осит, чтобы я написал свои замечания. Говорят, книга пользуется большим успехом и частично основана на моих рассказах. Я смутно припоминаю, что он приезжал ко мне в замок Крансберг и проявил сдержанность и уважение к моей сложной ситуации. Его вопросы свидетельствовали о том, что он тщательно изучил предмет.
19 июля 1947 года. Вчера, в пятницу 18 июля, нас разбудили в четыре часа утра. В тюремном коридоре выстроился взвод американских солдат. В мою камеру вошел молодой лейтенант и по пунктам зачитал, что я могу взять с собой. С часами в руке он пытался меня поторопить; но мне не понадобилось много времени, чтобы собрать свой скудный багаж. Последняя чашка кофе в тюремной канцелярии. Из-за склонности всех военных действовать с большим запасом времени около часа мы всемером просто стояли в окружении группы американских солдат. Внезапно прогремел выстрел. Поднялась страшная суматоха, но оказалось, что один из солдат вертел в руках винтовку и случайно прострелил себе большой палец ноги. Мы попрощались с немецкими военнопленными, которые о нас заботились. Я поблагодарил американского коменданта, майора Тейча, за доброе отношение его людей. Но быстро добавил: «В пределах существующих тюремных правил» — потому что не хотел причинять ему неприятности.
Прикованные наручниками к солдатам, мы вышли из тюрьмы, расселись по двум машинам скорой помощи и в сопровождении военного конвоя на бронетранспортерах выехали за ворота. Я с удовольствием покидал это здание; в нем до сих пор витала атмосфера процесса и казней. От радости я даже забыл о своем беспокойстве. Проезжая по Нюрнбергу и Фюрту, я увидел разрушенные до основания здания и мосты, но еще и восстановленный мост через Пегниц, сверкающий новенькими стальными балками. Вид этой небольшой конструкции привел меня в сильнейшее волнение.
В быстром комфортабельном пассажирском самолете мне досталось место у окна; рядом сел мой охранник. Стояла дивная погода, и после долгого заключения этот полет будоражил кровь. Под нами мирно проплывали деревни и маленькие города, явно не тронутые бомбами. Поля засеяны, а леса, несмотря на все слухи, никто не вырубил. В последнее время жизнь вокруг меня застыла на месте, поэтому я не осознавал, что на воле она продолжается. При виде движущегося поезда, буксирного судна на Эльбе, дымящихся заводских труб по спине пробегали мурашки.
Около получаса мы кружили над домами и руинами Берлина. Пока «Дакота» описывала огромные петли, я сумел рассмотреть Восточно-Западную ось, которую закончил к пятидесятилетию Гитлера. Потом я увидел Олимпийский стадион с явно ухоженными зелеными газонами и, наконец, рейхсканцелярию, которую я проектировал. Она стояла на месте, хотя и пострадала от нескольких прямых попаданий. Все деревья в Тиргартене были вырублены, и сначала я перепутал его с аэродромом. Озера Грюнвальд и Хафель были прекрасны, как всегда.
В половине восьмого на моих руках с тихим щелчком застегнули наручники. Когда самолет заходил на посадку, я увидел колонну машин и множество солдат. Мы вошли в автобус с закрашенными черной краской окнами. Он ехал на большой скорости, резко тормозил и трогался с места, поворачивал и сигналил. Последний крутой поворот, и он остановился. Прикованные к своим солдатам, мы вышли из автобуса. В ту же секунду за нами закрылись средневековые ворота. Во дворе стояли представители армий союзников.
Прозвучала команда на английском: «Снимите наручники. Здесь они не нужны». С торжественным видом американский охранник пожал мне руку на прощание.
Внутри нам велели сесть на деревянную скамью. Мы были в своей собственной одежде, которую нам вернули перед самым отъездом, впервые после суда. Теперь мы по очереди заходили в комнату, где вместо нашей одежды нам выдавали длинные синие тюремные штаны, поношенную тюремную куртку, грубую рубаху и тюремную шапочку. Холщовые тапочки с толстой шерстяной подошвой. Нам выдали одежду заключенных концлагерей; чиновники не преминули сказать нам об этом. Я стоял пятым. Потом я вошел в медпункт, где меня тщательно осмотрел приветливый русский врач. Я настоял, чтобы он записал «здоров» — тогда я смогу доказать, что последующие болезни приобретены в заключении.
Потом я прошел через железную дверь, которая с грохотом захлопнулась за моей спиной. Порядок нашего поступления определил наши тюремные номера. Соответственно, с этих пор я — «номер пять». В тюремном блоке мне отвели одну из множества пустующих камер. Один из нас стал насвистывать, чтобы снять напряжение. Окрик охранника заставил его замолчать.
26 июля 1947 года. После двухлетнего отсутствия я снова в Берлине, городе, который я люблю, городе, которому я хотел посвятить работу всей своей жизни. Я немного иначе представлял свое возвращение. Окончание строительства большинства моих зданий было запланировано к этому, 1947-му, году. Большой зал — его базовая конструкция уже была бы завершена — возвышался бы над Берлином, и уже был бы намечен план длинного широкого бульвара, ведущего к дворцовому комплексу Гитлера. Я впервые до конца осознал, что ни один из этих проектов никогда не будет завершен. Они так и останутся чертежами.
