Экипажу было дано десять минут на прощание. Наблюдая за происходившим, я был рад, что оказался один.
Но вот сделаны последние приготовления к отплытию. Я проверил наш багаж. Билли безмолвно стоял рядом со мной, смущенный и в какой-то степени испуганный. Я хлопнул его по плечу.
— Ну вот, Билли, сейчас и отправляемся, — сказал я ему. — Ты боишься, что ли?
— Не особенно.
— Ну-ну!
Когда мы поднялись на борт лодки, ее инженер провел меня по всем отсекам, объясняя технические особенности. Но я его, собственно, не слушал. Мысли мои метались между Маргарет и заданием.
Билли не отходил от меня ни на шаг.
— А это дизели. Мы зовем их «Хайн» и «Фитьё», — говорил инженер.
Я кивнул и хотел было закурить.
— К сожалению, это запрещено, — остановил меня инженер. — Курить можно только в рубке. Существует опасность взрыва. Ну, да вы к этому еще привыкнете.
Через короткий промежуток времени мы вышли в море — навстречу смертельным опасностям…
Я уже неоднократно переправлялся через океан, — правда, в гораздо более комфортабельных условиях, нежели на «U-1230». На сей раз прощание с Германией ускорили и в какой-то степени облегчили королевские военно-воздушные силы. Сотни английских самолетов появились над Килем. В городе вспыхнули пожары. Мы сидели в офицерской кают-компании, черпая ложками горох с салом и прислушиваясь к разрывам бомб.
Три подводные лодки шли в кильватерной колонне. Впереди — «U-1230». Этот строй мы сохраняли до берегов Норвегии. Матросы, переодевшись в робы, действовали почти автоматически. На меня они смотрели со сдержанным любопытством. Для них я был советником по корабельному строительству Гюнтером. Знаки отличия, подобные моим, они видели не часто. Большинство из них вначале обращались ко мне «господин обербаурат». Таких, как я, называли на флоте «сребрениками» из-за серебряного шнурка на фуражке. У офицеров плавсостава он был золотым.
Подводная лодка «U-1230» относилась к типу «9-Ц». Длина ее составляла 79 метров, водоизмещение — 950 тонн. Вооружена она была двумя спаренными орудиями и зенитной пушкой. Орудийная платформа получила название «зимний сад».
Экипаж лодки до самого норвежского Хортена находился в состоянии повышенной боевой готовности, так как глубины были небольшими и погружение подлодки было связано с определенным риском. Нам оставалось только надеяться, что мы не подвергнемся налетам самолетов. Фарватер был обозначен затонувшими немецкими грузовыми судами. Опасность подстерегала подводную лодку, как говорится, на каждом шагу. Учитывая это, мы сбросили за борт «погремушку» — прибор, создававший шумы, — и тащили ее за собой на тросе в целях защиты от донных мин, акустические устройства которых срабатывали от шума винтов. Нужно сказать, что англичане к этому времени вовсю хозяйничали на Балтике.
Матросы с сильными, натруженными руками, бледносерыми лицами и хладнокровием, выработавшимся от постоянного общения с опасностью, желали лишь одного — везения и только везения. Они точно знали, что им полагалось: раз в четыре недели — плитка шоколада, за день два раза — самое большее пять — торопливый перекур в рубке, три недели отпуска после возвращения из плавания, спецпаек на борту лодки (если от быстрого погружения лопались консервные банки в результате перепада давления, то им приходилось садиться на половинный рацион). У всех у них — командира, старшего помощника, унтер-офицеров и матросов — были матери, невесты, дети, братья и сестры. Но войне было не до этого…
До Хортена мы дошли без происшествий. В течение следующей недели уходили время от времени под воду. В 1944 году, чтобы переплыть океан, нужно было прятаться — погружаться, и очень глубоко: в случае обнаружения радарами лодки на нее тут же сбрасывались с исключительной точностью глубинные бомбы.
Мы уходили даже на большие глубины, чем это было предусмотрено инструкциями. Когда однажды для контроля между стенками лодки была натянута красная нить, то к моменту подачи команды на всплытие она здорово провисла: таково было давление воды на корпус лодки.
На лодке имелось два туалета. Однако размещавшийся в носовой части был превращен в дополнительное хранилище провианта. Мыться или бриться было вообще невозможно. Единственным гигиеническим средством был одеколон, выдававшийся по норме. Пользоваться туалетом можно было только с разрешения вахтенного офицера. Если во время нахождения лодки в погруженном состоянии кто-то хотел пройти из кормовой части в носовую или наоборот, он должен был сообщить об этом на центральный пост, чтобы там проследили за восстановлением равновесия корпуса лодки в результате регулирования объема забортной воды в балластных цистернах: одни из них наполнялись ею, из других же ее выпускали.
