Андрюха твердо заявил:
– Главное – не спешить. Харч есть, время есть, будем разбирать. А вообще вылезти осмотреться надо, глядишь, с другой стороны есть маза прокопаться. Пока давай приберем что есть, нечего тут валяться.
Они выгребли из ящика все до последней монетки, пересчитали – оказалось их более сотни. Они были разные: иные идеально круглые, другие с неровными краями, с дырками и без, совсем потертые и лишь чуть-чуть, на некоторых просматривались изображения – бородачи в коронах, толстые тетки и мужики с усами в профиль, непонятные письмена, всадники на конях.
Все это ребята бережно сложили в пустую консервную банку, задвинули под столик, наскоро попили чаю с оставшейся снедью и завалились спать.
Мышцы приятно ныли, в сонных головах блуждали самые радужные мысли и надежды, а тут еще и теплый летний дождь подкрался, уютно зашелестел по листьям. Уставшие, они почивали мирно и спокойно, потому и не слышали, как в ночи кто-то, осторожно приблизившись, заглянул в их обиталище, а потом так же беззвучно удалился, как лесной зверь.
13
Она очень любила эту работу – кропотливую, мешкотную, требующую максимального сосредоточения и терпения. Поначалу было непросто заставить себя даже прикоснуться к сокровищам, попадающим в руки, без малейшего благоговения переданным хозяевами за сахар, хлеб, керосин.
Много их побывало на этом столе, постепенно успокоились нервы и приутихли чувства, в голове все стало на свои места. Главное: всегда держать в уме цель, то есть мысль о том, что все это во благо, во спасение, что кажущаяся сейчас гибель шедевра – это не гибель вовсе, а лишь сокрытие до времени. К тому же, утешала она себя, кто же, кроме меня, спасет все это от забвения и гибели. Некому. Такую деликатную работу, даже по распилу, нельзя передавать в грубые мужские руки.
В дверь постучали.
Наталья быстро накрыла работу футляром от швейной машинки, на столе расположила опостылевшие эскизы для текстиля. Спросила, откашлявшись:
– Кто там?
Из-за двери отозвались:
– Это я, Оля Гладкова. По поручению трудового коллектива.
Наталья глянула в зеркало, потрепала прическу, уничтожив намек на опрятность, похлопала по щекам, по лицу, как бы стирая остатки мыслей, нацепила очки и отозвалась мирным, трепетным, благонравным голосом:
– Заходите, Оленька.
Появилась девчонка Гладкова – как всегда, опрятная, на шее – отглаженный галстук, горит энтузиазмом, что твой факел, в руках – авоська со снедью.
«С чего это они полагают, что нормальный человек будет столько поглощать? Абсолютно не понимаю. Или это они проверяют, одни мы тут с Соней или еще кто подъедается?»
Полная авоська каких-то кульков, пакетов. Ольга беспомощно озиралась, пытаясь сообразить, куда это поставить. Наталья, сжалившись, освободила край стола и принялась помогать:
– Спасибо, Оленька, вам и добрым людям спасибо, – нараспев приговаривала она, по опыту зная, что ни один надоедливый помогальщик более десяти минут ее речитатива не выдержит, – никому мы с Сонечкой не нужны, даже родному мужу и отцу, и только вы, как ангелы, крылышками своими нас покрываете от всякого зла и нужды…
Это девчонка сейчас подавила зевоту или у нее челюсть отваливается?
– А-а-а… да. Вы знаете, мама вам вот просила передать. – Оля вынула из кармана несколько эскизов, на обратной стороне которых были сделаны пометки рукой директрисы: что, куда да чему не соответствует.
«Не надоест же придираться», – кисло подумала Наталья, делая вид, что по буковке постигает написанное, сдвинув брови и шевеля губами. И тут же увидела, что большинство ценных указаний никакие не ценные, а сделаны для вида.
«Нет, все в порядке. Опять эта сердобольная изображает рабочий процесс».
Наталья давно раскусила суть происходящего: Гладкова-старшая отличалась тонким вкусом и дело свое понимала отлично. И приняла бы ее эскизы с первого раза, так ведь претензий не оберешься, а то и с довольствия снимут: что это у вас тут за любимчики-надомнички? Где чуткое руководство? Где здоровая критика? А не тунеядничают ли?
– Оленька, передайте поклон Вере Вячеславовне, я обязательно все исправлю.
Гладкова-младшая, попрощавшись, убежала.
Наталья, прибрав съестное, вернулась к работе. Уже почти завершены заготовки для очередного расписного ларца в дурно-русском стиле – такой хоть под носом у музейщика вези, он только брезгливо зажмет нос и отвернется. А уж когда-то потом кто-то, посвященный в тайну, сможет снова вернуть первоначальный облик шедевру. Предстоит много работы – интересной, кропотливой, доходной, и не только для себя, но и для будущего.
Возможно, пора уже и масштаб менять, хорошо бы объять прекрасные западные дали, которые представлялись расписанными исключительно лазурью и золотом, – и деньги, и задачи совсем другие. Да и цели благие: увезти, спасти ценности отсюда, где они никому не нужны и все равно сгинут в безвестии, туда, где их ценят… ну хотя бы в долларах. Лучше в фунтах.
