«…эх, Антип огорчится: были бы у его крестьянской армии сразу две трофейных «орудии». Впрочем, самому пушечному стволу вряд ли что-то сделается от нашего кустарного «напалма», а лафет вполне можно и починить…»
– Дядь Вася, тарань ворота, вышибай! Расчистим дорогу мужичкам!
Я подхватил мушкет и пристроил его в амбразуре, продолбленной между шпалами. Это был последний из трёх имеющихся у нас «огненных зарядов» – заново оснащать и заряжать «огнеплюи» можно только на базе, так что теперь «бронепердунок» превратился из огнемётного танка в ползучую стрелковую ячейку.
Впрочем, и этого уже не требовалось. Французы разбегались, бросая оружие; крестьяне Антипа, хлынувшие во двор и моментально его заполонившие, догоняли их и били дубьём. Несчастные падали на колени и задирали над головой руки. Я вскочил на ноги и замахал мушкетом, привлекая внимание «народных мстителей».
– Живыми, живыми берите, и побольше! За каждого целого француза – двугривенный серебром!
Этот тариф мы заранее оговорили с Ростовцевым, предвидя примерно такое развитие событий. Бобрищевцы, услыхав о столь щедрых «премиальных», кинулись вязать пленных кушаками. Но во двор уже въезжали на рысях гусары – серомундирные всадники отсекали большую группу беглых супостатов, лишая, таким образом, бобрищевских вояк законного заработка. Я огляделся, осматривая двор, усеянный то тут, то там мёртвыми телами, махнул рукой корнету Веденякину – тот с двумя гусарами конвоировал полдюжины понурых спешенных улан. Крестьяне хмуро на них поглядывали на поляков – каждый из них уже видел в поляке не столько врага, сколько две серебряных монеты с орлами, по десять копеек каждая, по какому-то недоразумению природы снабжённые ногами, руками и головой.
«…Победа!..»
Для того, чтобы забрать с собой все захваченные повозки, пришлось звать мужичков из соседней деревеньки Собакино – очень уж велик оказался обоз, который мы застигли в Успенском буквально «со спущенными штанами». Победа была полная, трофеи велики, а всё же, задерживаться здесь лишнее время не стоило. Сколько-то французов наверняка сумели уйти верхами, и теперь могли позвать подкрепление – усадьба было традиционным местом ночёвок для следующих по Смоленскому шляху обозов и воинских частей, и французы, конечно, не потерпят занозы в столь чувствительном для себя месте.
Пока бегали в Собакино за возчиками, пока грузили на подводы немногочисленных раненых – по счастью, в-основном из числа неприятеля – пока бобрищевцы под руководством Антипа суетились вокруг повозок и фургонов да обдирали под шумок убитых, Ростовцев велел накормить своих бойцов. Благо, у одного из костров обнаружился чугунный котёл с ещё горячим супом, сваренным для гарнизонных солдат – но так и не попавшим во французские желудки. При котле маялся неизвестностью щуплый солдатик из нестроевых – вооружённый одной лишь поварёшкой на длинной деревянной ручке, он счёл за благо сопротивления не оказывать и сдался сумцам, на его счастье подоспевшим к костру прежде мужиков.
Когда мы подошли к костру, французик что-то угодливо затараторил, часто кланяясь. Ростовцев ответил; тогда француз извлёк из-под полотняного, в пятнах жира и копоти, передника большую деревянную ложку, зачерпнул из котла и подув на содержимое, протянул поручику. Ростовцев брезгливо понюхал, но всё же отведал угощение, после чего о чём-то спросил. Француз торопливо ответил, всё так же угодливо сгибаясь в пояснице.
– Говорит: в котёл клали конину. – пояснил мне Ростовцев. – А так ничего, наваристый супец. Скажу, чтоб ещё варил, на всех тут не хватит…
Действительно, в котле супа было не больше, чем десятка на два едоков.
Ростовцев произнёс ещё несколько фраз по-французски и перевёл мне ответы. Оказывается, суп этот был своеобычным блюдом во французской армии. Варили его так: клали в котёл мясо из расчёта четверть кило на литр воды, варили на медленном огне три-четыре часа, после чего добавляли мелко нарезанные овощи, отдавая предпочтение луку, и рис – последний был у французов в широком употреблении. Суп получился густой, наваристый, напоминающий чем-то солдатский кулеш; перед едой в него следовало накрошить ещё и хлеба. Оказалось, что тарелок или котелков у французов не водится – ели из общего котла, подходя к нему с ложками в порядке старшинства. Однако наш французик сервировал стол для сумцев, разливая своё варево в фарфоровые тарелки, взятые в разорённом имении.
Проглотив первую ложку, я понял, насколько проголодался – и не заметил, как выхлебал всё до дна. По примеру гусар, отломил корку от краюхи, подобрал остатки супа со дна, и принял у сидящего рядом вахмистра манерку с хлебным вином. Француз-повар суетился, подливал черпаком супа по тарелкам, радуясь, что его нехитрая стряпня пришлась по вкусу этим страшным русским. В какой-то момент он даже затянул песенку. Я узнал её – эта песня частенько звучала у костров реконструкторов, особенно тех, что шились на французов, да и в Ютубе можно было найти ролики с ней под названием «Марш старых ворчунов» или «Песенка о луке».
