По идее, курсы подготовки младших офицеров ЦРУ должны были внушать патриотический трепет людям, собиравшимся вступить в сложный и требовательный мир разведки. Но обучение там порой приводило и к совершенно посторонним эффектам. Эймс усвоил: мораль — понятие очень растяжимое; законы США важнее, чем законы прочих стран; жадный шпион ценнее шпиона идейного, потому что «как только он поймается на денежный крючок, его проще будет удержать и проще вертеть им». Эймс пришел к убеждению, что успех вербовки агентов зависит от «способности оценить чужую уязвимость». Узнав слабые места человека, ты можешь завлечь его и подчинить своей воле. Вероломство — не грех, а оперативное средство. «Суть шпионажа — подрыв доверия», — заявлял Эймс. Здесь он был неправ: суть успешного ведения агентов состоит как раз в сохранении доверия, в подмене одной лояльности другой — более высокой — преданностью.
Эймса отправили в Турцию, это средоточие шпионской войны между Востоком и Западом, и там он начал применять полученные знания, то есть вербовать советских агентов в Анкаре. Эймс возомнил себя прирожденным вербовщиком, способным «сфокусироваться на мишени, установить контакт и искусно связать» себя и завербованное лицо «наиболее целесообразным способом». Однако его начальство держалось иного мнения и находило его работу в лучшем случае «удовлетворительной». После Пражской весны ему велели за одну ночь расклеить по городу сотни плакатов с лозунгом: «Не забудем 68-й», — чтобы создать впечатление, будто турецкий народ возмущен советским вторжением в Чехословакию. Эймс просто вывалил все плакаты в мусорный бак, а сам отправился в бар.
Вернувшись в 1972 году в Вашингтон, Эймс пошел на курсы русского языка, после чего четыре года проработал в советско-восточноевропейском отделе. Но и тут корабль, на который он взошел, совершил неудачное плавание. Когда выяснилось, что Ричард Никсон прибегал к услугам ЦРУ, пытаясь помешать федеральному расследованию незаконного проникновения в штаб его соперника в комплексе «Уотергейт» в 1972 году, внутри ЦРУ разразился кризис и последовал ряд расследований его деятельности за предыдущие двадцать лет. Составленные в результате отчеты, получившие известность под названием «Фамильные драгоценности», вскрыли множество неприглядных и незаконных действий, выходивших далеко за пределы полномочий ЦРУ, включая подслушивание телефонных разговоров журналистов, нелегальные проникновения в различные помещения, заговоры с целью политического убийства, эксперименты на людях, тайные сговоры с мафией и систематический внутренний надзор над гражданскими лицами. Руководитель контрразведки ЦРУ Джеймс Энглтон — этот худой, как скелет, коллекционер орхидей — чуть не уничтожил ЦРУ постоянной внутриведомственной охотой на кротов, исходя из своей навязчивой и ошибочной идеи, будто Ким Филби устроил их массовое внедрение в западную разведку. В 1974 году Энглтона наконец заставили уйти в отставку, но после него ЦРУ еще долго оставалось заражено болезненной подозрительностью. А еще оно проигрывало шпионскую войну: «Из-за излишнего рвения[35] Энглтона и подначальных ему сотрудников контрразведки у нас оказалось ничтожно мало советских агентов на территории самого СССР — таких агентов, о которых вообще стоило бы говорить»[36], — отмечал Роберт М. Гейтс, который поступил в разведку примерно в то же время, что и Эймс, а впоследствии возглавил ЦРУ. В течение следующего десятилетия ЦРУ предстояло претерпеть коренные преобразования, но Эймс попал туда как раз тогда, когда ведомство переживало свои худшие дни: там царили моральное разложение, беспорядок и тотальное недоверие.
