Я мотнул головой в сторону свисающей с низкого сука петли.
– И что-то я сомневаюсь, чтобы господа, которые нас с вами сюда послали, станут прилагать усилия, чтобы вытащить оттуда вашу ясновельможную тушку!
На то, чтобы упаковать трофеи и закопать убитого, ушло около получаса. Небо совсем посветлело; казачки примотали тело Булгарина, замотанное в плащ, поперёк седла, Гжегоша усадили на его лошадь, после чего казачий хорунжий со словами «а ну-кось, паря…» ловко связал ему руки пресловутым арканом, привязав второй конец к луке седла. Лошадь вёл в поводу Рафик – он знал, конечно, о предательстве поляка в ДК, а потому злобно сверкал на пленника своими чёрными, как кавказская ночь глазами. Торопа, на которую указал Гжегош, оказалась достаточно широкой для двух всадников, и я мог ехать рядом с ним.
За неимением уздечки поляк вцепился связанными руками в конскую гриву и всё время кривился – волосяной аркан чувствительно натирал кожу. Я хотел, было, сострить, что лучше чувствовать его уколы на запястьях, чем на шее, но вовремя сдержался – это прозвучало бы совсем уж издевательски, а мне требовалось ещё каким-то образом раскрутить поляка на откровение. Но вот как к этому подступиться – я пока только гадал.
Но Гжегош сам начал разговор.
– Мой медальон у тебя?
Какой медальон? – удивился я. – Не было у тебя никакого медальона. Во всяком случае, я не видел.
– Значит, эти пёсьи дети украли. – он связанными руками показал на казаков. – Это ведь они меня обыскивали?
– Они. – подтвердил я. – А что за медальон-то? Какая-нибудь фамильная вещица?
– Если бы… – он невесело усмехнулся. – Скажи, у тебя ведь тоже была комната с креслом? Такая… вся в тумане?
Я не стал скрывать.
– Было дело.
– Так вот, медальон оказался у меня на шее после того, как я перенёсся оттуда в этот клятый клуб. Я его даже не сразу заметил – только потом, когда мы оказались в этом времени. Мне стало жарко, решил снять свитер – а он на шее болтается, на цепочке. Плоский такой, из светлого металла.
Я отметил про себя, что Гжегош говорит сейчас совершенно без вкраплений польских слов, и лишь акцент едва-едва угадывается. Успокоился, что ли? Так рановато будет, пожалуй…
– Насчёт казаков – это легко проверить. – сказал я, и тронув коня пятками, подъехал к возглавляющему нашу маленькую колонну Ростовцеву. Тот выслушал, хмыкнул: «спёрли, говоришь? Казачки могут, они такие…» и подозвал хорунжего. Тот упираться не стал: «вы ж приказали, вашбродие, чтобы мы всякие диковинки складали. А в цацке ентой – что такого невиданного? Бляха и бляха, на цепке – один прибыток, что серебряная, маркитант за такую рублёв пять даст…» – и, крякнув от досады за упущенный «прибыток», вернул неправедно нажитое.
Добыча хорунжего выглядела как кругляш сантиметров пять в диаметре и полсантиметра в толщину. По контуру шла узкая, в полмиллиметра, щель. Не петель, на которых откидывалась крышка, ни потайных кнопок или штифтов не было.
Медальон был словно мыльный на ощупь. Я пытался поддеть прорезь ногтем, потом, потерпев неудачу, пустил в ход карманный нож. Бесполезно: лезвие скользило по незнакомому металлу, как будто даже не касаясь его – казалось, между ними оставался крошечный, тоньше волоса, но совершенно непреодолимый зазор. Приглядевшись, я увидел, что то же самое относится и к цепочке, на которой висел медальон – пропущенная в ушко, она не касалась его краёв, сколько я не дёргал её и не старался прижать. Тогда я капнул на плоскую крышку воды из фляги – она скатилась с его, словно с покрытой жиром поверхности, не оставив следа. Столь же сокрушительное фиаско потерпели попытки поцарапать металл кончиком ножа – дело кончилось тем, что я попросту отколол кусочек острия. Складывалось впечатление, что «титановый» кругляш словно залит на расстоянии долей миллиметра чем-то вроде силового поля, достаточно мощного, чтобы отторгать любые внешние воздействия.
– Я тоже пробовал… – прокомментировал мои старания Гжегош. – И так, и эдак, один раз даже из карабина чуть не пальнул. Ничего ему не делается. Думается мне – не положен нам внутрь залезать. То ли маячок, то ли какая-то штучка для наблюдения. Микрофон, камера…
– Хроно-тирям-пам-патор. – сказал я. – Подарок наших друзей из туманной комнаты.
– Типа того. – согласился он.
– Ладно… – я сунул взвесил медальон на ладони и засунул в карман. – Уж извини, но я эту штуку оставлю у себя.
– Твоё дело. – Гжегош пожал плечами. – Хотя я на твоём месте утопил бы его в ближайшем болоте.
Я прищурился.
– А сам чего ж не утопил?
– Собирался.
– Не доверяешь, выходит… благодетелям?
– А ты, пан – скажешь, что доверяешь? Так не старайся, надал не вьеже… всё равно не поверю.
Вот что на такое ответить?
– Голова-то как, не болит? – поспешил я сменить тему. Гжегош ощупал шишку на затылке и поморщился.
– Саднит трохе… немного. А ты Никита, хорошо фехтуешь, я правду говорил.
