До Смоленска Гжегош добрался быстро, и ещё полдня ушло у него на то, чтобы разыскать в разорённом бомбардировками и пожаром городе, забитом, тем не менее, обозами, воинскими отрядами и отбившихся от своих частей солдатами, нужных ему людей. Су-лейтенант со свой спутницей остановились в чудом уцелевшей избе на окраине и собирались отправиться дальше, в Минск, с поручением доставить оттуда в Смоленск лошадей для ремонта. Эти ценные сведения поляк раздобыл в солдатской кантине, где оставил ровно половину своих скромных «командировочных» средств. Теперь надо было в срочном порядке решать: затевать ли переговоры с су-лейтенантом и его пассией – или всё же не рисковать и избрать иной способ решения проблемы?
Обдумав всесторонне ситуацию, Гжегош остановился на первом варианте. В случае успеха можно было бы надеяться на содействие самого су-лейтенанта, который в этом плане устраивал его даже больше, чем Булгарина – хотя бы за счёт того, что тот уже знал, кто Гжегош и какой именно груз он собирается вытаскивать из окрестных болот. А что? Находясь в командировке, вдали от начальства, Робер мог до некоторой степени распоряжаться своим временем, и к тому же имел под своим началом дюжину конных егерей, назначенных для перегона присланных из Польши верховых лошадей.
Но разговор не задался с самого начала. Присутствовавшая при их встрече Далия (Гжегош сразу понял, что девица крепко взяла Робера под каблучок) с ходу обвинила поляка в предательстве – что было, по меньшей мере, странно, если вспомнить что она и сама сбежала с французами. Дальше – больше: Далия потребовала от любовника арестовать незваного визитёра и держать взаперти, пока тот не укажет точное местонахождение воза с книгами. А буде станет упираться – обвинить в шпионаже и расстрелять, пока дело не дошло до официального разбирательства.
Девчонка не учла одного – что она имеет дело отнюдь не с ровесником-студентом, а с многоопытным, повидавшим жизнь обитателем двадцать первого века. Пригрозив обвинением в том, что су-лейтенант умышленно, продавшись русским, погубил находившийся под его командой фуражирский отряд, Гжегош поспешил убраться прочь, пока тот, в самом деле, не натворил глупостей. До вечера он просидел в кантине, после чего, забрав свою лошадь, отыскал в развалинах укромный уголок, извлёк из вьюка мосинский карабин. Что ж, теперь совесть могла быть спокойна: он попытался решить дело миром и к взаимной выгоде – и не его вина, что противоположная сторона избрала иной путь…
Дело оказалось проще, чем Гжегош представлял себе поначалу. Напротив избы, где квартировал со своей подругой су-лейтенант Робер, имелись развалины церкви, разрушенной при штурме города – груды кирпича и огрызки стен ещё хранили следы копоти, и в руинах держался стойкий запах недавнего пожарища. Гжегош, дождавшись сумерек, забрался на обгрызенную до середины ядрами колокольню и извлёк из сумки старенький немецкий бинокль, взятый с прочей добычей в краеведческом музее. От площадки колокольни до окна на глаз было не больше пятидесяти шагов под углом около двадцати градусов. Дистанция ничтожная даже для скверного стрелка – а Гжегош не зря гордился своим умением метко стрелять. А тут ещё и цель заняла наилучшую из возможных позиций – за столом, прямо напротив узкого окошка. Стёкла в окне, если и были, то все до единого повылетали во время августовских боёв, так что жертва была сейчас, как на ладони. Гжегош уселся поудобнее, пристроил цевьё карабина между выщербленных кирпичей, дождался, когда Далия поставит перед Робером полную тарелку и бутылку вина – и только тогда, задержав дыхание, плавно потянул спусковой крючок.
Он попал точно туда, куда целил – в середину груди су-лейтенанта. Тело, отброшенное ударом девятиграммовой пули, летящей со скоростью более восьмисот пятидесяти метров в секунду, ещё падало на спину вместе со стулом, а Гжегош уже передёрнул затвор и поймал в прорезь прицела Далию, стоящую к нему спиной.
Т-дах! – карабин лягнул в плечо. Девушка повалилась лицом в тарелку, вино из опрокинутой бутылки разлилось по холщовой скатерти, прикрывающей столешницу – беглянка, как могла, старалась создать для своего любовника и покровителя хотя бы иллюзию домашнего уюта.
В ушах ещё звенело, а Гжегош уже подхватил с пола стреляные гильзы и, дробно топоча, скатился вниз по лестнице. Замер на секунду, прислушиваясь – на улице ни солдат, ни патрулей, ни даже случайных прохожих. Впрочем, это как раз было неудивительно, ночная стрельба случалась в захваченном городе с завидной регулярностью: то патрули палили почём зря по мародёрам, то подвыпившие завоеватели давали выход эмоциям, разряжая пистоли и мушкеты в звёздное небо. Мелькнула неожиданная мысль – прямо сейчас, наплевав на соображения безопасности, зайти в избу и довершить дело парой контрольных выстрелов. Дело в том, что на какой-то миг Гжегошу показалось, что и девушка сама упала на стол, за миг до удара пули… Нет, вздор, разумеется: он попал, не мог не попасть!
