Нечеловеческими? – я внимательно посмотрел на собеседника. – Вот, даже, как!
– Так есть! – казалось, тема уже дано не давала моему собеседнику покоя – и вот, наконец, он получил возможность выплеснуть её наружу. Пусть и в разговоре с недавним врагом. – Чужие они, на певно… точно! Длячьего – не могу повьежджачь… не могу сказать, но брадзо уверен. Не люди это, а мы для них, лабораторные мыши…
Я кивнул. То, что говорил сейчас Гжегош, и мне не давало покоя – с тех самых пор как я стал сопоставлять и пытаться уложить в более-менее цельную картину все обнаруженные в этом времени нестыковки. Безуспешно, надо сказать, пытался – паззл никак не хотел складываться. То, что я успел здесь увидеть не более, чем малая часть общей грандиозной картины, окинуть которую взглядом мне не суждено. Интернета, телевидения здесь нет и в помине, газеты с журналами – по пальцам пересчитать, да и выходят они с большим запозданием. Так что, единственным источником информации остаются слухи, и судить по ним об имеющихся анахронизмах и прочих расхождениях временных линий – занятие неблагодарное. Однако, ничего другого мне не остаётся, если я не хочу и дальше оставаться послушной марионеткой в руках неведомых хроно-экспериментаторов.
Я нащупал в кармане медальон Гжегоша, единственное, материальное свидетельство существования кукловодов. Если, конечно, не считать самого этого мира – такого знакомого… и такого чужого.
«…сходить, что ли, за манеркой – вроде, в ней ещё осталось что-то на донышке? А то ведь от этих дел, ежели вовремя не выпить – так и спятить можно…
– С поляком-то вашим как собираетесь поступить? – осведомился Ростовцев. – С другими пленным его отправить в тыл – так ведь пропадёт, непривычный он к нынешней жизни, да ещё и в неволе. Не вешать же, в самом деле!
После того, как тюки с ящиками вскрыли, осмотрели тщательнейшим образом, поручик велел отдыхать и варить кашу. На моё робкое предложение – покончить с опасной находкой так же, как покончили с «библиотечным» обозом, – он ответил категорическим отказом.
– Я много думал о ваших словах, Никита Витальич, сказал он. – И больше прежней ошибки не повторю. Сгорели те книги – и сгорели, Бог с ними. А эти я велю заново увязать и отправлю с надёжными людьми к батюшке в воронежское имение. Даст Бог, вернусь с войны, выйду в отставку, уеду в имение. Засяду у камина – и полистаю ваши книжицы, почитаю про грядущее житьё-бытьё. Тогда и решим, как с ними поступить.
– Решим? – я сощурился.
– Надеюсь, вы не собираетесь лишите меня вашего общества? Вот и товарищ ваш – непременно будет гусар. Ежели доживёт, конечно.
Он кивнул на Рафика, который вместе с сумцами перебирал польские трофеи.
– Так ведь и вас тоже могут убить! – не сдавался я. – Война всё же, всякое может случиться – как тогда с книгами? Или вы намерены жить вечно?
Слова «вперёд, обезьяны!», которыми предварял эту знаменитую фразу безвестный взводный сержант времён Первой Мировой[37], я благоразумно опустил. Как и не стал упоминать о портрете полковника от кавалерии Ростовцева – зримом, весомом доказательстве того, что ни смерть на этой войне, ни скорая отставка поручику не грозят. А ведь он так и стоит за шкафом, в ДК…
«…да нет же, какой ещё портрет? Одно только знакомство со мной вполне может заставить всю дальнейшую жизнь Ростовцева свернуть совсем в другую колею – и вовсе не обязательно, что колея эта закончится в тысяча восемьсот пятьдесят четвёртом году близ крымской Балаклавы…»
– На всё воля божья. – ответил поручик. – Убьют – значит планида у меня такая. Вы тогда книги заберёте, и уж поступайте с ними по своему разумению, я батюшке специально отпишусь, чтобы препятствий вам не винил…
Мы с Ростовцевым сидели в тенёчке, на поваленном стволе ивы, и наблюдали, как казачки ладят из ремешков да верёвочек упряжь. В телегу с книгами решено было запрячь двух из трёх трофейных уланских лошадей; третья, принадлежавшая Гжегошу, пощипывала травку в сторонке. Сам поляк сидел на пеньке под присмотром приставленного к нему гусара. Я отметил, что при своих двадцати двух годах выглядит он сейчас на тридцать с лишком – похоже, сокрушительная неудача вместе с общей неопределённостью положения крепко его прибили…
– Что делать, спрашиваете? – я сорвал травинку и поковырял ею в зубах. – Пожалуй, отпущу. Я же обещал отпустить, если покажет, где спрятаны книги, верно? Ну вот, он и показал. Всё, что было при нём из грядущих времён, мы изъяли. Пусть забирает коня и саблю, и едет, куда глаза глядят, на все четыре стороны. Ежели не дурак – к армии возвращаться не станет.
– А не опасаетесь, что язык станет распускать? – спросил Ростовцев. – Книг у него нет, но, как я понял. Историю он хорошо знает и много чего может рассказать… коли найдутся желающие слушать.
– То-то ж и оно – коли найдутся! Вспомните себя, скажем, месяц назад: расскажи вам кто-то подобную историю, не предъявив в качестве доказательства хотя бы половинку того учебника истории, что у вас в саквах?
Поручик хмыкнул.
– Решил бы, что он сбежал из дома скорби. Потому как в здравом уме такого не придумаешь, даже с перепоя…
– Вот и я о чём. Будет болтать – либо скрутят, как буйного, либо вовсе пристукнут, чтобы не возиться.
