ой петле, двор завален навозом, на котором вперемешку валяются поломанные телеги, колеса, гнилые доски… Возле крыльца нагромождена сорная куча, из неё торчат почернелые кости, тряпки, щепки и прочий отвратный хлам. Сожители Гжегоша, не утруждавшие себя излишней заботой о гигиене, ежедневно выплёскивали на эту кучу помои, отчего в ней поддерживалось нечто вроде непрерывного брожения, порождающего кислый помоечный дух. Впрочем, то же самое творилось и в прочих вяземских избах, занятых солдатами Великой Армии – разве что, ставший уже знаменитым «дом Императора» в восточном предместье, где разместился полковник князь Радзивилл со своей свитой, поддерживался в относительной чистоте.
Внутри было не лучше. Окон в избе совсем мало – три или четыре, все очень маленькие; вместо стёкол в рамах натянут бычий пузырь, почти совершенно не пропускающий свет. Хорошо хоть, августовские сумерки сравнительно поздние, а то после захода солнца в избе сложно разглядеть человека, сидящего в другом конце стола. Палить же лучины по примеру местных обывателей командование запретило, поскольку это уже послужило причиной многих пожаров.
До печки же свет из окон почти не доходит. На ней, как и на полатях (так русские пейзане называли пространство между печью и стеной) обычно протекала повседневная жизнь – тут и лапти плели, и сушили одежду, сбрую, обувь. Занявшие избу поляки, изгнав прежних владельцев, поступили точно так же – сейчас вдоль печки на приспособленной для этого жерди были развешаны сюртуки и рубахи, под ними выстроились в ряд высокие кавалерийские сапоги. На вбитых в стену колышках, подальше от сырости, висели сабли в ножнах, лядунки, мушкетоны и прочая воинская амуниция – за ней-то поляки следили, как следует. А вот уборкой новые жильцы себя не утруждали – сметали пыль и мелкий мусор к стенам, где он и копился, вместе со всяким никчёмным старьём, составлявшим достояние прежних обитателей избы.
Единственным существом, оставшимся от прошлой жизни, была большая полосатая кошка. Поначалу она дичилась новых жильцов, шипела, сверкала с печки ярко-жёлтыми глазами. Однако, сообразив, что пришельцы тоже могут стать источником мелких подачек, сменила гнев на милость и даже позволяла себя гладить.
Только кошка и примиряла Гжегоша с необходимостью жить в этом убогом вертепе. Сам-то он предпочёл бы обычную солдатскую палатку, где хотя бы не смердит от лохани под умывальником и из подпола, куда беспечные постояльцы сливали помои, когда лень было выходить на крыльцо. Но, увы, палаток – просторных, из плотной белёной парусины, что так эффектно смотрелись в лагерях реконструкторов на исторических фестивалях – у улан, как выяснилось, не имелось. Наполеон, приверженец стремительных перемещений войск, старательно отучал своих солдат таскать за собой обозы, гружёные палатками, шатрами и прочим бивачным имуществом. «Война кормит себя сама» – этот принцип относился не только к провианту и фуражу, а сооружать в огороде шалаш или навес из жердей и прелой соломы, а то и вовсе ночевать под стоящей во дворе телегой, Гжегошу не хотелось. Выходец из двадцать первого века, он привык к комфорту и чистоте, пусть даже и в полевых условиях – так что грязь, антисанитария и убожество, которыми окружали себя доблестные польские жолнежи, уже стояла у него поперёк горла. Однако же, приходилось терпеть – и молча завидовать ротному командиру поручику Булгарину, занявшему себе для постоя самую богатую и сравнительно чистую избу. Туда Гжегош и собирался зайти под каким-то пустяковым предлогом, имея в виду прощупать пана поручика на предмет включения в дальнейшие свои планы. Место нестроевого чина, нечто среднее между конюхом и обозником, которое предложили ему «соотечественники», избавляло от необходимости подставляться под русские ядра и пули, подобно рядовым уланам, – но никак не приближало исполнение его миссии. И забывать о ней Гжегош не планировал ни при каком повороте событий.
О разгроме «библиотечного» обоза Гжегош узнал от улан, как раз и обнаруживших место засады. Дотлевающие груды книг, разбитые, брошенные повозки вперемешку с ограбленными до нитки трупами фуражиров и конных егерей – казаки постарались, не иначе… Это досадное происшествие спутало его планы, но лишь отчасти. В конце концов, самые важные книги уцелели, он сам об этом позаботился. При некотором старании их можно извлечь из болота и пустить в ход так, как и планировалось сделать с самого начала. Несколько смущало то, что командир фуражиров, су-лейтенант Робер, судя по всему, сумел спастись – и не один, а в компании Далии, студентки из Алжира, гостьи из двадцатого века. Если эти двое начнут болтать лишнее (а с чего им молчать, если подумать?) то слух о пришельцах из будущего может дойти до высокого начальства – и одна только матка боска Ченстоховска знает, чем это может обернуться…
Скорее всего, их россказни сочтут бредом, а то и вовсе обвинят су-лейтенанта в том, что он сознательно всё сочинил, чтобы оправдаться за потерю своего отряда. Но что, если те двое ушли не с пустыми руками? Гжегош успел узнать Далию за два года совместной учёбе – однокурсники, как-никак, – и допускал, что эта девица, ушлая, как и прочие её соплеменники-арабы, вполне могла прихватить с собой какие-нибудь доказательства. Те же книги, к примеру… Конечно, совсем его планов это не поломает – а вот создать серьёзные трудности может, и ещё какие!