27 июля 1947 года. До сих пор отношение к нам было безупречным, но чрезвычайно холодным и отчужденным. Каждый день нас на полчаса выводят в узкий тюремный двор. Нам не разрешают говорить друг с другом. Охранники с суровыми лицами отдают нам лишь необходимые приказы.
Руки за спиной, в десяти шагах друг от друга, мы шагаем вокруг старой липы, которая все еще здесь.
Сегодня Жан Террей, французский начальник охраны, впервые проделал трещину в этой атмосфере остракизма. Этот невысокий коренастый человек довольно громко пробурчал себе под нос: «Как можно обращаться с ними подобным образом? Нехорошо».
2 августа 1947 года. Британский директор вышел в тюремный двор и предложил нам работать в саду. «Только те, кто хочет и кому позволяет здоровье. Это пойдет вам на пользу». Мы все согласились.
4 августа 1947 года. Теперь мы много часов проводим в саду площадью пять-шесть тысяч квадратных метров. Здесь много ореховых деревьев и высоких кустов сирени. Сад зарос сорняками в половину человеческого роста; никто не ухаживал за ним с тех пор, как началась война. Сорняки появятся снова, потому что французский директор тюрьмы настаивает, чтобы их закапывали в качестве зеленого удобрения.
Тюрьма Шпандау находится в крайней западной части Берлина, на границе лесов и озер. Мы ведем здесь более здоровый образ жизни, чем в Нюрнберге, и шесть часов работы приносят мне большую пользу. Мои проблемы со зрением исчезли. Но в Нюрнберге мы ели вдоволь, а в Шпандау мы получаем немецкий паек с точностью до грамма.
16 августа 1947 года. Я уже месяц в Шпандау.
Часто подбираю упавшие со стола хлебные крошки. Впервые в жизни я почувствовал, каково это, когда не хватает еды.
Что касается связи с семьей, здесь все намного хуже. Одно письмо раз в четыре недели и пятнадцатиминутное свидание раз в восемь недель. Но моя жена не может позволить себе эту поездку. Жаль, мы упустили возможность встретиться на несколько часов в Нюрнберге.
31 августа 1947 года. Я подбадриваю себя мыслью, что когда-нибудь в будущем смогу начать все заново. Я все больше Думаю о том, как систематизировать эти годы. Я должен разработать, так сказать, терапию, чтобы продержаться эти девятнадцать лет.
Отправной точкой для меня является тот факт, что я должен отсидеть все двадцать лет. Значит, я выйду отсюда шестидесятилетним человеком. В этом возрасте другие мужчины уже думают о пенсии. Может, у меня останется еще лет десять. С чего мне следует начать новую жизнь? Политика никогда меня не интересовала; производство вооружений было лишь вызовом для моих организаторских способностей. Даже на пике моей власти я всегда подчеркивал Гитлеру, что после войны хочу вернуться к работе архитектора. Сейчас меня не привлекает и перспектива руководства какой-нибудь промышленной фирмы — даже если кому-то придет в голову предложить мне такую работу. Я — архитектор и всегда останусь архитектором. Наш полет над Берлином показал мне, что великая задача, в которую я верил, осталась лишь в чертежах. Если через двадцать лет я все еще буду испытывать желание совершить что-нибудь значительное, мне придется начать с того места, где я остановился в 1933 году, когда познакомился с Гитлером. Я должен воспринимать те двенадцать лет как всего лишь перерыв в работе. Идея моего старого учителя Тессенова о простых домах для людей приобрела для меня и для настоящего времени совершенно новое значение. Тогда его лекции были протестом против мегаломании индустриальной эпохи. Он умышленно противопоставлял свои простенькие, но искусно выполненные дома небоскребам и промышленным предприятиям. Но теперь его цели согласуются с бедностью нашего времени и отчаянными нуждами народа. Я предвижу, что именно он, а не Гропиус, Мис ван дер Роэ или Ле Корбюзье, будет определять будущее. Именно я, его бывший помощник и любимый ученик, должен продолжить его работу. Пора покончить со всеми этими приступами меланхолии, хватит рыдать над грандиозными планами, непостроенными дворцами и триумфальными арками; пора вернуться к своим истокам. Неужели я не смогу спроектировать дома для шахтеров и использовать свой ум в восстановлении городов?
Все зависит от того, смогу ли я поддерживать связь со своей профессией.
12 сентября 1947 года. К счастью, здесь нет тюремной библиотеки, заполненной обычно потрепанными, грязными, третьесортными романами. Поэтому мы отправляем свои запросы в публичную библиотеку Шпандау. Я прочитал «Красную комнату» Стриндберга на немецком, сейчас читаю «Красное и черное» Стендаля на французском. Но к такой литературе следует прибегать только для отдыха, что я и делал бы в обычной жизни. Я очень хочу читать архитектурные журналы и технические книги, чтобы быть в курсе последних изменений, то есть возобновить своего рода формальное изучение архитектуры. Я предвижу, что к моменту моего освобождения в употребление войдут новые строительные материалы и принципы. К сожалению, в каталоге публичной библиотеки Шпандау, похоже, нет подобных технических изданий. Может, позже что-нибудь появится.