся – лошадь моя куда-то пропала. Тогда я выпутал из стремени ногу поверженного карабинера, опустил его в траву – бедняга мотал окровавленной головой и глухо стонал, – и забрал его палаш. Лошадь карабинера никак не давалась садиться на нее – крутилась, порывалась подняться на свечку, рвала поводья. Несколько казаков уже возвращались на рысях, с добычей – французскими лошадьми и пленными, среди которых я заметил ранее подстреленного мною офицера.
– Пособи, братец, сесть на лошадь, видишь, она бесится! – крикнул я донцу, который вел французскую офицерскую лошадь.
– Некогда! – ответил он, и пронесся мимо. С другой стороны, от лощины, заросшей ивняком, оказались трое гусар. Они вели в поводу засёдланных коней с вальтрапами, украшенными вензелем из буквы «А» и римской цифры «I». Я понял, что это наши коноводы, ведущие лошадей застрельщиков. Увидав меня, один из сумцев – это был рядовой Ансонов, тот, что вчера наточил мою шпагу, – передал поводья коней товарищу, остановился и спрыгнул с седла.
– Дозвольте подмогну, вашбродие! – крикнул гусар и, не дожидаясь ответа, принялся за дело: отцепил ружьё карабинера от седла, укоротил стремена, пристегнул на мундштуке цепочку, которая сорвалась с крючка и звоном своим пугала лошадь. Потом, посмотрев на огромного французского карабинера, который всё ещё стонал и копошился в траве, удивлённо покачал головой.
– Неужто, вашбродь, это вы его, супостата, так-то уходили?
– Да, братец, Господь помог одолеть вражину! – ответил я. Не вполне привычный для двадцать первого века оборот – но, пообщавшись с местными обитателями трое суток почти без перерыва, я уже стал перенимать в том числе, и их манеру выражаться.
– Нешто, что Божьей волей! – Анонсов удивлённо помотал головой. – Вона какой здоровяк – дойди дело до схватки, он бы прихлопнул вас одним ударом кулака! Счастливо, счастливо, вашбродие!
Я не стал спорить – действительно, француз был на полголовы выше меня и гораздо шире в плечах. Анонсов поймал тем временем мою лошадь (та не успела удрать далеко и щипала травку в кустах), вдвоём мы взгромоздили на неё пленника, привязав к седлу ремнём, я вскочил на карабинерскую лошадь и мы рысью направились к дороге, где Ростовцев уже собирал гусар.
V
Когда сквозь пушечный рёв, не смолкающий с раннего утра, прорезались вдруг крики «Cosaques! Cosaques!», Дима Гнедин, ещё недавно, секретарь комитета комсомола курса в одном из московских ВУЗов, а ныне, то ли пленник, то ли вольнонаёмный слуга при роте вюртембергских шеволежёров, был занят делом сугубо мирным – полоскал в большом деревянном корыте окровавленные полосы холста, заменяющие здесь бинты, и развешивал их по натянутым между деревьями бечёвкам. На перевязочный пункт, расположенный с обозами за вторыми линиями войск, недалеко от деревни Валуево и новой Смоленской дороги, свозили раненых без разбора – вюртембержцев, поляков, саксонцев, даже невесть откуда взявшихся здесь швейцарцев. Больше всех было, конечно, французов, хотя услышал Дима и русскую речь – например, от молоденького, лет семнадцати, офицера чьё бедро было пропорото французским штыком. Бедняга бредил, то приходя в сознание, то проваливаясь в беспамятство; из глубокой раны толчками выплёскивалась тёмная кровь, и ясно было, что при таких раскладах долго он не протянет. Так что Дима занялся им первую очередь, ловко уклонившись от прочих своих обязанностей – наложил жгут, очистил, как мог, рану, промыл сначала водой, а потом и остатками водки из манерки (об антисептике здесь, похоже, не имели ни малейшего представления) и стянул чистой полосой холста. Мать Димы, в молодости работала медсестрой, и кое-какие навыки передала сыну. К тому же, на курсах гражданской обороны, где он провёл по разнарядке комитета комсомола две недели, учили оказывать первую помощь. Сейчас, правда, не требовалось обрабатывать следы химических ожогов или проводить очистку лиц, оказавшихся в зоне выпадения радиоактивных осадков – а вот умение перевязывать раны и останавливать кровь, в том числе, и в полевых условиях с помощью подручных средств, очень даже пригодились.
Закончив возиться с раной, Дима устроил офицера на стоящей рядом с перевязочным пунктом телеге, подстелив на солому драную, испятнанную свежей кровью французскую шинель. И, совсем было вернулся к тому, что было ему поручено – полоскать использованные бинты, – когда услышал панические вопли французов и тяжкий тысячекопытный топот идущей в атаку конницы.
Он вскарабкался на телегу с раненым офицером. Открывшееся зрелище потрясало: сплошная лава красных и синих мундиров, оскаленные лошадиные морды и бородатые лица, опущенные для удара пики… Обозники и санитары бежали прочь, в сторону ближней рощицы, на опушке которой поспешно разворачивалась французская кавалерия из корпуса Богарне.
