– Добже рубишься, москаль!
Поляк отскочил назад и потёр левой рукой раненое предплечье. Я гадко ухмыляюсь – ладонь у поляка вся была в крови.
– Извини, не могу сказать о тебе того же. Клинком, машешь, как быдлак-косиньер[34] своим рожном…
Сказанное было обидно и к тому же несправедливо – саблей Гжегош владел превосходно. Но я стремился разозлить его, выбить из равновесия – и вполне своей цели добился. Поляк взвыл от злобы, прыгнул на меня, занося саблю для сокрушительного удара сверху. Но этот раз я не стал играть в уклоняшки – просто шагнул навстречу и, приняв удар на сильную, нижнюю часть клинка, левой рукой перехватил его запястье. Резко, с отшагом, рванул на себя – и когда Гжегош качнулся вперёд в попытке сохранить равновесие, ударил его дужками гарды в лицо – и тут же добавил коленом в живот. Поляк послушно согнулся вдвое, и третий, заключительный удар обрушился на затылок. Бедняга повалился на землю мешком, не издав ни звука.
– Э вуаля, мсье![35]
Ну как тут можно удержаться и не вспомнить реплику любимого актёра из любимого же фильма?
XIII
– Право же, Никита Витальич, вас на минуту без присмотра оставить нельзя! И что за декаданс вы тут устроили, скажите-ка на милость?
За спиной затрещали ветки. Я обернулся – из кустов на меня смотрела лошадиная морда, поверх которой язвительно ухмылялся поручик Ростовцев. За его спиной храпели кони и качались гусарские кивера вперемешку с суконными шапками донцов.
– Ну что, отвели душу? Вот как знал, что вы учините что-нибудь подобное! Ментик гусарский надели – и головой своей думать больше не надо? Целы хоть, или поранены?
– Да цел я, цел, что мне сделается! – отозвался я, даже не пытаясь скрыть широкой улыбки. Ростовцев со своими людьми появился чрезвычайно вовремя.
Поручик сделал знак. Двое казаков соскочили с сёдел и принялись осматривать распростёртых на земле людей.
– Зря всё же вы так, Никита Витальич, мальчишество это. Нашли с кем рубиться! Поляки – они на саблях шибко лютые…
Сумцы тем временем взялись потрошить трофейные саквы и чемоданы. Видимо, поручик заранее их проинструктировал – все незнакомые, непривычные предметы они выкладывали на расстеленную по земле тряпицу. Я перебрал добычу: две снаряженные обоймы к карабину, горсть патронов; индивидуальный пакет, несколько пачек разных таблеток – анальгин, аспирин, стрептоцид, какие-то антибиотики, всё из аптечки нашей туристической группы. Нашейный чехольчик-«ксивник» из прорезиненной ткани, в котором нашлись студенческий билет Гжегоша и его же польский паспорт – тоненькая болотно-зелёного цвета книжечка с золотым тиснением в виде одноглавого орла и надписи «POLSKA RZECZPOSPOLITA LUDOWA»[36]. Я щёлкнул крышечкой плоской никелированной зажигалки – огонёк слабый, бензин почти выдохся. Ничего, в ДК, у Тёти Даши, кажется, была десятилитровая канистра для примуса…
Ещё в седельном чемодане Гжегоша обнаружилась одежда, приехавшая вместе с ним из двадцатого века – спортивный костюм, лыжные ботинки (и зачем они ему понадобились?) кеды, куртка на синтепоне, смена белья. И, конечно, венец коллекции – Тарле, «Наполеон». Странно, я, вроде, видел такую же книгу в тюке, извлечённом из озера? Видимо, в библиотеке было два экземпляра, и Гжегош решил захватить один с собой.
– Это, значит, и есть тот поляк, ваш современник?
Ростовцев стоял рядом, рассматривая выставку предметов из будущего.
«…вы даже не представляете, поручик, насколько он мой современник…»
– Так что, вашбродие, один лях помер. – отрапортовал подскочивший казак. – Второй оглоушенный и поцарапан слегка, даст Бог, скоро очухается. А третий отходит – у его одна пуля в груди, а другая в кишках. На шее крестик, наш, православный. Чудные дела, вашбродие – лях, а нашей веры!
– Видимо, из Литовский губернии, или из Белоруссии. – сказал Ростовцев. – Оттуда много народу Бонапарту служить пошло. Бумаги при нём не нашли?
Казак подал поручику сложенные листки.
– Так… – Ростовцев зашуршал бумагой. – Лейтенант Булгарин, Фаддей, третий эскадрон восьмого польского полка улан-шеволежёров, ротный командир…
– Как вы сказали? Фаддей Булгарин?
Я ушам своим не поверил. Но нет, всё правильно: хоть имя-фамилия владельца бумаг и написаны по-французски и повторены ниже по-польски, но разобрать можно. Он и есть, Фаддей Булгарин, лейтенант Восьмого уланского полка!
«…чудны дела твои, Господи…»
– Вы что, его знаете? – удивился Ростовцев.
– Как не знать! Не лично, разумеется, из книг. Довольно популярный в своё время литератор и журналист, известен кое-какими скандальными историями.
Не объяснять же сейчас, кто такой Пушкин, и в чём заключался его конфликт с Фаддеем Венедиктовичем, по поводу которого в окололитературном Петербурге будет в своё время сломано немало копий?
"…или уже не будет?.."