Кроватей на лодке не было вообще. Подвесные койки — гамаки — размещались между торпедными аппаратами и различными приборами в самых невообразимых местах. Между приборными досками, манометрами, трубками и рычагами висели батоны салями, окорока и туши копченого мяса. Проход выглядел как складское помещение продовольственного магазина. Наши запасы — лодку, о чем уже говорилось, готовили к полугодичному автономному плаванию, — раскачивались на стенках в ритм ее бортовой и килевой качки. На лодке имелось двести сорок тонн горючего и четырнадцать торпед, использовать которые командир имел право лишь при возвращении. Ежедневно, как и экипажи всех лодок, мы должны были по радио сообщать свое местонахождение на базу. Союзники только радовались такой установке нашего командования и каждое утро настраивали свои радиопеленгаторные устройства. Десятки немецких подводных лодок вследствие этого не только бюрократического, но и, по сути дела, предательского распоряжения становились добычей врага.
Нахождение двух необычных пассажиров на лодке вызывало в первые дни некоторое беспокойство среди команды. Если я с грехом пополам и мог в какой-то степени соответствовать советнику, то Билли Колпоу был, без сомнения, самым странным немецким лейтенантом, когда-либо выходившим в открытое море. В целях маскировки он считался военным корреспондентом одной из ведущих газет. В подтверждение этой версии на шее его болтался великолепный фотоаппарат. Но он хватался за него в самые неподходящие моменты, так что все шестьдесят два члена экипажа стали сомневаться в его фотографических способностях. Люди быстро раскусили, что Билли вряд ли был немцем, а тем более настоящим морским офицером. Когда с ним заговаривали, он лишь ухмылялся и говорил «да».
Мне пришлось разъяснить команде, что Билли был уроженцем одной из бывших немецких колоний и поэтому не мог говорить по-немецки. Выслушав эту историю, они тем не менее продолжали строить ему всяческие каверзы.
Так, например, один из матросов машинной команды, вытянувшись перед ним в струнку на проходе, произнес:
— Прошу разрешения пройти мимо!
Билли покачал головой.
— Так ты не понимаешь, о чем я говорю? — продолжил матрос.
Билли только осклабился в ответ.
— Стало быть, ты не лейтенант, а верблюд.
— О'кей! — ответил Билли.
Подобные сцены разыгрывались ежедневно, если обстановка была более или менее спокойной. Среди членов экипажа шли разговоры, кем мы могли быть на самом деле.
От Хортена мы пошли к последней немецкой базе подводных лодок в Кристиансанн. В качестве корабля сопровождения с нами шел крейсер противовоздушной обороны. Капитан-лейтенант Хильбиг был подвергнут форменному допросу со стороны своих подчиненных об истинном нашем предназначении.
— Не собираетесь ли вы заслужить Рыцарский крест, проводя какую-то спецоперацию? — спросил его старший рулевой. — Не ощущаете ли вы болезненных симптомов в области шеи, господин капитан-лейтенант?
Хильбиг усмехнулся. Он был высокого роста худощавым блондином и в начале войны, служа в морской авиации, совершал налеты на Англию, пока не был откомандирован на флот из-за нехватки горючего, где и превратился в настоящего морского волка. Он никогда не повышал голоса, больше молчал, чем говорил, однако команда слушалась его беспрекословно. У него одного была отдельная, пусть и крошечная, каюта, являвшаяся нервным центром «U-1230».
Во время нашего перехода через океан я видел Хильбига в состоянии растерянности всего один раз. Мы находились как раз посреди Атлантики, между Европой и Америкой, когда ему сообщили по радио, что у него родилась дочь. И буквально через пять минут на лодку посыпались глубинные бомбы.
До Кристиансанна мы дошли без происшествий. Команда готовилась к последнему увольнению на берег. В гавани находилось несколько подводных лодок. На их антеннах развевались вымпелы, указывавшие число потопленных брутто «регистро» тонн. На базе царило волнение, поскольку как раз утром одна из подводных лодок, находившихся в море, подала сигналы бедствия. Из-за какой-то технической неисправности она вынуждена была всплыть и тут же подверглась атаке самолетов противника. К месту происшествия устремились четыре немецких корабля, нашедшие, однако, только громадное масляное пятно на воде, медленно уносившееся течением на север.
На шестидесяти двух именах были поставлены кресты…
Вечером я сошел на берег. Там я в последний раз посмотрел кинофильм для солдат вермахта. Содержания его я уже не помню, знаю только, что это была некая любовная истерия с геройскими подвигами и новенькой военной формой. После его окончания на экране вспыхнули громадные светящиеся буквы: «Внимание! Всем оставаться на местах! Офицеры выходят из кинозала первыми!»
Зайдя в какой-то кабак, я выпил древесный спирт: хотя меня и предупреждали, что делать этого не стоит, я пренебрег советом, посчитав, что имею дело с более опасными вещами. В Норвегию я попал во второй раз. Впервые я оказался там года полтора тому назад, в конце 1942 года, выполняя задание, которое едва не стоило мне жизни.
Дело в том, что наши пеленгаторы засекли работу нескольких агентурных радиостанций, ликвидировать которые не удавалось. Две передачи были частично расшифрованы. Тогда-то абвер услышал впервые об операции «Ласточка», предусматривавшей диверсию на заводе «Норск-гидро» под Фемор-ком. Это было единственное в мире предприятие, которое могло производить в больших количествах тяжелую воду, или оксид дейтерия, требовавшуюся для работ по расщеплению атомного ядра (американцы при изготовлении «хиросимской бомбы» были вынуждены применять вместо тяжелой воды