В начале 1982 года московская резидентура начала менять традиционную тактику работы оперативных сотрудников, таких как Ролф, предполагавшую отработку всех деталей операции, установление доверительных отношений с агентами и пр. Новый подход был задуман шефом резидентуры Гербером, когда он только появился в Москве. Для этого резидентуре потребовались новые люди — “глубоко законспирированные” оперативники, находящиеся полностью вне поля зрения КГБ. Им следовало оставаться “невидимками” на протяжении всего времени службы — так было надежнее. Нужного эффекта предполагалось добиться, определив этих сотрудников на незначительные должности с таким ежедневным расписанием, которое не могло привлечь внимания КГБ.
У большинства оперативников ЦРУ в Москве было какое-то официальное прикрытие. Они могли быть в ранге дипломатов или военных атташе, но при этом они проводили много времени в резидентуре и занимались оперативной работой. “Глубоко законспирированным” оперативникам, напротив, следовало держаться от резидентуры на расстоянии. Им там не полагалось своих столов, они не могли печатать там отчеты и участвовать в важных и оживленных обсуждениях в кабинете Гербера. Несмотря на высокие ставки и постоянный риск, это должны были быть новонабранные сотрудники ЦРУ, для которых это было первое задание и которых агенты КГБ не могли прежде видеть ни в одной точке мира. Ради конспирации им следовало появляться в резидентуре очень редко и очень ненадолго, заходя через отдельный вход. Резидентура намеревалась поддерживать с ними связь, используя тайники, растворимую в воде бумагу и посредников. Все эти неудобства перевешивало одно большое преимущество: такие сотрудники могли избежать слежки.
Операции под глубоким прикрытием начались в Москве лишь после продолжительной подготовки и бюрократических препирательств в Вашингтоне. ЦРУ нужно было договариваться с другими ведомствами, прежде всего с Госдепартаментом, о “чистых вакансиях” — должностях, которые прежде не использовались разведкой. Госдепартамент и ЦРУ как ведомства часто конфликтовали. Дипломаты традиционно возмущались присутствием среди них шпионов, и в Госдепартаменте терпеть не могли отдавать ЦРУ драгоценные заграничные ставки. Информация о тех, кто будет работать под глубоким прикрытием, была доступна очень узкому кругу лиц, куда входили посол и шеф резидентуры. Первого “глубоко законспирированного” сотрудника штаб-квартира отправила на дипломатическую учебу, чтобы он выглядел как обычный работник Госдепартамента. Он приехал в Москву летом 1981 года, и после нескольких месяцев подготовки Гербер решил опробовать с ним новую схему. 15 февраля 1982 года он отправил этого сотрудника на встречу с Толкачевым{269}.
Толкачев держал в левой руке опознавательный знак — книгу в белой обложке. Он без колебаний поздоровался с новым сотрудником. Было 9.05 вечера, и они забрались в “жигули”. Оперативник передал Толкачеву для изучения четыре варианта институтского пропуска, изготовленные ЦРУ, а также новый “Дискус”, заверив Толкачева, что тот прошел проверку в лабораториях ЦРУ и в этот раз должен сработать. В посылке ЦРУ также были зарядное устройство для коротковолнового приемника, расписание западных передач на русском языке, которые можно было по нему слушать, автобиография Троцкого, информация о кризисе в Польше, маленький портативный кассетный диктофон, батарейки, перечень вопросов из штаб-квартиры и записка со словами пылкой признательности. “Ваше мужество — пример для нас всех”, — говорилось там{270}.
Встречи с глубоко законспирированными сотрудниками предполагались краткими, но Толкачев этого не знал, ему хотелось общения — как часто бывало прежде с Гилшером и Ролфом. Он посетовал, что ЦРУ пользуется неправильным обменным курсом при расчете выплат в рублях и что ему должны гораздо больше денег. Он также сказал, что ему нужна пленка для Pentax; в московских магазинах она была в дефиците, ее продавали не больше пяти кассет в одни руки. Он хотел получить у ЦРУ сотню катушек.
Толкачев также признался, что не включал радиоприемник и демодулятор, чтобы получить секретные сообщения от ЦРУ. Он не был уверен, сможет ли поймать передачу, и по вечерам не бывал дома один. Он сказал, что семья по-прежнему не знает о его шпионской деятельности.
Несмотря на все эти неурядицы, сказал Толкачев, он твердо намерен не бросать свое дело. Он передал оперативнику чертеж и одну печатную плату — это был второй раз, когда он вручил ЦРУ ценную советскую электронику.
Затем он передал глубоко законспирированному агенту 13 катушек пленки. Оперативник удивленно спросил, как ему удалось это сделать, если в институте введены ограничения.
Толкачев ответил, что у него есть друг в первом отделе, который иногда по его просьбе выдает ему документы.
“А разве это не опасно?” — спросил оперативник.
Толкачев рассмеялся.
“Да все, чем мы занимаемся, опасно”, — ответил он{271}.
