Чтобы не застрять безнадёжно в этих «пробках», Ростовцев выслал вперёд вахмистра с полудюжиной гусар, и те, где уговорами, а где и плетьми и ножнами сабель, прокладывали сумцам дорогу. В ответ доносились ядовитые реплики, матерная ругань, но больше горькие упрёки: «Эх вы, аники-воины, отдаёте Первопрестольную на погибель?..» «Куды ж бегёте, ироды, креста на вас нет!..» «А нам-то теперь што, под хранцузов?..» Гусары скрипели зубами от обиды и отворачивались – отвечать было нечего.
Я ехал рядом с Ростовцевым. Поручик был мрачнее тучи, и я, чтобы как-то его отвлечь, принялся расспрашивать о семье – всё ли в порядке с сестрой и родителями, как он сумели выбраться из Москвы и добрались ли до имения под Калугой? Поручик охотно поддержал разговор – видно было, что творящееся вокруг уже встало ему поперёк горла. Выяснилось, что семейство Ростовцевых отбыло из города ещё позавчера днём, о чём оповестили сына письмом, переданным через знакомого адъютанта Дохтурова. Старый граф страдает очередным приступом ишиаса, отчего принуждён ехать лёжа в оборудованном дормезе, и на чём свет стоит, клянёт французов, Буонапартия, светлейшего князя, московского градоначальника и генерал-губернатора графа Растопчина и даже самого императора Александра: почему позволил отдать Москву супостату? Когда я спросил, с ними ли сейчас Матильда – поручик глянул на меня виновато и принялся рассказывать. Да, с болгаркой всё в порядке, она следует с обозом Ростовцевых и по-прежнему ухаживает за Вревским, которого решено было не сдавать в госпиталь, а забрать с собой. Матушка поручика в приписке к письму сетует, что девушка не отходит от барона ни на шаг и, кажется, всерьёз им увлеклась. Она даже хотела с ней переговорить, объяснить, что для Вревского с его шатким положением иностранца, недавно только поступившего на русскую службу, она может стать в лучшем случае, содержанкой. Но – отложила тягостный разговор до лучших времён, когда они окажутся в имении, подальше от всех этих ужасов и неустроенностей жизни.
Рассказывая мне об этом, Ростовцев старательно прятал глаза. Я сдерживал улыбку – возможно, будь я, и в самом деле, тем, кем кажусь, то есть двадцатилетним, полным тестостерона и комплексов оболтусом – подобное известие могло бы повергнуть меня в отчаяние. Но прошедших лет, коих набралось немало, из жизни не вычеркнуть – мне пришлось пережить немало расставаний, да и финал наших с Мати отношений, состоявшийся за два месяца до защиты диплома, я отнюдь не забыл. Так что пусть уж стоит свою жизнь, как заблагорассудится, и остаётся только пожелать, чтобы шишки, которые она уже готова набить, оказались бы не слишком болезненны, и не надломили её, и без того, не слишком-то стойкую натуру.
– …давеча я имел беседу с добрым своим знакомцем – лейб-гусар, состоит адъютантом при штабе генерала Дохтурова. Так он уверяет, что насчёт сумцев у начальства планы, и как раз в духе наших с вами недавних приключений…
Задумавшись о Мати, я не заметил, как мой собеседник сменил тему.
– Вот как, господин поручик? И что же за планы такие?..
– Что за вздор, Никита Витальич, – поморщился Ростовцев. – Не раз же говорено: вы с вашим другом хоть и записаны у нас вольноопределяющимися, как студенты недворянского происхождения, а всё ж прочим не чета. Не нам перед вами, потомками, званиями и титулами похваляться – так что давайте уж, когда нижних чинов рядом нет, будем по-простому.
– Ладно, тёзка, убедил… – усмехнулся я. – Обойдёмся без чинов. Так что там твой адъютант на хвосте принёс?
– В штабе ходит слух, что сумцев собираются передать под начало капитана Сеславина. – принялся рассказывать Ростовцев. – Я с ним знаком по службе при штабе Барклая де Толли, он тогда исполнял обязанности по квартермейстерской части. Боевой офицер, был при Островною, Смоленском, Ватутиной горой. При Шевардине ранен, но остался в строю, а за Бородино представлен к Георгию четвёртой степени. Говорят, светлейший князь собирается окружить наполеоновскую армию Бонапарта кольцом летучих отрядов, по типу того, что создал ахтырский полковник Давыдов – и Сеславину предложено возглавить один из них. А раз сумцы в нашем с вами, Никита Витальич, лице, имеют некоторый опыт вылазок в неприятельские тылы – так нас и сам Бог велел определить в такой отряд.
Я согласно кивнул. Поручик явно воодушевлён перспективой подобной лихой жизни – захваты фуражирских партий, истребление мародёров, наблюдение за передвижениями крупных соединений неприятельской армии… Говорить о том, что сумцев и в нашей истории приписали к партизанскому отряду Сеславина, и я напросился к ним в расчёте именно на такое развитие событий, я не стал – зачем?
