Тогда МИ-у решила схватить его — и попытаться вытянуть из него признание. Это был очень рискованный шаг: ведь если Беттани станет все отрицать, а потом уволится из спецслужб, по закону ему никак нельзя будет помешать уехать из страны. Новый план (получивший кодовое название «Коу») — вступить в открытое противоборство с Беттани и попытаться его разговорить — мог дать и обратный результат. «Мы не могли гарантировать успех», — предупреждали в МИ-6 и указывали, что если Беттани решит использовать все свои возможности, то «запросто сможет уйти от правосудия и будет дальше делать все, что захочет». А самое главное, нельзя было допускать, чтобы от поимки Беттани хоть какие-то следы вели к Гордиевскому.
15 сентября Беттани вызвали на заседание в штаб МИ-у на Гауэр-стрит — якобы для обсуждения одного срочного вопроса, связанного с контрразведкой. Но когда он пришел, его сразу же отвели в квартиру на верхнем этаже, и Джон Деверелл с Элизой Маннингэм-Буллер выложили перед ним на стол все имевшиеся против него улики — в числе прочего и фото входной двери Гука, которое должно было говорить о том, что, когда он бросал в ящик свои послания, за ним наблюдали (хотя это как раз было неправдой). Беттани был явно потрясен и «заметно нервничал», но держал себя в руках. Он заговорил в сослагательном наклонении о действиях этого предполагаемого шпиона, ничем не указав на то, что эти действия мог совершить он сам. Он отметил, что сознаваться вряд ли было бы в его интересах; это было скрытое допущение, но на признание оно никак не тянуло. Даже если бы Беттани и признал свою вину, его свидетельство не имело бы законной силы, так как пока он не был арестован и не давал показания в присутствии адвоката. МИ-5 хотела, чтобы он во всем сознался, затем его арестовали бы и во время допроса с предостережением добились бы повторного признания. Но он не стал ни в чем сознаваться.
Подслушивающие устройства передавали происходивший разговор вниз, в контрольное помещение, где целая команда сотрудников МИ-5 и МИ-6, затаив дыхание, ловила каждое слово подозреваемого. «Слушать, как он всеми силами увиливает от любых признаний, было поистине мучительно», — сказал потом один из тех сотрудников. Хотя нервы у Беттани явно были расшатаны, дураком он не был. «Мы всерьез опасались, что Беттани так и выйдет сухим из воды». К вечеру все страшно устали, а никакого прорыва так и не случилось. Беттани согласился провести ночь в квартире, куда его привели, хотя у МИ-5 не было законного права удерживать его там. От обеда он уже отказался, а теперь не желал и ужинать. Зато он потребовал бутылку виски и принялся пить — стакан за стаканом. Маннингэм-Буллер и два других куратора сочувственно выслушивали его, «изредка задавая коварные вопросы», а Беттани выражал свое восхищение «батареей улик», собранной против него МИ-5, однако не признавал их правдивыми. В какой-то момент он стал говорить о британцах «они», а о русских — «мы». Он признал, что хотел предупредить кагэбэшников о том, что за ними ведется слежка. Но настоящего признания он не сделал. А потом, в три часа ночи, он наконец рухнул в постель.
Утром Маннингэм-Буллер приготовила для Беттани завтрак, но он не стал его есть. Невыспавшийся, похмельный, голодный и крайне раздраженный, он объявил, что не собирается ни в чем признаваться. Но потом вдруг отказался от прежних околичностей и заговорил от первого лица. И еще он начал тепло отзываться о «Киме [Филби] и Джордже [Блейке]» — действовавших ранее шпионах времен холодной войны.
В 11:42, когда Деверелла не было в комнате, Беттани вдруг повернулся к допросчикам и объявил: «Кажется, я должен сделать чистосердечное признание. Скажите начальнику, что я готов во всем сознаться». Это было вполне в характере импульсивного Беттани: вот так железно держаться много часов кряду, а потом внезапно прогнуться. Через час он уже сидел в полицейском участке Рочестер-Роу и давал признательные показания.
При более основательном обыске дома № 5 на Виктория-роуд обнаружились доказательства шпионской деятельности Беттани: в футляре из-под электробритвы Philips оказались данные кагэбэшников, с которыми он планировал войти в контакт в Вене; под кучей хлама в угольном подвале нашлось фотооборудование; в шкафу для белья хранилась непроявленная пленка с отснятыми секретными материалами; в картонной коробке, под бокалами, лежали рукописные конспекты совершенно секретных материалов; в подушку были зашиты конспекты, отпечатанные на машинке. Самое странное, что Беттани раскаивался: «Я поставил спецслужбы в жуткое положение, это не входило в мои намерения».
Обнаружение очередного крота внутри британской разведки было преподнесено как триумф самой службы безопасности. Маргарет Тэтчер поздравила главу МИ-5 с «отлично проведенной операцией». «Нэджеры» прислали личное письмо Гордиевскому с выражением «самых теплых чувств». А Гордиевский отправил им ответ (через Спунера), где выражал надежду когда-нибудь поблагодарить сотрудников МИ-5 лично: «Не знаю, настанет ли когда-нибудь этот день — может быть, и нет. И все же мне хотелось бы, чтобы где-нибудь было записано: они укрепили мою веру в то, что они — настоящие защитники демократии в самом прямом смысле слова».