Обрабатывая поверхность с тем, чтобы новый слой, который вскоре укроет собой первоначальное изображение, не попортил бы драгоценной сути, Наталья с недовольством размышляла: «Все папенька со своими понятиями. Нельзя запрашивать сверх, грех, даром получили – даром отдавайте или хотя бы немного. Как будто его ковыляния по деревням, вот эта работа и лицедейство ничего не стоят!»
А ведь наверняка у кого-то там, в каком-нибудь Нью-Йорке-Париже, аж скулы сводит – так ему все это надо.
«Надо это как-то обдумать. Нет, надо как-то с папенькой решать. Посоветоваться, что ли, с Князем? Он давно намекает…»
Она невольно улыбнулась, но тут же строго приказала себе не дурить. Не время сейчас и не место. Надо трудиться не покладая рук над тем, что есть, в поте лица зарабатывая хлеб свой.
14
– Бог в помощь, – негромко произнесли за плечом. Она вздрогнула:
– Как ты тихо всегда подкрадываешься!
Дед Лука, проникнув в мастерскую из смежной комнаты, перекрестился на красный угол, где ничего не было, стал разоблачаться, пристраивал уродливый свой лапсердак, огромные калоши, неизменный чемодан, тщательно ополаскивал руки – все это неторопливо, степенно, отдуваясь. Лишь в остром глазе прыгали чертики.
– Прости дурня старого, напугал.
Наталья, вздернув верхнюю губку, брезгливо напомнила:
– Сколько раз я должна повторять: не являться предо мной в таком виде!
Он не обиделся на непочтение, лишь пробасил:
– Ишь, цаца. Что ж, прикажешь родителю в кустах за нужником переодеваться?
– Прекрати паясничать!
Старик потер шею под затылком, крякнув от наслаждения, расправил широкие плечи, встряхнулся, потряс головой – и оказался дюжим мужиком звероватого вида. Несмотря на седую голову и густую бороду по глаза, очевидно было, что со дня рождения его прошло от силы лет сорок.
– Ну теперь-то привет, сестреночка? – И, не дожидаясь ответа, чмокнул Наталью в макушку. Она не успела уклониться, лишь дернула плечами и припечатала:
– Хам.
– Ничего не хам, я дворянин потомственный.
– Прачкин сын ты и байстрюк.
– Я не виноват, что у нашего с тобой папа был отменный вкус.
– Как же ты мне надоел, – вздохнула она. – Что ты за шут гороховый, то кряхтишь-охаешь, то прыгаешь как мяч, то маячишь перед глазами, как морок.
– Коль я шут, то ты шутовка, – дал он сдачи. – В зеркало на себя глянь, бесхитростная душа. Кривляешься моего похлеще, да и по времени куда дольше…
Он дернул ее за белокурую косу, потянул, намотал на кулак:
– Эй! Что за разговоры непочтительные? Как пригорает седалище: «Мишель, защити, Мишенька, толкани – достань – дай денег», а чуть отпустит – так и пошел вон, дурак? Свинство и наглость.
Наталья дергалась, стараясь освободиться:
– Да ты с кем говоришь-то так!
Он легонько, как ему показалось, толкнул ее в плечо и сам же едва удержал от падения:
– Тут кто-то еще есть? Я брат твой и покровитель.
Сидеть с запрокинутой головой и косой в чужом кулаке было неудобно, но Наталья умудрялась сохранять достоинство:
– Отпусти, хам! Я своими руками работаю, понял? Если бы не я, сгнил бы ты во рву, дед фальшивый!
– Если бы не папины документы и не похоронная команда, – угрюмо уточнил он, отпуская наконец косу, – и не сгнил бы, а замерз. Ладно заедаться.
– А ты – хватит нагличать.
Михаил выложил на стол две пачки в банковской упаковке:
– На вот денежек, на хлебушек.
Натальины глаза вспыхнули, она немедленно опустила ресницы, сухо кивнула, припрятывая деньги:
– Спасибо. Никто тебя не видел?
– Не изволь беспокоиться.
Проследив путь скрываемых купюр, Михаил, чуть улыбаясь, мимоходом сообщил:
– Не видел. Так что ночь, а то и две, уж извини, скоротаю тут.
Наталья с готовностью возмутилась:
– Опять за свое! Мы же договаривались. У тебя – сто первый километр, а на меня и так уж косо смотрят. Что ли, утопить меня хочешь?
– Сестреночка! Да мы с тобой оба в дерьме по самые ноздри. Как волна пойдет – обоих накроет, так что чуть выше, чуть ниже – никакой разницы.
– Убирайся отсюда.
Михаил нахально развалился на ее стуле, закинув за голову длинные жилистые руки:
– Не могу никак, сестреночка. Страсть как надо вот тут день-другой… а то и третий-осьмой перекантоваться. Небольшой гешефтик неподалеку.
Наталья вздрогнула, уловив в его голосе одной ей понятную ноту, резко повернулась, глянула пытливо:
– Что задумал? – Он молча улыбнулся. – Нашел что?
Михаил улыбнулся шире:
– А то как же! Убирай халтуру свою.
Наталья без звука скинула эскизы на пол, Михаил раскрыл на столе несерьезную ученическую тетрадку с картинкой «30 лет ВЛКСМ», принялся пояснять, водя сине-красным карандашом по плану, начирканному по клеточкам:
– Вот тут платформа, от нее перегороженная узкоколейка через лес. Чуть больше десяти километров – выходим на другой берег озера, где кладбище. И вот тут, – о