«…Жэм люаньон фритт а люиль, жэм люаньон канн тиль э бон!
– Жэм люаньон фритт а люиль, жэм люаньон канн тиль э бон!..»[31]
Рассевшиеся возле костра на бочонках и досках, положенных на обрезки брёвен гусары не понимали ни слова, но слушали, похохатывали и даже пытались подпевать – особенно припев, который и запоминать-то не надо, он сам ложился на язык:
«…Опа, камарад, опа, камарад, опа-опа-опа!..
– Опа, камарад, опа, камарад, опа-опа-опа!..»[32]
Француз, воодушевлённый благожелательным вниманием недавних врагов старался вовсю, отбивая ритм поварёшкой:
«…Мэ па дуаньон оз отришьян,
Па дуаньон а ту сэ шьян!..
– Мэ па дуаньон оз отришьян,
Па дуаньон а ту сэ шьян!..»[33]
Я принял у сидящего рядом гусарского вахмистра манерку, сделал добрый глоток и протянул тарелку – большую, тонкого фарфора, расписанную тёмно-синими и золотыми узорами – за добавкой. А от костра неслось дружное:
«…Опа, камарад, опа, камарад, опа-опа-опа!..
– Опа, камарад, опа, камарад, опа-опа-опа!..»
– хором пели и гусары, и казаки и даже подтянувшиеся на аппетитный запах лукового варева бобрищевцы. Я заметил у костра и дядю Васю – наш боевой механизатор с удовольствием хлебал суп, то и дело, прикладываясь к манерке. Двустволка, врученная ему перед вылазкой тётей Дашей стояла тут же, прислоненная к бочке – трактористу так ни разу не довелось из неё выстрелить. Усталый «бронепердунок» потрескивает остывающим движком в стороне, шагах в десяти, – мужики уже притерпелись к невиданному агрегату и не шарахаются прочь, едва унюхав соляро-резиновую вонь…
– Никит, а Никит! Глянь, чего нашёл, да?
Это Рафик. Пылкий армянин не стал, подобно мне, отсиживаться за бронёй нашего самодельного броневика, а вместе с сумцами принял участие в конной атаке и последовавшей за ней рубке. Я изрядно переживал за друга – поляки противники серьёзные, саблями владеют виртуозно. Но, слава Богу, обошлось – и после боя Рафик вместе прочими гусарами с удовольствием пожинал плоды победы. И, похоже, не остался без своей доли добычи – вон, тащит в левой руке кривую, восточной работы, кривую саблю в нарядных, выложенных бисером и перламутром, ножнах. Видимо, снял с кого-то из поляков – у тех, как и у армян, тяга к холодному оружию в крови.
Я с удовольствием смотрел на Рафика. И куда делся вчерашний московский студент? Подтянутый, смуглолицый, в наброшенном на плече ментике, белой полотняной фуражке и доломане, перетянутом кушаком из красно-белых шнуров, на боку – ташка и лядунка на широкой белой перевязи-панталере ташкой на боку… Да, Ростовцев с Веденякиным, обмундировывая нас двоих, постарались на славу и не пожалели собственных запасных мундиров и прочей амуниции.
Но Рафик, как выяснилось, собирался показать мне нечто куда интереснее трофейной сабли. Я чуть не пролил остатки супа из тарелки, когда увидел на его ладони три медные, с выступающими закраинами гильзы – ну конечно, старый добрый 7,62x54 мм! А ведь мне совершенно точно известно, что в этом мире такие патроны могут быть у одного-единственного человека.
Рафик понял меня без слов.
– Гжегош, да?
– Он, больше некому. Вот же курва мать…
Я взял с его ладони тускло-медную бутылочку, втянул носом свежую пороховую вонь.
– Стреляли совсем недавно. Значит, не примерещилось мне… Где ты их нашёл?
Рафик мотнул головой, указывая куда-то за спину.
– У ограды, где засели стрелки. Там ещё пушка стоит – подошёл посмотреть, гляжу, а они в траве валяются. Я пошарил среди убитых, Гжегоша там нет. Ушёл, да?
Я задумался.
– Башкиры докладывали Ростовцеву: в самом конце боя с обратной стороны усадьбы вырвались несколько улан. Положили троих башкир в сшибке, ну и своих двоих потеряли.
– Так надо осмотреть тела! – предложил армянин. – Может, Гжегоша тоже убили? Вряд ли поляки стали бы забирать трупы…
– Правильно мыслишь, Рафик-джан. – я поставил на землю тарелку с недоеденным супом и встал. – Ты вот что: коня своего поседлай, и моего тоже, если не затруднит, конечно. А я пока поговорю с Ростовцевым, чтобы дал дюжину гусар в сопровождение. Да он и сам, наверное, захочет поехать с нами. Такой случай, нарочно не придумаешь! Если Гжегош остался жив – есть шанс догнать.
Рафик кивнул. Он знал, конечно, о моих подозрениях насчёт воза с книгами, утопленного поляком в озере.
Надо ещё Антипа попросить, пусть поищет проводника, и хорошо бы из местных, собакинских охотников – должны же они тут быть? Поляки-то здешних лесов не знают, а мужичкам каждая тропка знакома. Если получится – сегодня же и покончим с этим затянувшимся недоразумением.