да заключения я ни разу серьезно не болел.
После Нюрнберга я не видел себя в зеркале. Теперь в воде у фонтана я обнаружил, что седею. Черты лица заострились. Но ведь в конце концов все стареют.
26 сентября 1948 года. От своей бывшей секретарши Фрау Кемпф я узнал, что Отго Заур неожиданно в последний день дачи показаний выступил главным свидетелем обвинения на процессе Круппа. Раньше Заур был ярым сторонником принудительных мер для повышения производства, безжалостным эксплуататором на промышленном фронте. Под конец его кошмарный оппортунизм создавал мне серьезные проблемы. Теперь он выступает на стороне обвинения; он ничуть не изменился. Никому бы не пожелал такого, но если кто-то из моих ближайших помощников заслуживает осуждения, то это Заур.
28 сентября 1948 года. Урожай орехов. Наверное, впервые за четверть века я лазаю по деревьям. Дует ветер. Охранники подбирают упавшие орехи. Но мне тоже удается присвоить двадцать-тридцать штук в день. Когда наш гросс-адмирал Дёниц вопреки правилам ест орехи, он прячется под низко растущей веткой. Листва закрывает его голову и торс, но руки, ломающие скорлупу, остаются на виду — так ребенок закрывает глаза и думает, что стал невидимкой. Этот промах так забавляет русских, что они не вмешиваются.
Год третий
Неоклассицизм при Гитлере — Кнопф просит мои мемуары — Коррупция в Третьем рейхе — Штрейхер — Взаимоотношения между заключенными — Планы реконструкции Грюнвальда — Гитлер и Муссолини — В Бергхофе — Мысли о предательстве
20 октября 1948 года. В самом начале третьего года до нас дошли слухи, которые упорно расползались с начала нашего заключения. Все началось с сообщения, которое передала моей жене фрау фон Макенсен, дочь Нейрата. Жена переправила мне письмо, датированное 10 октября, по нашему тайному каналу: «Возможно, вы уже знаете, но на всякий случай сообщаю, что наши заключенные уже не в Шпандау. В течение последнего месяца они, по всей видимости, находятся в доме на боковой улочке, выходящей на Курфюрстендамм. Это вилла с зарешеченными окнами, которую охраняют английские солдаты. Я получила это известие из четырех разных источников, а сегодня один господин из Нюрнберга подтвердил его подлинность. Другие сведения о том, что вчера их вывезли на самолете, в настоящее время явно не соответствуют действительности».
Эти слухи вызвали среди нас всевозможные предположения.
24 октября 1948 года. Санитар принес корзину с тридцатью новыми книгами из городской библиотеки Шпандау. Редер со своим помощником Ширахом целый час записывал книги в журнал, который ведет с такой аккуратностью, что можно подумать, будто он управляет тридцатью боевыми кораблями, а не книгами.
Выбор книг по каталогу Шпандау — одно из немногих дозволенных нам самостоятельных действий. Функ обычно заказывает философские труды, Ширах — литературу и литературную критику, Гесс — исторические книги (которые часто не приходят), а я — работы по искусству и архитектуре.
Последние двенадцать месяцев я читаю по четыре-пять часов в день. Мне до сих пор трудно понять разницу — разве что в общих чертах — между античностью, Ренессансом, европейским классицизмом и моими собственными усилиями. В лучшем случае могу сказать, что Пестум или греческие храмы на Сицилии производят на меня более мощное и эмоциональное впечатление, чем все произведения итальянского Возрождения. То же относится к прусскому классицизму, большинству творений Жилли и Шинкеля. Гитлер испытывал совершенно иные чувства. Когда он вернулся из поездки по Италии в 1938 году, он несколько вечеров подряд рассказывал, какое огромное впечатление произвело на него искусство флорентийского Возрождения, в особенности стиль имперских фортификаций. Конечно, античность вызывала у него сентиментальные чувства; хотя бы раз в жизни, говорил он тогда, он хотел бы увидеть Акрополь. В то же время мы так часто проезжали по Дворцовому мосту Шинкеля, мимо Музейного острова, измененного благодаря его работе, и я не помню, чтобы Гитлер хотя бы раз обратил внимание на восхитительную галерею. Однажды во время войны я дал Гитлеру книгу о блестящем, талантливом архитекторе Жилли (который, к несчастью, умер слишком рано); я всегда считал его гением архитектуры и образцом для подражания. Но Гитлер впоследствии ни словом не упомянул о книге.
