Ключик маленький и необычный. Можно подумать, что он от какого-то крошечного сундучка с сокровищами.
– Даже не верится, что ты его там нашёл.
– Осталось только выяснить, что́ им открывают.
Похоже, Верней вообразил, что в каком-то из углов квартиры мистера Икс стоит ящичек, в который упрятано всё мировое зло, и он думает, что, отыскав его, спасёт мир или хотя бы один район Бруклина.
И кто я такой, чтобы утверждать, что он неправ?
– Мы должны попасть внутрь, – говорит Верней.
– В квартиру мистера Икс?
Он кивает.
– Именно. Завтра.
– Завтра? – говорю я. – Завтра в смысле завтра?
У меня звонит мобильный.
– Это папа, – говорю я Вернею и нажимаю «ответить». И тут я вспоминаю, что должен встретить папу внизу у входа ровно в пять, потому что мы идём к ортодонту.
– Извини! – говорю я папе. – Уже бегу! – И Вернею: – Я не смогу остаться на ужин.
– А ты собирался остаться на ужин? – спрашивает, возникнув в дверях, Карамель. У неё, должно быть, слух как у летучей мыши. Или второй вариант: она подслушивала в коридоре. – Могли бы, между прочим, и мне сказать! Я бы купила больше бананов.
– Всё нормально, – говорю я. – Мне правда надо уходить. К ортодонту.
– Да? А где этот твой ортодонт, в центре?
– Ага.
– Ты случайно не поездом D к нему поедешь?
– Карамель, нет, – говорит Верней, приподнимаясь из кресла.
– Я просто спросила.
– Я точно не знаю, – говорю я ей. – А что?
– На платформе поезда D на Пятьдесят девятой улице есть газетный киоск, и в нём продают огромные «СвиТартс». Тут у нас таких не найти. – Глаза у Карамели горят, и вся она как будто светится.
– Если ты вдруг случайно там окажешься, – говорит она, с вызовом глянув на Вернея, – и если ты случайно их увидишь, купишь мне пару пакетиков? Деньги я отдам. У меня есть. Могу показать.
– Не надо, – говорю, – я тебе верю.
– И скажи мне, если когда-нибудь вдруг соберёшься на стадион «Янки», – говорит она. – Я там поблизости в одном магазине как-то купила «Лемонхэдс».
– «Лемонхэдс»?
– Теперь их вообще нигде не найдёшь. Я сохранила коробку. Хочешь посмотреть?
– Он уходит! – вопит на неё Верней и тащит меня за руку по коридору. – Он не хочет смотреть на твою дурацкую коробку!
На самом деле я бы посмотрел. Мне любопытно. Но я уже совсем опаздываю, поэтому позволяю Вернею тащить меня к двери.
– Завтра, – говорит он и суёт мне в руку новую обёртку от жвачки.
Вечером я стараюсь поскорее уснуть, пока не начали болеть зубы от туже затянутых брекетов. Поездом D мы не поехали – папа взял мамину машину, и, похоже, у нас обоих было молчаливое настроение, потому что в пути мы почти не разговаривали. Когда мы вернулись домой, я изобразил, будто у нас переполнилось мусорное ведро, и сказал, что пойду в подвал и выброшу мусор. В ожидании лифта я успел сбегать наверх и сунуть обёртку от жвачки в дверь мистера Икс. Когда я вернулся домой, папа уже закрылся в своей комнате.
Я выбираюсь из кровати и составляю записку для мамы:
ОХ КАК ЗУБЫ БОЛЯТ
ЛЮБИ МЕНЯ
Мне снятся Тай и Лаки, с тревожно поднятыми бровями глядящие на металлическую дверь.
Картина в целом
На естествознании Боб Инглиш передаёт мне записку:
Сонце или дощ?
Зубы ноют. Скрэббл-письмо от мамы состояло из одного слова – АДВИЛ, но «Адвила» в доме не оказалось.
– Прости, – говорю я Бобу, – зубы болят, плохо соображаю. Что ты хотел этим сказать?
– Я просто демонстрирую тебе абсурдность правил орфографии.
– Но это же как раз не по правилам, а наоборот.
Боб суёт руку в свой мешочек с фломастерами и перебирает их, пока не находит нужный.
– Угу. Только правила придуманы для тех, кто хочет быть как все.
Боб Инглиш с каждым днём выражается всё непонятнее. Но при этом он нравится мне всё больше.
Обед. Тако[2]. Школьные тортильи пахнут пластмассой, так что я передвигаю свой поднос к корзине с бубликами. Где немедленно возникают Даллас и Картер и изображают, будто не видят меня.
Даллас врезается в меня плечом и делает удивлённое лицо:
– Ой! Извини! Я тебя не заметил, Жо.
И они удаляются, распевая: «Жо-жо-жо».
Типичный мерзкий буллинг, сказала бы мама, такая вот картина в целом.
Я думаю про сэра А в гостиной и про то, как бы мне хотелось сейчас, прямо в этот миг, развалиться под ним на диване и врубить «Самые смешные домашние видео Америки».
А потом я думаю про все эти тысячи точек, из которых состоит картина Сера. И что если отойти подальше, то видны и люди, и зелёная трава, и забавная обезьянка на поводке, но сто́ит, наоборот, подойти поближе, и обезьянка вроде как расплывается прямо у тебя на глазах. Мама говорит, жизнь – это миллион разных точек, которые складываются в одну гигантскую картину. И, может, в целом эта картина невероятно прекрасна, но тебе трудно это увидеть, когда ты упираешься носом в скопище чёрных точек.