Нельзя сказать, что Дима Гнедин предвидел заранее, что их тыловой перевязочный пункт попадёт под удар казачьих полков Платова. Но что-то такое видимо, отложилось у него в памяти то ли из школьного курса истории, то ли из дважды прочитанного «Войны и мира» – так что поведение своё на случай встречи с «предками» он продумал заранее. А потому, дождавшись, когда передовые казаки подскачут к телегам, он встал во весь рост, замахал белой тряпкой и изо всех сил закричал: «Мы свои, пленные! Здесь раненый русский офицер, ему нужна помощь!»
Домашняя заготовка сработала: трое всадников в синих кафтанах (или как называются эти короткие военные куртки?) и синих, с алыми околышами, шапках окружили телегу, крикнули ему грубыми голосами, чтобы брался за поводья и правил, куда скажут. Дима, обмирая от страха (он хорошо водил отцовскую 24-ю «Волгу», а вот управлять столь архаичным транспортным средством ему не случалось) исполнил распоряжение. К счастью, его не оставили совсем уж беспомощным – один из казачков подхватил лошадёнку под уздцы, и телега вместе с Димой и раненым затарахтела в противоположную сторону, куда казачки уже гнали табунки захваченных французских лошадей.
«…Пойдем, братцы, за границу,
Бить отечества врагов.
Вспомним матушку царицу,
Вспомним, век ее каков!
Славный век Екатерины
Нам напомнит каждый шаг,
Вот поля, леса, долины,
Где бежал от русских враг!
Вот Суворов где сражался!
Вот Румянцев где разил!
Каждый воин отличался,
Путь ко славе находил…»
– неслось над колонной. Казаки, воодушевлённые успехом лихого дела, а в особенности, видом захваченных обозных повозок, доверху гружёных трофейным добром – пели, широко разевая рты. Дима, как и многие представители советской интеллигенции, был уверен, что казаки должны петь исключительно свои, казачьи песни: «Ревела буря, гром гремел…» из фильма про Чапаева, или другую, которую пели у КСПшных и туристических костров – что-то о трубочке с турецким табачком и вороном коне, на котором следует лететь навстречу пулям[25]. Однако ж, эти казаки хором выводили вполне верноподданнические песни с прославлением царицы Екатерины (с чего бы? Вроде, сейчас не она правит Россией?), фельдмаршала Суворова, и какого-то неведомого Диме Румянцева.
«…Каждый воин дух геройский
Среди мест сих доказал,
И как славны наши войски,
Целый свет об этом знал.
Между славными местами,
Устремимся дружно в бой!
С лошадиными хвостами
Побежит француз домой!..»
Насчёт лошадиных хвостов – это было Диме понятно, поскольку он успел наглядеться на французских тяжёлых кавалеристов, драгун и кирасир, чьи блестящие каски украшали конские хвосты, свисающие с гребней до самых плеч.
«…За французом, мы дорогу
И к Парижу будем знать.
Там начальник, понемногу,
Каждому позволит брать.
Там-то мы обогатимся,
В прах разбив богатыря,
И тогда повеселимся
За народ свой и царя!..»
Финальный куплет и вовсе поверг Диму в недоумение. По его понятиям, это был откровенный призыв к мародёрству и грабежам, которым никак не место было в русском войске. Плохо, ох плохо комсомолец Гнедин знал лихих сыновей Дона…
Впрочем, ему грех было жаловаться. Отойдя за свои линии, казаки отправили телегу с Димой в ближайший «разъездной гошпиталь», положив рядом с раненым офицером троих своих товарищей, пострадавших в стычке с французскими драгунами. Конвоировать телегу отрядили молодого казака – того самого, что помог Диме справиться с «управлением кобылой». По дороге донец расспрашивал кто он такой, как угодил в плен, как обращались с ним «хранцузы». Гена повторил ту же самую версию, что изложил вюртембержцам: немец, домашний учитель в дворянской семье, к супостатам угодил по случайности. «Не русский, значить… – протянул с некоторым подозрением казак. – То-то говоришь чудно… Ну, ништо, ежели хранцузы в полон забрали – свой, нашенский!»
И принялся рассказывать, как его дядька, состоящий сейчас в их сотне хорунжим, «геройствовал в польских землях, и не раз сражался там бок о бок с «немцами», и даже крест там заслужил. После осторожных расспросов Дима понял, что речь шла о несчастливой для русской армии кампании 1805-го года, а геройствовал дядька его провожатого, вероятно, под Аустерлицем, где кроме русских войск сражались и австрияки.
До цели они добрались довольно быстро, несмотря на то, что дорога была сплошь запружена войсками. Телег с ранеными, двигавшихся в противоположном направлении, тоже хватало. Дима заметил, что офицеры, ведущие встречные колонны, без возражений уступали им дорогу, а солдаты сочувственно окликали страдальцев, выбегали из строя, совали в руки ломти хлеба, давали хлебнуть из манерок воды и водки. За рощицей санитарные повозки одна за другой сворачивали с большой дороги вправ