29 января 1947 года. Ослаб после очередной простуды. Часто кружится голова. Мои физические силы заметно уменьшаются; пропадает также способность сосредотачиваться.
3 февраля 1947 года. Утром кружилась голова. Побаливает сердце. Лежу в постели и не могу читать; строчки плывут перед глазами. Доктор проявляет заботу. Как всегда. Весь день предавался мечтам.
6 февраля 1947 года. В лыжном костюме иду на слушания, где я выступаю свидетелем Мильха. Пустой зал. Присутствуют всего трое: судья Мусманно, некий мистер Демми, прокурор, и адвокат защиты. Мильха здесь нет. Приятно снова оказаться в просторном помещении с настоящей мебелью. Странно, но это повышает чувство уверенности в себе. Я машинально слежу за юридической игрой в вопросы и ответы между обвинением и защитой и думаю, какую силу придавало буржуазии внутреннее убранство мира. Надежность окружающей обстановки внушает чувство безопасности. Дом бюргера был прочной крепостью, последним заслоном от внешнего мира, образно выражаясь. Гитлер все время искал нечто подобное. Чрезмерность, характеризующая все его дома, вплоть до загородного коттеджа, и даже монументальность его мебели говорили о том, как остро он в этом нуждается. И сколь красочно это характеризует меня.
Утром три часа даю показания, а чувствую себя вполне бодрым; после обеда потребуется гораздо больше сил. Обвинение воздерживается от перекрестного допроса; адвокат Мильха доволен, так как я заявляю, что решения в Центральном планировании принимал я, а не Мильх. Таким образом, я принимаю на себя большую ответственность за депортацию рабочей силы из оккупированной Европы, которая была в ведении Заукеля (тем самым частично снимая ее с Мильха).
8 февраля 1947 года. Первая прогулка за шесть дней. Больше не чувствую слабости. Может быть, это был всего лишь страх перед дачей свидетельских показаний?
Вечером под заголовком «Мильх выдавал промышленные секреты» читаю два абзаца о моих пятичасовых показаниях, и оба неверные. Мильх не раз говорил мне, что Гитлер приказал показать генералу Вуйемену, начальнику штаба французских ВВС, самые секретные модели самолетов, когда Вуйемен приехал с официальным визитом в Германию в конце лета 1938 года. Мильх также получил приказ продемонстрировать последние виды авиационного оружия и раскрыть наши методы обучения. От гостя не скрыли даже наше первое электронное оборудование, предназначенное для обнаружения самолетов. Возможно, демонстрацией нашего авиационного превосходства Гитлер надеялся добиться покорности французского правительства ввиду предстоящего Судетского конфликта. Но к 1944 году Гитлер, похоже, совершенно забыл о своих собственных распоряжениях и гневно настаивал, что Мильх выдал французам секрет радара.
Выступая свидетелем со стороны Мильха, я заявил, что на деле эти демонстрации снизили боевую мощь немецких люфтваффе. С другой стороны, Мильх имел все основания заключить, что у Гитлера не было никаких воинственных намерений на ближайшее будущее.
10 февраля 1947 года. Литовским охранникам по-прежнему сложно придерживаться строгих правил. Они то и дело разрешают мне пройти с ведром и шваброй в свидетельское крыло. Сегодня днем я говорил там с несколькими генералами, один из них передал мне привет от Гудериана. Дело в том, что сотни высокопоставленных военных держат в так называемом генеральском лагере в окрестностях Нюрнберга. Многим из них американцы поручили поработать над вопросами военной истории. Из этих разговоров у меня складывается впечатление, что все больше людей изображают Гитлера как диктатора, подверженного неконтролируемым приступам ярости и впадающего в неистовство по малейшему поводу. По-моему, это ложный и опасный путь. Если с портрета Гитлера стереть человеческие черты, если не принимать в расчет его убедительность, его привлекательные качества и даже австрийское обаяние, которым он умело пользовался, достоверной картины не получится. Безусловно, генералы не находились под пятой деспота целое десятилетие; они выполняли приказы человека, который часто спорил, приводя убедительные аргументы.
Некоторые генералы, как я слышал, также пытаются представить провал блицкрига против России как результат правления Гитлера. В основе всех подобных теорий лежит предпосылка, что Германия обладала материальным, техническим и боевым превосходством, которое бездумно растрачивал Гитлер. Это тоже неправда. Охотно признаю, что сам долгое время заблуждался на этот счет, но теперь не осталось никаких сомнений.
Я слышал, в свидетельском крыле Нюрнбергской тюрьмы держат также секретарш Гитлера. Но пока мне не довелось поговорить ни с одной из этих дам.
14 февраля 1947 года. Несколько дней назад, по моей просьбе, капеллан Эггерс передал мне мнения судей по приговорам на Нюрнбергском процессе. Из них получилась целая книга! Сегодня я их дочитал. Тягостное впечатление.