В 1976 году Эймс перебрался в Нью-Йорк и там пытался вербовать советских агентов, а в 1981 году его отправили в Мехико. В ЦРУ заметили его пьянство, а также привычку все откладывать на потом и ныть, однако никто никогда не предлагал уволить его. Проработав в ЦРУ почти двадцать лет, Эймс понял, что и как там устроено, но его карьера медленно загнивала, и он винил в этом кого угодно, кроме самого себя. Его попытки вербовать агентов в Мексике оставались почти бесплодными, а большинство своих коллег — и прежде всего начальников — он считал идиотами. «Очень многое из того, что я делал, было пустой тратой времени», — признавался он. Эймс был женат на сотруднице разведки Нэнси Сиджбарт. Он женился скоропалительно и необдуманно. Как и у Гордиевского, его брак оказался бесстрастным и бездетным. Нэн не поехала с ним вместе в Мехико. У него было несколько безрадостных романов с женщинами, которые ему не очень-то нравились.
К середине 1982 года жизнь Эймса — разочарованного, одинокого, сварливого и недовольного всем на свете — явно катилась под откос, но он не мог побороть собственные лень и пьянство, чтобы остановить неминуемое падение. И тут в его жизни появилась Росарио — и сразу зажегся свет.
Мария де Росарио Касас Дюпюи была культурным атташе при посольстве Колумбии. Росарио было двадцать девять лет, она родилась в семье обедневших колумбийских аристократов французского происхождения. Это была начитанная, кокетливая и жизнерадостная женщина с темными курчавыми волосами и ослепительной улыбкой. «Она была как струя свежего воздуха, ворвавшаяся в сильно прокуренную комнату», — говорил о Росарио один сотрудник Госдепартамента в Мехико. А еще она была инфантильна, нуждалась в деньгах и была на них падка. Когда-то ее семья владела большими загородными поместьями. Она получила образование в лучших частных школах, потом училась в Европе и США. Она принадлежала к колумбийской элите. Но ее семья разорилась. «Я росла в окружении богачей, — сказала она однажды. — Но у нас никаких богатств не было». Росарио собиралась исправить положение.
С Риком Эймсом она познакомилась на дипломатическом званом ужине. Они сидели на полу и живо обсуждали современную литературу, а потом поехали к нему домой. Росарио думала, что Эймс — обычный американский дипломат, а значит, скорее всего, человек весьма состоятельный. Рику она показалась «сногсшибательной красавицей», и он очень скоро решил, что влюбился. «Секс у нас был просто фантастический», — вспоминал он.
Энтузиазм Росарио, возможно, несколько поулегся, когда она узнала, что ее новый американский любовник уже женат, за душой у него ни гроша и к тому же он шпион ЦРУ. «Зачем ты связался с этими уродами? — спросила она. — Зачем попусту тратишь свои таланты и время?» Эймс обещал как можно скорее развестись с Нэн и жениться на Росарио. Тогда они начнут новую жизнь в США и «будут жить долго и счастливо». Для человека на скудном цээрушном жалованье это были довольно разорительные обещания: один только развод с Нэн сулил немалые траты, а женитьба на Росарио, с ее-то экстравагантными вкусами, и вовсе грозила ободрать его как липку. Он сказал Росарио, что уйдет из ЦРУ и найдет себе другое занятие, но в сорок один год у него не было ни охоты, ни энергии на это. Зато где-то в глубинах неспокойной души Рика Эймса начал обретать форму план, как сделать плохо оплачиваемую и не приносящую удовольствия работу в ЦРУ намного более прибыльной.
Пока Олдрич Эймс рисовал себе картины будущей безбедной жизни, на другом конце света крепко сложенный человек в кожаной фуражке с козырьком незаметно выскользнул из здания советского посольства в Лондоне по адресу Кенсингтон-Пэлас-Гарденс, 13, и устремился на запад, в сторону станции Ноттинг-Хилл-Гейт. Пройдя несколько сотен метров, он вдруг зашагал обратно, свернул вправо по одной улице, затем тут же налево по другой, потом вошел в какой-то паб и минуту спустя вышел оттуда через черный ход. Наконец, оказавшись в переулке, он юркнул в красную телефонную будку, закрыл за собой тяжелую дверь и набрал номер, который ему дали в Копенгагене четырьмя годами ранее.
