вы, другие, можете делать что хотите; но мои кости будут лежать в мраморном саркофаге, а если костей не останется, их заменят чем-нибудь другим, как делают со святыми!
Против воли его слова произвели на меня впечатление не только потому, что он говорил с таким чувством, но и потому, что в истории действительно часто так происходит. Только на следующий день в разговоре с Функом, Ширахом и Фриче я сказал:
— Сейчас он раздувается от важности. Но ему следовало бы проявить героизм, когда он увидел, что мы проигрываем войну. Если бы он хоть раз возразил Гитлеру! Он все еще был самым популярным человеком в Германии и официально вторым человеком в государстве. Но он был ленив, и никто так не заискивал перед Гитлером, как он. А теперь он делает вид, что жизнь ничего для него не значит.
Через несколько дней Ширах передал мне ответ Геринга: «Геринг недвусмысленно предупреждает, чтобы вы оставили Гитлера в покое. Он просил передать, что обвинит вас, если вы втянете фюрера». Я ответил более дерзко, чем мне было свойственно или чем я чувствовал в тот момент, что мне плевать на пустые угрозы Геринга и пусть он идет к черту.
11 мая 1947 года. Сегодня провел несколько часов во дворе: мы лежали на траве под кустами цветущей сирени. Я решил проходить не меньше десяти километров в день, чтобы поддерживать физическую форму.
Хочу добавить по поводу Геринга: солидарность, на которой он настаивал, начала рассыпаться, когда Ширах заявил, что собирается осудить Гитлера за предательство немецкой молодежи. Фриче, Функ и Зейсс-Инкварт тоже отреклись от Гитлера; даже Кейтель колебался, раздумывая, не следует ли сделать заявление о своей виновности. Он отказался от этой идеи только после уговоров Геринга и Дёница. Франк, генерал-губернатор Польши, осудил весь режим; Папен и Шахт вообще всегда изображали себя жертвами обмана.
Однажды гнетущая атмосфера в Нюрнберге резко изменилась. Помню, мы сидели на скамье подсудимых и ждали, пока судьи долго совещались. Именно тогда мы услышали, что Черчилль выступил с резкой критикой Советского Союза, назвав его экспансионистские амбиции агрессивными, а сталинские методы руководства — жестокими и бесчеловечными. А ведь это был тот самый Советский Союз, чьи представители нас судили. Поднялось страшное волнение. Гесс внезапно перестал изображать амнезию и напомнил нам, как часто он предсказывал, что наступит поворотный момент, который положит конец этому процессу, реабилитирует всех нас и восстановит нас в своих званиях и должностях. Геринг тоже был вне себя; он хлопал себя по ляжкам и гудел: «Историю не обманешь! Мы с фюрером всегда это предрекали! Рано или поздно коалиция развалится». Потом он предсказал, что процесс скоро закроют.
Через несколько дней ежедневная рутина обратила все волнение и все иллюзии в прах. Вскоре Ширах зачитал свое впечатляющее признание вины в том, что убедил молодежь Германии поверить в человека, убившего миллионы. Геринг пришел в ярость и орал со своего места так, что весь суд его слышал. Он вопил, что Ширах — идиот, предатель, дегенеративный лидер молодежи, которого никто не будет слушать через несколько десятков лет, когда покончат со всеми этими демократами.
Мы, другие — Фриче, Функ и я, — за обедом поздравили Шираха. Он был доволен собой. «Этим заявлением я положил конец всякому восхвалению Гитлера». Ширах склонен к соглашательству и легко поддается влиянию, поэтому важно, чтобы он устоял под напором своего бывшего друга Геринга. Я с некоторым пафосом предложил ему перейти на «ты». Он растроганно принял мое предложение. «Геринга хватит удар», — злорадно заметил я.
13 мая 1947 года. Закончил читать приговор Мильха. Его несдержанные заявления, которые сегодня никому не понятны. Еще лет десять-двадцать национал-социалистического образования, охватывающего самые низшие слои населения, и нас ожидали бы еще более страшные катастрофы. Я переписал последнюю запись из дневника Геббельса: «Раз уж нам не удалось добиться огромной власти, мы постараемся оставить нашим преемникам наследство, которое их уничтожит… Неудачи будут столь чудовищными, что страдания, жалобы и крики отчаяния со стороны народных масс будут направлены — несмотря на все попытки возложить вину на нас — на тех, кто хочет воссоздать новую Германию из этого хаоса… И это мой последний тактический ход».
15 мая 1947 года. Во сне меня часто преследуют образы, связанные со Шпандау, и страх перед русскими. Геринг надеялся на противоречия между победителями. Для меня это кошмар, потому что в этом случае может возникнуть ситуация, когда мы окажемся полностью в руках русских в Берлине. Здесь в Нюрнберге мы, по крайней мере, находимся под юрисдикцией американцев. В последние недели нам разрешили практически неограниченную переписку. С нас сняли обет молчания, и еда стала первоклассной. Все это говорит о том, что тюремная администрация вольно интерпретирует тюремные правила.