Маргарет Тэтчер была единственным членом кабинета министров, кто знал о роли Гордиевского в обезвреживании британского шпиона. В самой британской разведке о том, что в действительности происходило, были осведомлены только «нэджеры». Поскольку в прессе успел подняться ажиотаж, уже распространялась продуманная дезинформация, наводившая на мысль, что сигнал о предательстве Беттани поступил от «радиоразведки» (т. е. от перехватов) или что сами русские донесли службе безопасности о том, что в ее недрах затаился шпион. Одна газета ошибочно сообщила: «Русским в Лондоне просто надоел Беттани с его приставаниями, и, посчитав его классическим агентом-провокатором, они сообщили МИ-у, что Беттани попусту теряет время. Тогда-то в МИ-у и начали наблюдать за ним». На тот случай, если там засел еще один шпион, и для отвлечения внимания от истинного источника в МИ-у подготовили фальшивый отчет, указывавший на то, что сигнал о предложениях Беттани поступил от одного дипломата из советского посольства. Советская сторона все отрицала и утверждала, что любые разговоры о шпионаже КГБ — просто цинично сфабрикованная пропаганда, «направленная на нанесение ущерба нормальному развитию советско-британских отношений». В резидентуре же Гук продолжал стоять на своем: все эти махинации были заранее подстроены в МИ-у, чтобы заманить его в западню. (Отказаться от этой гипотезы значило бы расписаться в допущении чудовищной оплошности.) Гордиевский не заметил признаков того, что кто-то догадался об истинной причине провала Беттани: «Я не думаю, что Гук или Никитенко когда-либо считали меня причастным к аресту Кобы».
Среди множества догадок и домыслов, а также газетных публикаций, посвященных сенсационному разоблачению Беттани, на поверхность ни разу не прорвалась истина: что человека, сидевшего в Брикстонской тюрьме в ожидании суда по десяти пунктам обвинения в нарушении Закона о государственной тайне, посадил туда Олег Гордиевский.
Глава 10Мистер Коллинз и миссис Тэтчер
Железная леди прониклась к своему русскому шпиону самыми нежными чувствами[46].
Маргарет Тэтчер никогда лично не встречалась с Олегом Гордиевским. Она не знала его настоящего имени и с необъяснимым упорством называла его мистером Коллинзом. Она знала, что он занимается шпионской деятельностью прямо в советском посольстве, тревожилась из-за психологического напряжения, которое он испытывает, и размышляла о том, что он мог бы «в любое время соскочить» и дезертировать. Когда этот момент наступит, неоднократно говорила премьер-министр, о нем и о его семье необходимо как следует позаботиться. Этот русский агент — не простой «икрометатель от разведки», повторяла миссис Тэтчер, а настоящий герой, полулегендарный борец за свободу, действующий в условиях чрезвычайной опасности. Его донесения доставлял ей личный секретарь, они были пронумерованы и имели гриф «Совершенно секретно и лично» и «Только для Великобритании», то есть для других стран эта информация не предназначалась. Премьер-министр жадно поглощала отчеты Гордиевского: «Она читала все от первой строчки до последней, делала комментарии, ставила вопросы, и бумаги возвращались от нее испещренные пометками, подчеркиваниями, восклицательными знаками и замечаниями». По словам биографа Тэтчер Чарльза Мура, «ее явно увлекала сама атмосфера секретности и романтика шпионажа», но при этом она сознавала, что загадочный русский делится с британцами политическими соображениями, имеющими уникальную ценность: «Донесения Гордиевского… давали ей представление о том, как советское руководство реагирует на западные явления и на ее собственную деятельность, и такую информацию она не могла бы почерпнуть больше ниоткуда». Шпион как бы приоткрывал для нее окошко, через которое можно было взглянуть на то, что творится в Кремле, о чем там думают, и она заглядывала в это окошко с замиранием сердца и с благодарностью. «Пожалуй, ни один другой британский премьер-министр никогда не следил за делом какого-либо тайного британского агента с таким заинтересованным вниманием, какое миссис Тэтчер уделяла Гордиевскому».
Пока британская разведка охотилась на Кобу, КГБ делал все возможное для того, чтобы Тэтчер проиграла на всеобщих выборах 1983 года. В глазах Кремля Тэтчер была Железной леди — впервые такое прозвище, считая его обидным, ей дали в газете Министерства обороны СССР, но оно ей очень польстило. с того самого момента, когда она пришла к власти в 1979 году, КГБ принимал «активные меры», нацеленные на подрыв ее авторитета, в том числе всячески проталкивал в печать статьи левых журналистов, критиковавшие Тэтчер. КГБ все еще поддерживал контакты с британскими леваками, и Москва не расставалась с иллюзией, будто ей каким-то образом удастся повлиять на выборы, склонив чашу весов в сторону Лейбористской партии, чей лидер, как-никак, продолжал числиться в архивах КГБ в качестве «негласного осведомителя». Словно предвещая более близкие нам времена, Москва приготовилась при помощи грязных фокусов и скрытого вмешательства воздействовать на ход демократических выборов, чтобы повысить шансы выгодного для нее кандидата.