Три недели спустя, 8 марта 1982 года, московская резидентура получила сигнал от Толкачева: приготовьтесь получить первую передачу с помощью “Дискуса”. Как Гербер и предчувствовал, резидентуре пришлось напрячься. Оперативники уже наметили несколько мест, которые обозначили как “Сброс электронных писем”. В одном случае предполагалось, что Толкачев сможет передать сигнал с одного берега Москвы-реки на другой, где оперативник получит его, стоя у вокзала, в нескольких сотнях метров от Толкачева. Расстояние должно быть достаточным, чтобы не вызвать подозрений у КГБ.
Хотя в резидентуре не знали, почему Толкачев решил выйти на связь, ЦРУ подготовило для него ответное сообщение, в котором говорилось, что последние пленки получились превосходно и что ему заплатят гораздо бо́льшую сумму в рублях{272}.
Содержание первого успешного сообщения Толкачева с помощью “Дискуса” было не слишком увлекательным. Он написал, что хочет дать оценку четырем копиям пропуска, изготовленным ЦРУ, — они “слишком легкие”, — и провести незапланированную встречу через три дня{273}. 16 марта глубоко законспирированный агент отправился на встречу с Толкачевым. В Москве было 9 вечера, Толкачев пришел в хорошем настроении, но все же его лицо выражало тревогу. В институте еще больше ужесточили режим секретности. Теперь он уже не мог ни выносить с работы документы, ни получать их от друга из первого отдела. Поэтому у него не было отснятых пленок для передачи.
Не видя выхода, расстроенный неудачами ЦРУ с изготовлением копий, Толкачев теперь вручил оперативнику отрезанные от пропуска полоски бумаги: одну цветную, с внутренней страницы, вторую — от обложки. “Отправьте это в ЦРУ, — сказал он, — и пусть они сделают с этого дубликаты!” Оперативник призвал Толкачева быть осторожнее и не рисковать. Толкачев выглядел беспокойным, но и более замкнутым, чем прежде. Потом оперативник доложил в штаб-квартиру, что Толкачев “признал, что он вел себя довольно беспечно в начале своих контактов с нами, и согласился не предпринимать дальнейших попыток фотографировать документы”, пока проблемы не будут решены хотя бы частично. Толкачев, “как кажется, действительно решил взять паузу и подумать о необходимости вести себя осторожнее”{274}.
Встреча была короткой, всего 15 минут. На следующий день в резидентуре прочли оперативную записку Толкачева. Он “скрепя сердце” перечислил несколько новых личных просьб: плеер Sony Walkman для сына и наушники с дугой над головой, а также карандаши разной жесткости для занятий Олега по черчению. Еще он просил польские лезвия для своей безопасной бритвы, пояснив, что “бриться советскими лезвиями — малоприятное” занятие. Он извинялся, что просит о таких мелочах, но заметил: “К сожалению, наша частная жизнь состоит из всяких неважных мелочей, которые иногда начинают влиять на наше настроение в целом”{275}.
Гербер понимал, о чем тот говорит. Советский Союз умел выпускать ракеты, но не тостеры — и не бритвенные лезвия.
24 мая двое оперативников по отдельности отправились на встречу с Толкачевым, надеясь, что одному из них удастся ускользнуть от слежки. У них были с собой одинаковые пакеты. Один из них оказался удачливее и встретился с Толкачевым недалеко от его дома в 9.35 вечера. Он доставил объемистую посылку: 20 упаковок лезвий, 40 кассет с западной фотопленкой, которую ЦРУ переложило в советские коробки, магнитофон Sanyo M6600F, плеер Sony Walkman, наушники, дополнительные батарейки и 26 коробок с карандашами для Олега. Пакет получился таким большим, что в последний момент в резидентуре вынули из него 20 катушек пленки — нужно было уместить еще 98 850 рублей.
В пакете также была новая копия пропуска{276}.
Летом 1982 года работа Ролфа в Москве закончилась, ему поручили другое задание. В конце сентября и Гербер уехал в штаб-квартиру на новую должность. На прощание коллеги из резидентуры сделали ему небольшой подарок в виде огромной цифры 1 с приделанной спереди металлической сферой. Это было напоминание о единице, приклеенной к двери резидентуры в день эвакуации Шеймова. Сфера же была намеком на Толкачева, агента с кодовым именем “Сфера”. В московской резидентуре стало традицией вешать на дверь цифру 1 после успешного завершения всякой крупной операции.
Тем же летом в резидентуру прибыл Билл Планкерт, которому поручили курировать в целом операцию Толкачева. Во время учебы в Бостонском колледже Планкерт был спортсменом, выступал в университетской бейсбольной и футбольной командах и по-прежнему с удовольствием играл в теннис, когда находились время и корт. Планкерту особенно удавались задания, где следовало встречаться с людьми и рекрутировать их; Москва была для него первым опытом работы в “запретных районах”. Но он специализировался на Советском Союзе и считал, что нет ничего лучше, чем, по его собственному выражению, “бороться с медведем в его собственной берлоге”. Планкерт собирался работать не личным куратором Толкачева, а координировать операцию из резидентуры. Но в первые же месяцы его работы с этой операцией начались серьезные проблемы.