16 февраля 1947 года. Не знаем, что замышляет Гесс. При каждой удобной возможности он спрашивает нас о том, что нужно сделать; недавно он интересовался у Функа о сильных и слабых сторонах каждого из нас.
— Все его слова говорят о том, что он формирует новое правительство, — заметил Функ. — Какое безумие! Представляете, если у него под матрацем найдут список кабинета министров[5]!
18 февраля 1947 года. Поскольку ничего не происходит, мне вновь стали интересны мои сны, которые с удивительной точностью сохраняются в памяти на следующее утро. Раньше я с трудом вспоминал, что мне снилось ночью.
Я иду на официальный прием. В вестибюле встречаю знакомого, который просит тайком провести его внутрь, потому что он забыл пригласительный билет. Я даю ему поднос с тарелками и под видом официанта выхожу с ним на открытую террасу, где стоят огромные столы, накрытые белыми скатертями. Хозяин уже занял почетное место за столом в окружении гостей, пользующихся его благосклонностью. К несчастью, мой знакомый спотыкается о провод и вместе со своими тарелками растягивается на полу прямо у ног хозяина. Мое место оказывается за соседним столом, где гости сидят на неестественно большом расстоянии друг от друга. Все странно обособлены от своих соседей. Мы едим в полном молчании.
19 февраля 1947 года. Среди офицеров я встретил полковника, с которым был на конференции в парижской гостинице «Мажестик» в 1943 году и с которым мы, вопреки ожесточенному сопротивлению Заукеля, заключили соглашения об организации «защищенных отраслей». Французские обвинители отметили этот факт в мою пользу; я до сих пор помню номер документа, представленного в качестве вещественного доказательства, — RF 22. После этого моему адвокату больше не приходилось предъявлять доказательства по этому пункту.
Заукель пытался реабилитировать себя, представив меня инициатором программы рабского труда. На самом деле мне даже не приходилось его подталкивать, потому что он был одержим своим заданием. Более того, не один я пользовался трудом иностранных рабочих; из примерно шести миллионов человек, трудившихся в Германии осенью 1944 года, на военную промышленность работали всего два миллиона. Большинство распределили по двадцати другим отраслям производства, включая горную промышленность, химическую — которой, как ни странно, напрямую руководил Геринг до самого конца войны — сельское хозяйство, железную дорогу и почтовую систему.
20 февраля 1947 года. Опять давал свидетельские показания по делу Мильха. У обвинения появились дополнительные вопросы. Потом было интересное обсуждение с судьей Мусманно о значении международных трибуналов. Если бы после Первой мировой войны союзники выполнили свои угрозы и устроили суд над немцами, использовавшими принудительный труд в то время, сказал я, ведущие политические фигуры научились бы чувству ответственности. К примеру, можно было бы провести процессы без вынесения приговоров, отметив, что подобные вердикты победителей над побежденными имеют сомнительный оттенок. Если бы в истории были подобные прецеденты, мы бы, безусловно, поняли, что перешли черту.
Вечером закончил набросок калифорнийского дома для приятного молодого лейтенанта. Мне нравится обсуждать с ним вопросы строительства.
22 февраля 1947 года. Продуктивное время. Чтобы переключиться на другое, сделал эскиз летнего домика в штате Мэн. Слишком большой флаг символизирует американский патриотизм, который постоянно демонстрируют рядовые и офицеры срочной службы. Иногда он принимает удивительные, часто чрезмерные формы.
24 февраля 1947 года. Несколько раз перечитал номера «Баумайстер» («Зодчий»), которые позавчера получил из дома. Изучал детали. Эти архитектурные журналы пробудили во мне желание рисовать, и я сделал набросок разрушенного дома в окружении дубов.
Днем с огромным интересом читал «Букварь по Америке» Маргарет Бовери. Соединенные Штаты добились поразительных успехов. Гигантский эксперимент, здорово замахнулись!
Ближе к вечеру у меня произошла стычка с одним из литовских охранников по поводу моего права выглядывать из камеры в коридор. Он ударил меня. Я не доложил об этом, потому что, как я сказал ему, он потерял свою страну и, вероятно, семью тоже. Литовец ушел в растерянности. Если бы об этом стало известно, он, скорее всего, остался бы без работы и понес наказание.
За окном слышится первое щебетание птиц. Приятно и тепло. Подставляю лицо солнцу.
13 марта 1947 года. Утром отвели на встречу с Шармацем, приятным, симпатичным американцем. Я сказал ему, что не хочу выступать свидетелем обвинения на процессе промышленников. Я был министром, сказал я, поэтому мой долг — помогать своим подчиненным, а не обвинению. Шармац ответил непривычно официальным тоном: «Если обвинение вызовет вас в качестве свидетеля, и суд вынесет соответствующее распоряжение, в случае отказа вас могут обвинить в неуважении к суду». С той же сдержанностью я заявил, что все равно буду придерживаться этой позиции.