После школы я смотрю «Самые смешные домашние видео Америки» и не беру трубку. Телефон долго звонит, потом делает паузу, потом снова долго звонит, но никто не оставляет сообщения на автоответчике.
Когда начинается третья серия звонков, я хватаю пульт и ставлю видео на паузу. Это одно из моих любимых: маленькая девочка, очень серьёзная, сидит в детском стульчике и считает вслух до десяти, а бабушка не смотрит и поэтому ей невдомёк, что девочка считает не просто так, а считает она фасолины, которые запихивает себе в нос: «лаз… два… тли…»
– Где ты был? – спрашивает Верней. – У нас же есть дело! И не забудь по пути проверить сам знаешь что.
Я поднимаюсь по лестнице, окидывая коврик под дверью мистера Икс по-шпионски небрежным и мимолётным взглядом. Но обёртки на коврике нет – она по-прежнему торчит в двери.
На шестом этаже Карамель отворяет мне дверь.
– Это официально твоя работа – открывать дверь? – спрашиваю я, когда мы идём по длинному коридору к гостиной.
– Вроде того, – говорит она. – Голубь на тренировке, папа на работе, мама обрабатывает фотографии со свадьбы, которую она снимала в выходные.
– А Верней почему не открывает? – спрашиваю.
– Ха! – говорит она. – Ну ты и пошутил.
Мама Вернея окликает нас из своей студии. У неё на компьютере фотография во весь экран: женская голова, увеличенная вдвое.
– Как вы думаете, – говорит мама Вернея, – они не слишком непослушные? Я хочу, чтобы выглядело естественно.
– Мне нравится, – говорит Карамель.
– Кто непослушные? – спрашиваю я.
– Волосы. Видишь, они разлетаются. Свадьба была в порту, был сильный ветер. Я хочу немного убрать эту взлохмаченность, чтобы она не перетягивала на себя внимание, но тут важно не пережать и вовремя остановиться, чтобы сохранить иллюзию движения, понимаешь?
Я ничего такого не замечаю, волосы как волосы. Замечаю я другое: у этой женщины на фотографии между зубами застряло что-то зелёное.
– Да-да, я знаю, – говорит мама Вернея. – Это брокколи. Это следующий пункт в моём списке.
– Вы что, должны сделать так, чтобы все выглядели идеально? – спрашиваю я.
– Таковы условия, – говорит она. – Верь не верь, но ты тоже не захочешь, чтобы на свадебных фотографиях у тебя в зубах торчала брокколи.
– Ну и пусть бы у меня были зелёные зубы, – говорит Карамель. – Я не против. И мистер Апельсин тоже был бы не против.
– Кто? – переспрашиваю я.
– Мистер Апельсин. Мой будущий муж. Я женюсь только на том, кто любит апельсины.
– Ты хочешь выйти за кого-то замуж, потому что вы оба любите апельсины?
– Нет! – Она корчит гримасу. – Я терпеть не могу апельсины. И цвет, и вкус. Это единственный вкус, который я ненавижу. В том-то и весь смысл. Я ненавижу, а он любит. И мы всегда можем правильно поделить пакетик.
– Пакетик чего?
– Да всего. «Старбёрст». «M&M’s». «Джолли рэнчерз». Чего угодно.
– Это шутка? – Я кошусь на маму Вернея, но она и бровью не ведёт – явно слышит это не в первый раз. Она уже перешла к чистке зелёных зубов на фотографии.
– Почему шутка? – говорит Карамель. – Я давно поняла, что счастливая семья – это вопрос случая. Ты знаешь, сколько раз виделись до свадьбы мои бабушка с дедушкой? Один! Они ехали в одном поезде, увидели друг друга – и всё. И они знаешь как до сих пор друг друга любят!
– Но…
– А моя подружка Джоуни с фехтования рассказала, что её родители встречались аж десять лет и только потом поженились, а через полтора года они угадай что – правильно, развелись! Поэтому я и считаю, что к этому делу надо подходить проще.
Почти убедительно.
– Нет, конечно, он должен быть симпатичный и всё такое, – говорит она.
Я киваю.
– Но не как в сериалах симпатичный, а как на самом деле. Как… как живой человек.
– По-моему, конфеты играют важную роль в твоей жизни, – говорю я.
Она смеётся:
– Да ты что? А почему, ты думаешь, меня зовут Карамель?
– Может, наоборот, ты любишь конфеты, потому что тебя зовут Карамель, – говорю я. – Тебе это не приходило в голову?
Она перестаёт смеяться.
– Нет. В этом нет никакого смысла.
Её мама поворачивается ко мне:
– Карамелька права. Дело в том, что мы позволяем нашим детям самим выбирать себе имена.
– Как это? Когда они ещё… совсем младенцы?
– Ну, не то чтобы младенцы. Но примерно годам к двум уже становилось ясно, что они за люди и что для них особенно важно. А мы просто это… скажем, интерпретировали.
Кажется, она абсолютно серьёзна.
Карамель кивает:
– Я без ума от конфет буквально с рождения. А Голубь – от голубей.
– Вообще от всех птиц, – поправляет её мама. – Просто голубей у нас в Бруклине особенно много. – Она с улыбкой смотрит на Карамель. – Подумай только, Карамелька: если бы мы давали вам имена при рождении, мы могли бы назвать тебя Апельсинкой! Это была бы катастрофа.