Итак, ближайшие цели вырисовывались достаточно ясно. Да, к Бородинской битве его информация не поспела. Вязьма и Можайск полны госпиталей, куда прибывают всё новые и новые раненые в грандиозном сражении, Великая Армия вот-вот вступит в Москву, а значит, Наполеон уже совершил одну из самых больших своих ошибок. Но – ещё не вечер, как пел в далёком двадцатом веке один популярный русский актёр и поэт: если исхитриться и вернуть-таки книги, то многое можно ещё переиграть. Для этого Гжегошу и нужен был поручик Булгарин. Восьмой полк шеволежёров-улан нёс службу по охране Смоленского тракта, что вызывало недовольное роптание среди рядовых и даже офицеров – и, наоборот, целиком и полностью соответствовало замыслу Гжегоша. Оставался сущий пустяк: убедить поручика помочь в осуществлении его затеи. И здесь поляк, имеющий некоторое представление о потенциальном союзнике, мог рассчитывать на успех.
Изучая историю польских частей в армии Наполеона, он особо интересовался тем из них, что были набраны в литовских и белорусских губерниях. И, конечно, личность Фаддея Булгарина не могла не привлечь самого пристального его внимания. Прошедший вместе с лейб-уланским полком офицером несчастливые кампании 1805-1806-го годов, сражавшийся при Прейсиш-Эйлау и раненый при Фридланде, Булгарин поучаствовал и в русско-шведской войне, 1808-09 годов, после чего был изгнан из полка из-за сомнительной эпиграммы на одного из членов императорской фамилии. Принуждённый перейти из гвардии в армейские драгуны, он вскоре оставил военную службу, вернулся в родительское поместье в Лифляндскую губернию – а малое время спустя поступил, по примеру многих своих соотечественников, в армию недавно созданного Великого Герцогства Варшавского. Под знамёнами Наполеона он воевал в Испании, не раз имел случай отличиться, и вот теперь вместе с победоносной La Grande Armée вернулся назад, в пределы Российской Империи.
Куда важнее были другие сведения, почерпнутые Гжегошем из русского издания «Воспоминаний» Булгарина, вышедшему в середине девяностых. В комментариях приводились отзывы современников о Фаддее Венедиктовиче – подчас, весьма нелицеприятные. Так, один из его сослуживцев по лейб-уланскому полку, отмечал, что «в Булгарине скрывалась исключительная жадность к деньгам, имевшая целью не столько накопление богатства, сколько удовлетворение тщеславия, причём с каждым годом увеличивалось в нем чувство зависти, жадности и своекорыстия…»
Ну, грех же не использовать такое ценное свойство характера! Гжегош намеревался сыграть именно на нём – к примеру, поведать Булгарину о кладе фамильной серебряной и золотой посуды, запрятанном неким вяземским помещиком в опасении то ли мародёров, то ли собственных крепостных. Подробную такую историю, полную убедительных деталей, а для верности ещё и подкреплённую собственноручно состряпанной картой местности с непременным крестиком, обозначающим озерко, на дне которого покоится вожделенный воз. Соблазнительный, что и говорить, вариант – хотя и не лишённый известных недостатков. Булгарин куда лучше Гжегоша знаком с нравами российского дворянства и может попросту не поверить в подобный вздор. А, не поверив, вместо содействия учинить поляку допрос с пристрастием, который при его-то «знаниях» здешних реалий вполне может закончиться обвинением в шпионаже и расстрелом – у французов это быстро делается…
Конечно, рано или поздно придётся открыть Булгарину истинную цель этой авантюры, но пан Пшемандовский, будучи человеком практичным, предпочитал решать проблемы по мере их возникновения. И первой из них остаётся беглый су-лейтенант и его темнокожая подруга. Следует как можно скорее их разыскать, а там либо договориться, либо, если сладкая парочка вздумает-таки упираться – обеспечить молчание иным, более радикальным способом. Гжегош сознавал, что стоит сейчас на кону, и церемониться не собирался.
Получить трёхдневный отпуск для поисков вымышленного родственника, живущего где-то под Смоленском, особого труда не составило. Поручик легко подписал сопроводительную бумагу, дав в нагрузку несколько мелких поручений к стоящим в Смоленске интендантским службам. Всё это устраивало Гжегоша как нельзя лучше – по полученным им сведениям, су-лейтенант Робер как раз и отправился в Смоленск, где в помощь потрёпанной при Бородине Великой Армии снаряжались новые кавалерийские части. К тому же, по возвращении, Гжегош рассчитывал разыграть второй акт представления, подкинув Булгарину небылицу о возе с драгоценной посудой – но уже со ссылкой на якобы найденного в деревне близ Смоленска сородича.
Сообщение с воинскими магазинами в Минске и Борисове прервано пока не было, и дорога считалась вполне спокойной и безопасной – время армейских партизан, время Давыдова, Фигнера и Сеславина было ещё впереди. Пошаливали кое-где шайки из окрестных мужичков, пощипывающих французских фуражиров, но для Гжегоша, приставшего к большому санитарному обозу, они особой угрозы не представляли. Конвоировала обоз полурота саксонских драгун; да и на кой ляд сдались местным пейзанам полторы сотни изувеченных, израненных французов? С таких даже снять нечего, кроме что, окровавленных изодранных в клочья тряпок, у которые превратились их мундиры…