17 мая 1947 года. Слышал, нас скоро переводят в Шпандау. Впервые спокойно отнесся к этому известию.
29 мая 1947 года. Вчера попытался составить нечто вроде краткого резюме всех своих мыслей о вине и ответственности — и отказался от этой идеи. Не потому, что она меня расстраивает и угнетает. Внезапно вся эта затея — бесконечное копание в собственной ответственности за катастрофу, охватившую целое полушарие, — показалась мне напрасной и отдающей дурным вкусом. На мой взгляд, подобный образ мысли — это своего рода маневр, чтобы вновь занять ведущее положение, то есть я хочу быть первым даже среди кающихся грешников. Чуть больше у меня вины или чуть меньше — кому это интересно?
2 июня 1947 года. В целях самосохранения заставляю себя каждый день писать в дневнике. Но мне нечего сказать. Какой в этом смысл?
14 июня 1947 года. Получил письмо из дома. Стало еще хуже.
28 июня 1947 года. Кажется, снова обрел почву под ногами.
Я распустился, четыре недели не рисовал, почти не писал, мало читал. Но сейчас я опять составляю планы на завтра. Снова собираюсь работать. Для того чтобы впредь избежать подобных периодов депрессии и в целом внести какой-то ритм в свое существование, с этого момента я собираюсь устраивать себе каникулы. Через пять-шесть месяцев, в течение которых я буду писать, читать и учиться, я буду делать перерыв. Свой первый «отпуск» я наметил на 1 сентября. Он продлится до 15 сентября.
30 июня 1947 года. Мы все еще здесь. Дёниц, Гесс и я думаем, что это временная задержка; другие убеждены, что от идеи Шпандау отказались. Но многие из нас всегда были склонны принимать желаемое за действительное.
2 июля 1947 года. Трехчасовое свидание с моим братом Германом. Никаких решеток. За нами наблюдал всего один человек, американский солдат, не понимающий по-немецки. Оптимистические прогнозы брата относительно моего будущего на несколько секунд вселяют в меня надежду. Но в камере я вновь спускаюсь с небес на землю.
3 июля 1947 года. Думая о вчерашнем свидании, я понял, как сложно в последнее время мне было следить за разговором. Мои мысли и моя речь кажутся немного замедленными. Когда я выхожу на свет из мрака камеры, перед глазами иногда висит пелена, и я словно бы слепну. После долгого чтения все вокруг выглядит, как в тумане.
Когда я рисую, очертания постепенно расплываются. Вечерами, когда я засыпаю, глаза наполняются слезами.
6 июля 1947 года. Редер говорит, что мне повезло с характером; я легче других приспосабливаюсь к заключению. Даже сейчас, через два года, я, по его словам, все еще произвожу впечатление вполне уравновешенного человека, что вряд ли можно сказать о других.
Наверное, дело в моем темпераменте. А еще, вероятно, в умении организовать свою жизнь во всех плоскостях. В моральном аспекте — я принял свою вину; в психическом аспекте — отказался почти от всех ложных надежд на досрочное освобождение; в практическом аспекте — я четко придерживаюсь строгого распорядка дня, то есть планирую все до мелочей, от уборки камеры до деления времени на периоды работы и отдыха. Я записываю эти мысли, и это тоже часть моей системы выживания.
8 июля 1947 года. Жен Гесса, Функа, Шираха и Геринга вместе с женами других видных чиновников держат в баварском тюремном лагере. Жен Дёница, Нейрата и Редера, а также мою жену пока оставили в покое. Судя по письмам, женщины ладят между собой еще хуже, чем мы. Нетрудно понять почему. Мы здесь все еще играем некую историческую роль, хоть и низведенную до банальности, а они всего лишь заключенные и не более того. Они даже не могут испытывать чувства вины. К тому же в прошлом каждая из них занимала высокое положение в обществе, находилась в центре круга, образованного могуществом мужа. Этого тоже уже нет. У них ничего не осталось. Ссоры, о которых нам говорят, вероятно, возникают из-за места в теперь уже воображаемой иерархии. И в этом они тоже мало отличаются от нас.
9 июля 1947 года. Жены Дёница и Мильха получают посылки от Свена Гедина[8] из Швеции.
11 июля 1947 года. Прочитал, что Келли пишет обо мне. По его мнению, я наиболее подобострастный из всех, но и чрезвычайно умный человек. Талантливый архитектор, с юношеским энтузиазмом отдававшийся своей работе. Скаковая лошадь с шорами на глазах. В тюрьме я замкнулся в себе, говорит он, но остался честным.
16 июля 1947 года. Чудесная погода; несколько часов провел в саду. Два часа ходил быстрым шагом для укрепления сердечной мышцы. Еще два часа сидел на траве под грушевым деревом и грелся на солнышке.
Свидание с женой назначили на 27 июля. Надеюсь, она успеет. В газетах пишут, что нас скоро переведут в Шпандау. Я видел фотографию тюремного двора Шпандау. Там растет раскидистая липа. Только бы ее не срубили!
17 июля 1947 года. Хью Тревор-Ропер хочет прислать мне свою книгу «Последние дни Гитлера». Пр