Вечером перечитал все заново. Возможно, большая часть моих рассуждений держится на ненадежном основании. Главный смысл того, что я написал, сводится к следующему: если я прав, я еще долго буду здесь сидеть. Для того чтобы выйти отсюда в скором времени, я должен в корне ошибаться.
29 марта 1954 года. В своих мемуарах я подошел к кончу марта 1945 года. После падения Муссолини, по словам Йодля, фашистский режим лопнул, как мыльный пузырь. Какое образное выражение может охарактеризовать конец гитлеровского режима? Я не покажусь слишком грубым, если скажу, что события последних месяцев напоминали вскрывшийся нарыв?
30 марта 1954 года. Временами я завидую товарищам по заключению. Неразрывная связь с прошлым, должно быть, облегчает им жизнь. Мы, конечно, по-прежнему сохраняем внешние формы, но у них есть собственный мир, к которому я не принадлежу. При моем приближении они умолкают и расходятся. Я могу только догадываться, что у них на уме. Все, что я рассказывал здесь о нас, собрано из отдельных фрагментов псевдоразговоров, в которых лишь видимость общих интересов. Заключенный всегда является изгоем в обществе, я же — изгой среди заключенных. Заявление Геринга на Нюрнбергском процессе «Нам никогда не следовало ему доверять» действует до сих пор.
Естественно, мне не нравится стоять в стороне. Я часто испытываю искушение сдаться. Несколько слов, и они примут меня в свой круг. И мне станет проще жить. Но это будет своего рода капитуляция. Я им чужой, я остаюсь пораженцем. Но я должен быть осторожен и не превратить свою позицию в вопрос морального превосходства; может быть, все дело в характере одиночки. Я никогда полностью не чувствовал себя своим ни в одном обществе. На днях я брал в библиотеке книгу по английской грамматике, и Дёниц многозначительно заметил:
— Полагаю, вы хотите получить работу в секретной службе.
31 марта 1954 года. После свидания с женой Нейрат, к которому не относятся мои вчерашние заметки, помолодел на глазах. «Она делала множество намеков». Но час спустя он снова настроен скептически: «Не поверю, пока не окажусь по ту сторону ворот».
Когда Функ не лежит в постели, он по несколько часов гуляет с Ширахом по саду. На днях американский охранник Фелнер назвал их «парочкой злых духов». Но сейчас Функ большую часть времени проводит в постели. Сегодня приезжал врач, потому что Функу предположительно грозит уремия, и он едва не потерял сознание. Дёниц называет это «попыткой к бегству». Редер тоже завидует Функу, которого могут положить в больницу. Сегодня, проходя мимо камеры, он придумал каламбур: «Похоже, он еще Функционирует».
9 апреля 1954 года. Говорят, судебные представители четырех верховных комиссаров в течение пяти часов совещались в здании контрольной комиссии.
Мне будет очень не хватать Нейрата. Но Редер и Функ тоже больны. По ним я скучать не буду. Хотя в этом случае нас останется всего четверо, а когда через два года кончится срок Дёница, здесь останутся только Ширах, Гесс и я. Не очень приятная перспектива.
Редер оценивает свои шансы как пятьдесят на пятьдесят и надеется, что кто-нибудь найдет и другие болезни. Функ вяло замечает тихим голосом: «Слишком поздно. Мне уже все равно». Бедняга всячески старается завоевать расположением русских охранников. Он приветливо им улыбается, но они не реагируют. И Гесс, обычно такой отстраненный, требует, чтобы его желудочные колики тоже воспринимали всерьез:
— Ждать решения невыносимо. Больше не могу. Уже тринадцать лет прошло.
Дёниц ссылается на свое примерное поведение:
— Если бы мне сократили треть срока за «хорошее поведение», я бы еще девять месяцев назад вышел на свободу.
Кранцбюлер сообщил, напоминаю ему я, что первыми выйдут старые и больные. Остальные не должны делать ничего такого, что могло бы помешать выполнению этого плана. Дёниц в бешенстве:
— Он никогда этого не писал! — и уходит, хлопнув дверью.
Ширах злобно говорит ему вслед:
— И, тем не менее, он все нам портит, корча из себя президента. Он торчит, как пробка в бутылке, на пути к досрочному освобождению для нас двоих.
Поскольку десять листов чистой бумаги уже несколько дней лежат у меня в ботинке, я начинаю последнюю часть моих мемуаров — период жизни в качестве архитектора. На прошлой неделе я завершил вторую и третью части смертью Гитлера, таким образом, закончив описание событий после 1942 года.
2 мая 1954 года. Хильда и Маргарет уже дважды приезжали сюда. Очаровательные в разговоре и в движениях. На полчаса они преобразили гнетущую атмосферу комнаты для свиданий. Впервые за прошедшие девять лет я полностью отключился от тюремного мира. Хотя я не видел Маргарет с весны 1945-го, она весело со мной поздоровалась:
— Ты выглядишь так же, как раньше!
В то время ей было шесть.
Они хотят взять собаку из питомника для бездомных зверей. Когда я пообещал раздобыть им собаку по мановению волшебной палочки, они засмеялись. Вечером я написал другу в Кобург с просьбой снять несколько сотен марок со счета, на который вносят деньги архитекторы и коллеги, и купить детям таксу с хорошей родословной.