Предательская мысль, как пришла, так и ушла. Он отвязал лошадь, вскочил в седло, сунул карабин в чехол и поскакал по улице в сторону брода через Днепр. Можно, конечно, перебраться на другой берег и по понтонному мосту, наведённому на месте прежнего, сожжённого при отступлении войсками Дохтурова – но там наверняка потребуют пароль, узнать который он мог только утром, в комендатуре, после предъявления командировочных бумаг. Оставаться же в Смоленске Гжегош не хотел, предпочитая ночное купание в днепровской водичке перспективе ареста за двойное убийство – как ни абсурдна была мысль, что кто-то в Смоленске возьмётся его расследовать…
Косматая крестьянская лошадка вынесла его из реки и шумно, по-собачьи, отряхнулась. Поляк потрогал чехол с карабином – не намок ли? – сполз с седла и, нащупывая в темноте тропку, стал подниматься на высокий песчаный берег.
Тело Робера не успело ещё грохнуться на пол, а Далия уже инстинктивно метнулась вперёд, на столешницу. Девушка, конечно, не застала войны за независимость в начале шестидесятых и последовавшую за ней череду военных переворотов – но много чего наслушалась от отца и дяди о страшных реалиях тех лет. Да и позже, в доме её отца, высокопоставленного правительственного чиновника безопасности уделялось особое внимание – её с матерю и младшей сестрой обучал приглашённый из Франции специалист, накрепко вдолбивший в голову Далии правила поведения при покушении или нападении террористов.
А потому, действовала девушка быстро и без малейших колебаний – и вторая пуля, предназначавшаяся, вне всяких сомнений, ей самой, лишь скользнула по волосам. Далия перекатилась на бок, изображая падение мёртвого тела на пол, а сама, едва оказавшись вне пределов видимости стрелка, заползла под стол, где и просидела следующие десять минут. Потом вылезла и, стараясь не приближаться к окнам, стала осматриваться. Робер лежал ничком на полу, рядом с опрокинутым стулом – винтовочная пуля, пробив тело, расщепила толстую деревянную спинку и глубоко ушла в брёвна стены. Из раны на пол натекла большая лаково-красная лужа, и над ней уже кружили, жужжа, зеленовато-чёрные, отливающие металлическим блеском мухи. Далию передёрнуло от отвращения; она выждала ещё немного, после чего натянула кавалерийские, с кожаными леями, рейтузы Робера, надела полотняную рубашку, влезла в серый офицерский редингот, который, при случае, мог сойти и за гражданское платье. Рассовала по карманам кошель с горстью русских и французских монет, какие-то бумаги, ассигнации, положила в сухарную сумку карманный двуствольный пистолет. Ссыпала туда же горсть извлечённых из лядунки бумажных фунтиков-патронов – Робер успел обучить её пользоваться этим архаичным орудием убийства. Выглянула в полуоткрытую дверь, досчитала до десяти, вышла в сени и пробралась в коровник, где стояли их лошади и сохли на жердях сёдла, потники и синие суконные вальтрапы с вытканными по углам имперскими орлами и буквами «N» в лавровых венках.
VIII
Узнать Кудринскую улицу – Баррикадную моей молодости – было сейчас мудрено. После пожара Москвы (который, надо думать, начнётся со дня на день, как только войска покинут город) всё здесь переменилось, да и потом было перестроено самым радикальным образом – одна высотка на площади Восстания чего стоит! И лишь брусчатка, по которой звонко цокали подковы наших коней, вызывала лёгкую ностальгию – её участки сохранились и до наших времён. Правда, эта Кудринская была замощена не ровными тёсаными камнями, которые, вроде бы, появились гораздо позже, чуть ли не в двадцатом веке, а обыкновенным округлым булыжником.
Кроме брусчатки тут не нашлось ничего привычного, за что мог бы зацепиться взгляд. Сколь я ни озирался по сторонам – ни единого знакомого здания, переулка, контура площади. И лишь когда колонна Сумского гусарского полка миновала храм Покрова Богородицы в Кудрине, в моё время тоже канувший в Лету, и двинулась через Кудринскую площадь, слева потянулся знакомый жёлтый фасад с колоннадой. «Вдовий Дом», казённый приют, построенный в начале девятнадцатого века для неимущих вдов военных и чиновников – в наше время, если мне память не изменяет, здесь располагался институт усовершенствования врачей, позже переименованный зачем-то в академию. А дальше, уже на Большой Никитской, за кованой решёткой и палисадником мелькнул флигель городской усадьбы Долгоруковых, знаменитого «Дома Ростовых» из «Войны и Мира».
Большая Никитская, как и прочие московские улицы, была запружена людьми. Московские обыватели, от лабазного сидельца с Болотной, до обитателей аристократических особняков и городских усадеб – все спешно покидали Белокаменную. На мостовой теснились, сцеплялись осями, телеги ломовых извозчиков, брички и кареты с гербами на дверках. То и дело попадались то большие, то малые обозы, в которых на грудах соломы, на шинелях лежали вповалку раненые. Правили телегами возчики в серых шинелях и высоких суконных шапках с жестяными крестами ополченцев. Кое-где на стенах домов желтели бумажные листки, знаменитые растопчинские афишки. Иные – обтрёпанные, рваные, были налеплены ещё в дни, когда супостат только ещё продвигался от Смоленска к Вязьме. Другие – совсем свежие, с призывами к москвичам поскорее покидать город. Нигде не видно описанных ещё Гиляровским лотошников с разносчиками, лавки все стоят заколоченные. Полиции тоже нет, и только раз, у выезда с площади, я заметил шестерых конных жандармов – им вслед свистели и кричали обидное. У богатых домов теснились длинные вереницы подвод, и слуги суетились, вытаскивая сундуки, тюки, зеркала, тщательно замотанные в мешковину, разнообразный домашний скарб. Что не помешалось на возы – бросали прямо на тротуаре, и предприимчивые москвичи уже принялись растаскивать бесхозное добро.