Мы помолчали. За невесёлыми мыслями я сгрыз травинку уже до половины.
– А не пожалеете потом, Никита Витальич? Вражина ведь лютый!
Я выплюнул остатки «зубочистки» и сорвал новую.
– Врать не буду, самого грызёт червячок. Но что-то подсказывает, что мы с ним ещё встретимся: слишком уж запутанная получилась история, и без Гжегоша мне в ней, похоже, не разобраться…
– Ну, воля ваша. – Ростовцев поднялся с бревна. – Как в народе говорят: «хозяин – барин. Хочет – живёт, хочет – удавится». Отпускайте с Богом своего ляха, и поехали…
– В Бобрищи? – уточнил я.
– Сначала туда. Но задерживаться на этот раз не будем – условимся с Антипом о совместных действиях, оставим там с казачками ещё и башкир – и назад, к Сеславину. Думаю, уговорить его устроить здесь основную базу отряда. Место-то какое удобное: и Смоленский тракт неподалёку, и мужички к нам по-доброму настроены, всегда помочь готовы. К тому же, французы о нём не знают, а которые знали – те уже ничего не расскажут. Да и агрегат этот самоходный не раз ещё нам сгодится, Никита Витальич!
– А всё же я не понимаю, почему ты меня отпускаешь. – сказал Гжегош, подтягивая подпругу. Видимо, поляк уверовал-таки, что никто не будет ни вздёргивать его на суку, ни отправлять с пленными за Урал, успокоился и перестал уснащать речь польскими оборотами. – Я ведь тебе враг, ты послан меня остановить, разве нет?
Я пожал плечами.
– Вот и Ростовцев удивляется. Но ему-то не объяснить, что никакой ты мне не враг, а такая же марионетка, и кто дёргает за ниточки – нам сие неизвестно, ни тебе, ни мне. А узнать очень хочется, и сделать это вдвоём, пусть и действуя порознь – куда больше шансов. То до того, что ты задумал помогать Наполеону – в моих глазах это никакое не преступление. Во-первых, ты поляк и по-другому поступить не мог, а во вторых…
«…сказать, или не стоит? Пожалуй, сказать…»
– А во-вторых, очень сомневаюсь, что помощь Наполеону – особенно теперь, после Бородина и неизбежного разложения Великой Армии в Москве – пойдёт России во вред. Если предположить, что историю нашего с тобой мира это не затронет, и, значит, можно не церемониться – то подобные изменения будут направлены только против… ну, да ты сам знаешь, против кого.
– «Англичанка гадит»? – ехидно ухмыльнулся Гжегош. – Вы, москали, не меняетесь…
Всё-таки он отлично знал историю, в том числе, и нашу. Да и в плане литературы не отставал – сумел же с ходу опознать Булгарина и понять, что можно от того ожидать…
– И, кстати, – он закончил подтягивать подпругу и взялся за пряжки на путлищах[38], – с чего ты взял, Никита, что я, даже если и узнаю, поделюсь с тобой?
– А куда ты денешься? Кто бы ни были наши кукловоды – сила за ними громадная, я даже вообразить боюсь, какая. А значит, вдвоём с них спросить будет проще, не находишь?
– Вдвоём… – поляк покачал головой. – Если всё так, как ты говоришь – то тут, что вдвоём, что вдвадцатером, значения не играет.
– Не имеет.
– Что? – удивился он.
– Говорят либо «роли не играет», либо «значения не имеет». Русский тебе ещё учить и учить, ясновельможный пан…
– Ничего, и так сойдёт. – ухмыльнулся Гжегош. – Если смешивать русские слова с польскими, и при этом выдавать себя за сбежавшего из Сибири потомка польских ссыльнопоселенцев – проглотят и не подавятся. Я уже пробовал. Опять же, при необходимости можно перейти на скверный французский. Тебе, Никита, в плане языка, как бы не тяжелее придётся!
Я пожал плечами и отвернулся. Солнце стояло над озерком почти в зените – полдень. Жаркий, почти летний сентябрьский полдень 1812-го года.
– О способах связи договариваться не будем? – спросил Гжегош.
– Как ты себе это представляешь? – удивился я. – Писать на востребование на Главпочтамт? Так еще неизвестно, есть он в Москве или нет. А если бы и был – так его скоро спалят вместе со всем прочим. Что до Петербурга – то когда я там окажусь… и окажусь ли вообще?
– Твой поручик упоминал о родительском имении – где-то под Ростовом, кажется. Вполне можно туда писать, если будет необходимость.
– Что ж, разумно. – я назвал Гжегошу деревню, где располагалось имение Ростовцевых. – Только связь будет односторонней – я-то не знаю, куда тебе писать в случае чего.
– Так я и сам этого не знаю. – хохотнул поляк. – Может, в Варшаву, может, в Париж, а может и вовсе в Филадельфию. Обещаю в первом же письме указать обратный адрес.
Он поправил вальтрап – уланский, тёмно-синий, с красно-золотой каймой – и легко взлетел в седло. Ножны сабли громко звякнули о стремя.
– Ну, до видзенья, хлопаки! – Он махнул рукой мне, потом Рафику. Армянин, не понимавший моего решения отпустить пленника, отвернулся, старательно сделав вид, что ничего не заметил. – Остальным нашим передайте привет – и непременно скажите, что я не пшепрашам… не прошу извинения за своё предательство… или как они там его восприняли. У каждого здесь своя правда и своя война – и она, учти, только начинается!