«Привет, Олег! Добро пожаловать в Лондон! — проговорил по-русски записанный голос Джеффри Гаскотта. — Большое спасибо, что вы позвонили. Мы свяжемся с вами в ближайшее же время. Пока что отдохните несколько дней и обустройтесь. До встречи в начале июля!» Ему предлагалось позвонить еще раз вечером 4 июля. Голос Гаскотта, пусть и в записи, сразу же успокоил Гордиевского.
Британская разведка пестовала Олега Гордиевского вот уже восемь лет; теперь у нее имелся добровольный и опытный шпион, внедренный в лондонскую резидентуру КГБ, и она не собиралась погубить все дело чересчур поспешными шагами.
Олег с семьей быстро освоились в отведенной им двухкомнатной квартире на Кенсингтон-Хай-стрит, в доме, целиком занятом сотрудниками советского посольства. Лейла была в восторге от непривычного нового окружения, но Олег ощущал неожиданное разочарование. Британия была его заветной целью еще с тех пор, как его завербовал Ричард Бромхед, и в его воображении эта страна успела обрести такой блестящий и притягательный образ, что действительность просто не дотягивала до него. Лондон оказался намного более грязным городом, чем Копенгаген, и даже не намного чище Москвы. «Мечтая побывать в Лондоне, я думал, что увижу чистый, благоустроенный и чарующий своим видом город, в действительности же все оказалось не так». И все же, размышлял Гордиевский, уже попасть в Великобританию — большая победа, как для британской разведки, так и для него самого. В МИ-6 наверняка уже знали о его прибытии, но все равно он выждал несколько дней, прежде чем выйти на контакт, — на тот случай, если КГБ следил за ним.
На следующий день после приезда Гордиевский прошел 400 метров до здания советского посольства, предъявил новенький пропуск швейцару, и его проводили в кабинет резидента КГБ. Это был тесный, прокуренный, бронированный анклав на верхнем этаже, насыщенный «миазмами злобы и вражды», где всем заправлял патологически подозрительный человек, носивший грубую и немузыкальную фамилию — Гук.
Генерал Аркадий Васильевич Гук, номинально состоявший в должности первого секретаря советского посольства, но в действительности являвшийся резидентом разведки, находился в Британии вот уже два года, но демонстративно отказывался от всякой ассимиляции. Он отличался воинственным невежеством, лютым тщеславием и склонностью к пьянству. Он отметал любые формы культурных интересов как интеллектуальные претензии и на дух не переносил литературу, кино, театр, живопись и музыку. Гук поднялся на столь высокое место в Управлении контрразведки благодаря тому, что искоренил националистическую оппозицию советской власти в Прибалтике. Он был сторонником и знатоком политических убийств и любил хвастаться тем, что предлагал ликвидировать отступников, бежавших на Запад, в том числе дочь Сталина и председателя Лиги защиты евреев в Нью-Йорке. Он ел только русскую еду, причем в огромных количествах, и совсем не говорил по-английски. До приезда в Лондон он возглавлял городское отделение КГБ в Москве. В отличие от Михаила Любимова, он терпеть не мог Британию и британцев. Но больше всего он ненавидел советского посла Виктора Попова — образованного, слегка франтоватого дипломата, олицетворявшего все то, что Гук презирал. Большую часть рабочего времени резидент сидел запершись у себя в кабинете, где пил водку, дымил сигаретами и «измышлял дикие истории» о Попове и придумывал новые способы напакостить ему. Многое из тех материалов, что он отправлял в Москву, было просто высосано из пальца и хитро подано так, чтобы подпитывать московские оголтелые теории заговоров — вроде представления о том, что британская левоцентристская Социал-демократическая партия (SDP), образованная незадолго до того, в марте 1981 года, на самом деле создана стараниями ЦРУ. Гордиевский охарактеризовал своего нового начальника как «громадную жирную тушу, почти что лишенную мозгов, отсутствие коих с лихвой компенсировалось изощренным коварством».