Насколько я помнил из истории войны двенадцатого года, Кутузов чётко организовал действия армейских партизан, отведя каждому из отрядов определённый район: Денису Давыдову было предписано действовать между Можайском и Вязьмой, Дорохову – в районе Верея – Гжатск, Ефремову – на Рязанской дороге, Кудашеву – на Тульской, а вот отряду Сеславина вместе с будущим декабристом Фонвизиным было предписано действовать между Смоленским и Калужским трактами. Опираясь на базу в ростовцевском имении и ДК, да с бобрищевскими мужичками, из которых Антип на пару с урядником успеет сколотить вполне боеспособный отряд, – можно делать большие дела. А если вспомнить ещё и дядю Васю с его «бронепердунком» и пиротехническими экспериментами…
Так, осадил я разыгравшееся воображение, опять заносит в прогрессорство и попаданство? Не хватало ещё промежуточный патрон изобретать… С некоторых пор меня не оставляло мерзкое ощущение, что никакая это не миссия по спасению естественного хода исторических событий, а эксперимент, поставленный неизвестно кем и неизвестно с какой целью. Скажем хронофизиками и хроноисториками чужой цивилизации, и за моими действиями кто-то внимательно наблюдает, фиксируют в лабораторных журналах каждый шаг, анализирует и составляет научные отчёты. Тем не менее, отказываться от поставленной самому себе задачи, уничтожения остатков библиотеки, попавшей сюда из двадцатого века, я пока не собирался. А значит, рано или поздно придётся добраться до некоего лесного озерка, где клятый Гжегош, похоже утопил-таки воз с книгами – и сделать это с помощью Ростовцева и его гусар будет куда как проще.
Сумцы проходили мимо Никитского монастыря, когда едущий рядом Рафик дёрнул меня за рукав. Я обернулся – он высматривал что-то в глубине примыкающего с улице слева Большого Кисловского переулка. Двое гусар, перекрывшие проезд, загородили обзор, и Рафик то привставал на стременах, то наоборот, пригибался, стараясь что-то разглядеть в узком просвете между лошадиными крупами.
– Услышал крик… – пояснил он, прежде, чем я открыл рот, чтобы спросить, в чём дело. – Окликнули меня кто-то по имени, и голос – точно Димка Гнедин, хуран айо![26] Смотрю – а там только народ толпится, ничего не видать! Спешимся на минутку, посмотрим, а?
Гусары шли в колонне по три, перекрывая почти всю ширину улицы. Взять в сторону – некуда; сзади в половине конского корпуса, как это предписано регламентом, следует следующий ряд, за ним ещё и ещё… Замешкаешься – задержишь всех, а этого делать нельзя. Полк следует через Москву без задержек, потому что за ним идут другие части, артиллерия, обозы… Корнет Веденякин уж как умолял отпустить его хоть на два часа, хотел отыскать в Москве родную сестру с двумя детьми, лишившуюся при Смоленске мужа и теперь принуждённую выбираться из города с горсткой дворовых и гувернанткой. Ростовцев, скрепя сердце, отказал – хотя я видел, как нелегко дался ему этот отказ…
– Показалось, наверное. – неуверенно сказал я. – Сам подумай, откуда он тут? Мы-то с полком пришли – а он бы как пробрался бы мимо аванпостов в одиночку, одетый, по местным меркам, как пугало? Не наши, так французы непременно бы его сцапали! А доберись он на своё несчастье хоть до Можайска, то непременно влип бы в неприятности. Сам, небось, видел – на каждой тумбе афишки с призывами ловить французских шпионов. Народ сейчас шибко нервный, увидят странную одежду, услышат непривычный говор – пристукнут, и имени не спросят! Нет, показалось, точно говорю.
– Как скажешь, брат… – Рафик пожал плечами и оставил попытки что-то разглядеть. – А всё же, мамой клянусь: не мог я ошибиться! Димка это – только как он сюда попал, еши аканджин кнац?[27]
В странноприимный дом Никитского женского монастыря свозили раненых офицеров ещё после Смоленска, и теперь, когда стало ясно, что Москву оставляют, поспешно выносили тех, кого можно было тронуть с места без риска для жизни. Хотя в монастыре придерживались московского обычая застилать соломой булыжную мостовую перед домом с больными или умирающими, чтобы не беспокоить страдальцев тарахтением колёс, шум он висел здесь непрерывно, неумолчно. Крики, ругань, конское ржание, тележный скрип, команды унтеров, стоны раненых, которых выносили на носилках с крыльца по узкой лесенке и складывали рядком на подводы. И над всем этим висел «густопсовый» по выражению санитара, в паре с которым Дима Гнедин таскал носилки, дух: вонь скопившегося навоза, тяжёлый запах, какой обычно сопровождает скопление больных, страдающих и дурно ухоженных мужчин.
Обоз, если верить болтовне возчиков, должен был отправиться во Владимирскую губернию, и Дима Гнедин даже подумывал бросить своего подопечного-офицера и двинуться с ним. А что? Среди санитаров и ополченцев он, вроде примелькался; кормили хоть и грубой пищей, зато обильно, и, самое главное – от войны далеко. До Владимира армия Наполеона не доберётся, это Дима точно помнил из школьного курса истории.
Но, по здравому размышлению, от идеи пришлось отказаться. Ополченцы, хоть и не имели паспортов или каких-нибудь воинских документов вроде солдатских книжек, но зато все знали друг друга. Сейчас-то суета, хаос, столпотворение – но стоит добраться до спокойных мест, и унтер-офицер, распоряжающийся нестроевой командой, наверняка поинтересуется, кто он и откуда. И тогда дело швах: врать сколько-нибудь убедительно Дима не см