– Спасибо. Ты тоже. На саблях я бы тебя не одолел, и пробовать не стоило.
Удивительно, но я совсем не питал к нему не то что вражды, но даже и малейшей неприязни – всё выгорело во время нашей скоротечной схватки. Наверное, подобные чувства испытывают давние враги, встретившиеся после долгого перерыва – и не нашедшие ничего лучшего, как обсуждать былые сражения, но уже отстранённо, через мутное стекло прошедших лет.
Хотя… может, в определённом смысле так оно и есть? Или это всё наша извечная российская манера – сочувствовать врагу, поверженному в честной схватке?
Поляк после моей реплики оживился и совсем было собрался развить тему, когда деревья раздвинулись и мы выехали на берег крошечного, метров тридцати в поперечнике, лесного озерка с заболоченными берегами, густо заросшими камышом и осокой.
XIV
– Есть, вашбродие! Сыскал! Тута она!
Казак, стоящий в воде по плечи, замахал руками, и ещё двое скинув одежду и оставшись в одних подштанниках, полезли в воду – прозрачную и тёплую, как парное молоко. Первый казак зашёл поглубже и, погрузившись с головой, привязывал к передку телеги брошенный с берега аркан. Привязал, вынырнул, отфыркиваясь, как тюлень. Его товарищи повторили эту операцию ещё с двумя арканами – каждый вторым концом был закреплён на луке седла низкорослой степной лошадки.
– Можно!
Башкиры потянули поводья, арканы натянулись, задрожали, завибрировали разбрасывая веера брызг.
– Пошла, ребяты! Навались!
Казачки, ухнув, налегли на невидимый ещё, воз. Вода у берега заклубилась илом, и телега, медленно поползла наружу, наружу. Потоки мутной воды и тины стекали с неё, позади тянулась борода наросших водорослей и тины.
Я смотрел, не дыша. Почти что один-в-один повторялась картинка из далёкого 2022-го года, когда ту же самую телегу вытягивали на берег. Правда, место лошадей занял тогда круто тюнингованный УАЗ, а в воде плескались не казачки, а ребята из поискового отряда моего друга Толика…
…или – не ту же самую? Ведь если подумать: раз мы вытащили телегу из воды сейчас – откуда ей будет взяться в том же самом озере в двадцать первом веке? Неоткуда – разве что, мы с Ростовцевым прямо сейчас передумаем и загоним её обратно.
От осознания творящихся на моих глазах, временных парадоксов, голова шла кругом.
Телегу вытащили из воды и поставили на сухом месте. Казачки ждали разрешения расшпиливать груз – Ростовцев же команды не подавал, выжидающе смотря на меня. Я подошёл поближе и провёл рукой по мокрой рогоже. Всё правильно – три тюка и два деревянных ящика. Но в тот раз прикрывающая телегу рогожа, пропитавшись за двести с лишним лет насквозь илом, затвердела, превратившись в корку, которую можно было отламывать большими кусками. Теперь же её пришлось вспарывать ножом, как и стягивающие поклажу лыковые верёвки.
А это что? Да, так и есть: поверх одного из тюков лежит облепленный водорослями и тиной французский кавалерийский карабин. Я взял его, повертел в руках – вполне исправный, только вытряхнуть воду из ствола да очистить от ила – и хоть сейчас стрелять. И даже замок тот самый, с клеймом Льежской оружейной мануфактуры и цифрами «1808».
Вот уж действительно, дежа вю!
Я ни на секунду не сомневался, что увижу, когда взрежу покрывающий тюк полиэтилен и ткань-мелиоративку. И не ошибся, конечно – вот они, три тома с «Войной и миром» из того самого четырнадцатитомного собрания сочинений, что я рассматривал в библиотеке. Четвёртый – у меня в седельном чемодане, а остальные, надо полагать, сгорели вместе с прочими сокровищами мысли во французском фуражирском обозе.
Гжегош наблюдал за происходящим с кислым выражением физиономии.
– Знаешь, когда я тебя раскусил? – спросил он неожиданно. – В предновогодний вечер, ещё в двадцатом веке, когда ты спел «Двоюродную речь».
Я удивлённо покосился на поляка.
– Да, это я, пожалуй, прокололся, песенка совсем из других времён. Но неужели она была известна и в Польше?
Он пожал плечами.
– Понятия не имею. Я-то слышал её на каком-то фестивале реконструкторов – ваши пели, кажется, из Московского драгунского полка. А в СССР, да ещё и в конце семидесятых, такую песню вообще не могли сочинить. Разве что, какой-нибудь диссидент. Длячьего тебе вообще пришло в голову её петь?
Я пожал плечами.
– Ну… не знаю. Может, тебе хотел сделать приятное?
Гжегош промолчал. Взял одну из книг – это оказалась какая-то монография по истории войны 1812-1813-х годов, рассеянно пролистал и бросил на распотрошённый тюк.
– А вообще, если хочешь знать – всё это вьелке кламстфо… одно сплошное враньё. Я брадзо думал, и теперь уверен – те, кто забросили сюда нас с тобой сюда, играют в какие-то свои игры, и на нашу историю в любом её варианте им наплевать…
Гжегош опять разволновался и то мешал русскую речь с польской, то переходил на почти безупречный московский говор.
– …то есть, не наплевать, конечно, они именно нашей историей и занимаются – но только с какими-то своими, нечеловеческими целями.