Любопытно, но даже в архитектуре он просто не мог примириться с Пруссией. Сейчас бытует мнение, что он был воплощением и конечным продуктом прусского духа. Как они заблуждаются! Он был сторонником Габсбургов и, в сущности, ненавидел Пруссию. Строго говоря, в классицизме ему нравилась возможность монументальности. У него была мания гигантизма. Думаю, в начале тридцатых годов благодаря влиянию Трооста Гитлер на время проникся любовью к простоте, поэтому вопреки своим истинным склонностям назвал Дом германского искусства чудом современной архитектуры. Но в действительности он отдавал предпочтение арочным переходам, куполам, изогнутым линиям, роскоши, всегда с элементом изящества — другими словами, стилю барокко. Это распространялось и на его отношение к Рингштрассе в Вене. Он был без ума от ее богатой архитектуры; он хватался за карандаш и бумагу, чтобы выразить свой восторг. В его набросках прослеживались определенные мотивы: массивные карнизы или каменные оконные коробки, огромные пилястры и иногда беспорядочно организованные составные арки. Все его рисунки имели странное сходство. Колонны, к примеру, всегда были строгими, но он хвалил меня за позолоченные капители новой рейхсканцелярии. Я видел, что он не знает, как передать в своих набросках витиеватые украшения, которые превозносил на словах. Я также понимал, что в новом здании рейхсканцелярии его, главным образом, восхищало относительное богатство орнаментальной формы. Поэтому, проектируя большой бульвар, который должен был стать центром Берлина, столицы мира, я постарался внести в него все вековое многообразие городского ландшафта. Это было смешение стилей. По моему замыслу, во дворце фюрера обыгрывались помпейские мотивы: двухъярусные колоннады с золотыми и бронзовыми украшениями в стиле ампир. Для Геринга я спроектировал резиденцию рейхсмаршала по образцу флорентийского Палаццо Питти с широкими лестницами в стиле барокко. Сводчатая канцелярия фельдмаршалов напоминала архитектуру нибелунгов, а громада городской ратуши с ее гранитными башнями вызывала в памяти города позднего Средневековья. Но сегодня мой проект кажется мне неудачным. Несмотря на некоторые хорошие черты, на передний план вышли монотонность и пустота, а не многообразие. Тот Берлин, который собирались построить мы с Гитлером, не имел ничего общего с прусским классицизмом, строгим и сдержанным в украшениях, который черпал свою силу исключительно из своих пропорций.
Оглядываясь назад, я вижу, как далеко увел он меня от моих истоков и идей.
3 ноября 1948 года. Мы отрезаны от внешнего мира. Никаких газет или журналов. Даже исторические книги нам разрешают читать, только если в них описываются события до Первой мировой войны. Охранникам строго запрещено рассказывать нам о политическом положении. В соответствии с правилами, они не имеют права говорить с нами о нашем прошлом или упоминать наши приговоры. Однако мы более или менее в курсе происходящего. Только что я с помощью небольшой уловки выяснил, что Трумэн вчера победил на выборах в Соединенных Штатах. Я вскользь бросил шотландцу Томасу Летхэму, начальнику охраны с розовым, как у младенца, лицом: «Значит, Трумэна все-таки переизбрали!» Он в изумлении посмотрел на меня: «Как вы узнали? Кто рассказал?» Вот так я и узнал.
На Рождество попросил у семьи два ярких крестьянских платка и альбом для рисования.
21 ноября 1948 года. Теперь мы и зимой работаем в саду. В зависимости от погоды я рыхлю землю или крашу коридор. Я положил доску между двумя хлипкими стремянками и балансирую на высоте двух метров от земли, а побелка тем временем капает мне на голову и стекает по рукам. Работа быстро перестает доставлять удовольствие, но я говорю себе, что это упражнение на равновесие для будущих походов в горы. Я, наверное, раз сто поднимаюсь на стремянки и спускаюсь вниз. Сто раз по два метра дает высоту в двести метров. Заключенный шутит.
Несколько дней назад я передвигал стремянки, и тяжелый молоток, который я положил сверху, упал мне на голову. На рану наложили четыре шва.
7 декабря 1948 года. Неделю назад нас осматривала американская медицинская комиссия, и потом нам повысили продовольственную норму. Теперь нам дают супы со сметаной, чтобы наши организмы привыкли к более питательной пище.
Меня опять наказали за нарушение правил: на неделю лишили чтения. Это пошло мне на пользу: я острее прочувствовал мир «Дон Кихота». Но не следует сражаться с ветряными мельницами в тюрьме. На мой взгляд, интонация моих записей в целом стала более спокойной и уравновешенной. Вопросы вины, ответственности и наказания, все эти самооправдания и самообвинения отошли на задний план. Часть срока уже прошла. Пока я был поглощен эпохой Возрождения, я ни разу не вспомнил о войне, вооружениях и преступлениях. Вместе с тем растет ощущение, что Шпандау — своего рода дом. Это тоже вызывает тревогу.
28 декабря 1948 года. Три недели ничего не писал. Но сегодня кое-какое известие выбило меня из колеи. Моя жена прислала мне копию письма от миссис Альфред А Кнопф, написанного 28 октября. Жена известного американского издателя, опубликовавшего произведения Томаса Манна в Соединенных Штатах, хотела бы издать мои мемуары. «Я понимаю, — пишет она, — что в настоящее время трудно многого ожидать от Альберта Шпеера, и возможности, о которых мы говорили, представляются еще более туманными, чем прежде. Я по-прежнему заинтересована, но если нам придется ждать слишком долго, материал, возможно, утратит свою актуальность».
Находясь в изоляции, я полностью утратил чувство, что еще могу чем-то заинтересовать мир. Все шло своим чередом — и вдруг этот неожиданный сбой. Это меня раздражает, но в то же время приводит в волнение. Несколько недель я провел в задумчивости и теперь снова хочу вернуться к своему прошлому. Если я все осмыслю и запишу, у меня будет материал для большой книги о Гитлере, о которой я думаю все чаще. Сейчас я помню мельчайшие подробности и с легкостью могу воспроизвести многие разговоры почти дословно. События все еще свежи в памяти, и мысли о тех годах обострили мое восприятие. В Нюрнберге мне удалось сделать первые черновые записи по Гитлеру; их уже просмотрели и отредактировали. В Шпандау я должен отправлять свои заметки по тайному каналу, какими бы сырыми они не были. Дома накопится огромная кипа записей; потом я их систематизирую и использую в качестве основы для книги.