Кончился, вашбродие! – казак стянул шапку, перекрестился, вытащил из-под рубашки булгарина тёмный крестик и вложил ему в руки. – Надо бы тело забрать и закопать на погосте. Всё ж, не пёс какой, православный…
Это был удар, и какой! Выходит, я собственноручно отправил на тот свет пусть не самую значительную, а всё же достаточно заметную фигуру? И тем самым уже изменил историю: ведь теперь не будет ни его, «Северного архива», ни «Северной пчелы», ни «Ивана Выжигина» – между прочим, крайне популярная в своё время книжица, первый в истории отечественной литературы «бестселлер»… Да и Грибоедову с его «Горем от ума» придётся искать другого издателя…
Из невесёлых размышлений меня вывели сдавленная ругань на польском языке. Я обернулся – Гжегош уже сидел, привалившись спиной к колоде, и осторожно ощупывал голову. На лице его явственно читалось недоумение.
– Как чувствуете себя, пан Пшемандовский?
Он поднял глаза на меня и скривился.
– Ваша взяла, значит?
– Наша, ясновельможный пан, наша… – я сделал паузу, чтобы дать ему осознать произошедшие перемены. – Раз уж вы очухались – не хотите ли решить дело по-хорошему?
– Интересно, это как? Пойти к вам в конюхи, навоз за конями убирать? Больше я тут, вроде, ни на что не гожусь.
Я усмехнулся.
– Ну-ну, не считайте меня совсем уж за идиота. Я отлично знаю, кто вы и зачем вы здесь. Покажите, где воз с книгами – и ступайте себе на все четыре стороны. Я вам даже саблю оставлю.
Поляк в ответ злобно ощерился.
– А если откажусь?
Я пожал плечами, стараясь, чтобы голос мой звучал по возможности равнодушно.
– Воля ваша, но искренне не советую. Придётся тогда по-плохому.
Гжегош презрительно хмыкнул.
– Бросьте. Пытать? У вас духу-то хватит?..
– А вы наглец, пан Пшемандовский… – вступил в разговор подошедший Ростовцев. – Впрочем, другого не ожидал… У нас-то может, и не хватит, тут вы угадали. А вот башкиры сантиментами не страдают – особенно после того, как вы убили троих их соплеменников.
Я полюбовался мгновенной сменой эмоций на лице пленника: от иронического презрения к недоверию, затем – к откровенному страху и снова к высокомерному презрению. Лишённому, правда, прежней уверенности.
– …но вы правы, конечно, – продолжил, как ни в чём не бывало, Ростовцев, – никто вас мучить не собирается, мы же не турки какие-нибудь или башибузуки. Я вас просто повешу.
Гжегош вздёрнул подбородок.
– Не имеете права! Я военнопленный!
Я хотел, было, заметить, что в этом времени о Гаагских конвенций никто ещё не слышал, но поручик обошёлся и без моей помощи.
– Вы, как я понимаю, присягу императору французов не давали?
Поляк замялся, но соврать не решился и отрицательно помотал головой.
– Вот видите! Значит, никакой вы не пленный, а просто разбойник, напяливший на себя военную форму. А то и шпион. А таким один путь – в петлю. Так что советую вам очень крепко подумать. Хорунжий!
Казак немедленно возник рядом.
– Мы тут злодея изловили. – Ростовцев указал на Гжегоша. – Надо его, братец, вздёрнуть. Справишься?
– А то как же! – хорунжий плотоядно осклабился. – У меня и аркан калмыцкий имеется! Мыльца, правда, нету, ну, мы уж как-нибудь…
Ростовцев удовлетворённо кивнул.
– Так ты приготовь что полагается, а как будет сделано – доложи.
Казак, рявкнув «слушш, вашбродь!» – потрусил к лошадям, и там немедленно началась подозрительная возня: хорунжий, отцепив смотанный аркан от луки седла, размотал его, примерился и стал с помощью двух своих товарищей перекидывать верёвку через сук. Аркан соскальзывал, казаки досадливо матерились.
Гжегош наблюдал за этими приготовлениями – лицо его побледнело и покрылось мелкими капельками пота.
– Если вы меня повесите, – наконец сказал он неожиданно осипшим голосом, – то никогда уже не найдёте того, что ищете.
Именно этого я и ждал. И Ростовцев, судя по тому, как он незаметно мне подмигнул, тоже.
– И не надо, пан Пшемандовский, незачем. Однажды я уже вытащил этот воз из озера – вот и пусть подождёт этого времени ещё лет двести с лишком. Меня это вполне устроит.
При словах «двести лет с лишком», Гжегош вздрогнул и удивлённо на меня уставился. Я сделал вид, что ничего не заметил.
Готово, вашбродь! – отрапортовал набежавший хорунжий. – Всё в лучшем виде обделаем, ясновельможный пан доволен останется!
И он состроил Гжегошу гримасу, означавшую, надо полагать, приветливую улыбку. Поляка передёрнуло.
– О, курва… ладно, ваша взяла! Покажу. Только… – он испытующе поглядел на меня, – вы уверены, что вам это действительно нужно?
Я пожал плечами. Воистину шляхетский гонор неистребим: даже в столь отчаянном положении хоть последнее слово, но требуется оставить за собой…
– Что мне нужно пан Пшемандовский, я и сам знаю. А вот вам бы я советовал крепко подумать. А то ведь и правда, можно оказаться… сами знаете где.