11 мая 1954 года. Нас вызвали в часовню. Пришел один британский директор и объявил собранию в составе сидящих перед ним семи человек, что директора приняли ряд решений по улучшению условий заключения, которые он сейчас зачитает. Он говорил без напыщенности и прокомментировал пару пунктов словами: «Вам это понравится».
Теперь свет можно выключать без пятнадцати семь. Запрет на разговоры отменен. Дважды в месяц мы полчаса будем слушать пластинки с классической музыкой. В письмах теперь можно писать о здоровье и тюремной жизни. Но на эти вещи и раньше смотрели сквозь пальцы. Гораздо важнее то, что нам разрешили переписываться с адвокатами, не касаясь вопросов, связанных с Нюрнбергским процессом. С учетом этих ограничений нам разрешено встречаться с адвокатом для составления завещания или других документов. Мы получим дополнительное получасовое свидание на Рождество, и решетку в комнате для свиданий уберут. Но свидание будет немедленно окончено в случае физического контакта, например рукопожатия или объятий. Теперь каждая из четырех наций будет присылать нам газету. Американцы заказывают «Франкфуртер Альгемайне Цайтунг», британцы — «Ди Вельт», французы — берлинский «Курьер», русские — «Берлинер Цайтунг». Каждый директор отвечает за цензуру своей газеты.
Значит, таков результат важной конференции. Каждый раз, когда объявляют об улучшении нашей участи, мы впадаем в депрессию. Теперь у меня не осталось надежд. Такого шанса больше не будет.
В 1942-м в Карнаке, деревушке в Бретани, я увидел гранитный блок, который наши доисторические предки водрузили на другой таким образом, что верхний камень начинает качаться, стоит прикоснуться к нему пальцем. Кто подтолкнет нашу окаменевшую жизнь?
14 мая 1954 года. Русские охранники злились даже на своих западных коллег, когда объявили о новых послаблениях. Они хлопали дверями, гремели посудой, возбужденно бегали по коридору. Теперь они успокоились и соблюдают новые правила с подчеркнутой педантичностью.
На акации за моим окном сидит черный дрозд и поет, а я читаю «Иосиф и его братья» Томаса Манна. Две тысячи страниц. Каждый день прочитываю тридцать. У меня много времени.
15 мая 1954 года. Наши письма вернулись, потому что, поверив полковнику Катхиллу, мы написали о новшествах в нашей тюремной жизни. Одному Дёницу не пришлось переписывать письмо — новые правила его разозлили, и он не упомянул о них.
16 мая 1954 года. Несколько дней получаем четыре не подлежащие цензуре газеты. Их раздает наш адмирал-библиотекарь. Он объявляет:
— Сегодня все четыре газеты будут выданы в одной папке. Я наклею на нее лист бумаги: каждый ставит время получения и время передачи другому. Кроме того, каждый отметит, если папка больше не нужна.
— Одному человеку потребуется слишком много времени, чтобы прочитать все четыре газеты, — возражает Дёниц.
— Неважно, — упорствует Редер. — У вас полно времени.
24 мая 1954 года. На прошлой неделе Пиз мне признался, что нет никаких распоряжений об освобождении хотя бы умирающих. В случае смерти тело будет похоронено на тюремном дворе, капеллан проведет панихиду. Но членам семьи, по словам Пиза, разрешат приходить на могилу Дёниц тоже об этом слышал, но мы договорились не рассказывать об этом Нейрату. Он мечтает быть похороненным дома. Но несколько дней спустя ко мне подошел Нейрат и впервые против обыкновения вышел из себя.
— Только что Дёниц сказал мне невероятную вещь. Они не выпустят меня даже после смерти! Зачем им труп старика?!
Не только я зол на Дёница из-за этого. Ширах тоже в ярости. В кои-то веки он откровенничает со мной:
— Слышал, как гросс-адмирал все выболтал старику. Говорил, что все бесполезно, что никто не выйдет отсюда до окончания его срока.
Дёницу легко говорить. Через два года он поедет домой.
25 мая 1954 года. Теперь нас охраняет отряд того же гвардейского полка, что несет службу перед Букингемским дворцом. Но свои гусарские кивера они оставили дома. Несколько часов назад дежурный лейтенант совершал обход. Впереди шел сержант с винтовкой на плече, за ним строевым шагом следовал лейтенант. Замыкали строй два солдата, идущие друг за другом. Сначала я подумал, что лейтенант арестован; но, к моему изумлению, трое других выполняли его команды. Пиз пояснил:
— Знаете, кто этот лейтенант? Маркиз Гамильтон, наследник герцога Гамильтона.
В 1941 году Гесс летал в Шотландию на встречу с этим герцогом.
25 мая 1954 года. Редер изменил правила. Теперь газеты выдаются по одной.
30 мая 1954 года. Хотя нам по-прежнему запрещено читать книги по современной истории, мы получаем — без цензуры — серию статей Теодора Пливера о последних днях Гитлера в Берлине, которая печатается в «Вельт ам Зоннтаг». Британский директор, который несет ответственность за цензуру своей газеты, не возражает; а русские могут наложить вето только если дело касается книг.