– Нет. С какой стати?
– Чтобы он позаботился о вашем благополучии, пока вы сидели в тюрьме, помог деньгами кому-то из близких вам людей, пожелал встретиться с вами после контакта с Эйшем?
– Нет. Я понятия не имею, чем вы забили себе голову, Карден, но ответом на все ваши вопросы будет «нет». Если бы вы хоть раз встретились со Смайли, то не стали бы даже спрашивать. Более разных людей, чем мы с ним, и вообразить невозможно.
Кардену, казалось, все это доставляло искреннее удовольствие. Он улыбался, кивал как бы самому себе, поправляя на носу очки и внимательно сверяясь со своими бумагами.
– Ах да, вот еще что, – добавил он, словно спохватившись. – Когда вы попросили у того бакалейщика кредит, сколько денег у вас было?
– Ни черта у меня не было, – небрежно ответил Лимас. – Я сидел без гроша уже неделю. Или даже дольше.
– Как же вы жили?
– Перебивался с хлеба на воду. К тому же я заболел. Подхватил простуду с высокой температурой. Я, собственно, неделю вообще есть не мог. Вероятно, из-за этого у меня и случился нервный срыв. Капля переполнила чашу.
– Но вам задолжали зарплату в библиотеке, верно?
– Откуда вы знаете? – резко вскинулся Лимас. – Вы побывали и в…
– Почему же вы не забрали свои деньги? Тогда бы вам не пришлось просить ни о каком кредите, ведь так, Лимас?
Он пожал плечами.
– Я как-то совершенно забыл об этом. Или потому, что утром по субботам библиотека не работает.
– Понимаю. Вы уверены, что в ту субботу она была закрыта?
– Не уверен, но мне так казалось.
– Ясно. Хорошо. Спасибо, это все, о чем я хотел вас спросить.
Лимас садился на место, когда дверь открылась и вошла женщина. Она была высокой и очень некрасивой в сером мундире с какими-то нашивками на рукаве. Позади нее стояла Лиз.
22Президент
Лиз вошла в зал суда медленно, озираясь по сторонам, с широко открытыми глазами, похожая на только что проснувшегося ребенка, который сразу попал в ярко освещенную комнату. Заметив его, сидящего между двух стражников, остановилась.
– Алек…
Ближайший к ней охранник взял ее под руку и повел вперед к той точке в комнате, где только что стоял Лимас. В помещении воцарилась необычайная тишина.
– Как вас зовут, дитя мое? – неожиданно спросила президент трибунала. Длинные руки Лиз с выпрямленными пальцами бессильно свисали по сторонам ее тела.
– Как вас зовут? – повторила она вопрос уже намного громче.
– Элизабет Голд.
– Вы – член коммунистической партии Великобритании?
– Да.
– И вы находились по приглашению в Лейпциге?
– Да.
– Когда вы вступили в партию?
– В тысяча девятьсот пятьдесят пятом году. Нет, в пятьдесят четвертом, по-моему…
Она замолчала, услышав позади какую-то возню и скрежет отодвигаемой мебели. А потом голос Лимаса – хриплый, визгливый, жалкий – наполнил комнату.
– Вы, сволочи! Оставьте ее в покое!
Лиз в ужасе повернулась и увидела его стоящим на ногах с окровавленным лицом и в растрепанной одежде. На ее глазах охранник еще раз ударил его кулаком в лицо, отчего он чуть не упал, потом на него навалились уже двое, вывернув руки высоко за спину. Его голова упала на грудь, затем от боли он дернул ею в сторону.
– Если он еще раз посмеет пошевелиться, выведите его из зала, – распорядилась президент, потом посмотрела на Лимаса строгим предупреждающим взглядом и добавила: – Если вы захотите высказаться, вам позже дадут слово еще раз. А пока молчите.
Повернувшись к Лиз, она сказала довольно резко:
– Вы не можете не помнить, когда именно вступили в партию.
Лиз промолчала, и, выждав какое-то время, президент лишь передернула плечами. Затем, подавшись вперед и пристально вглядываясь в лицо Лиз, спросила:
– Элизабет, в вашей партии вас когда-нибудь предупреждали о необходимости конспирации?
Лиз кивнула.
– И вам объяснили, что нельзя задавать лишних вопросов о других товарищах, как и о структуре партии в целом?
Лиз снова кивнула.
– Да, конечно, – сказала она.
– Сегодня ваша готовность придерживаться этих правил будет проверена. Для вас самой будет лучше, чтобы вы знали как можно меньше. Не знали вообще ничего о сути происходящего, – добавила она с нажимом. – Скажу вам только, что мы трое, сидящие за этим столом, занимаем в нашей партии высокие посты. Мы действуем с согласия президиума и в интересах партийной безопасности. Мы должны задать вам несколько вопросов, и ваши ответы крайне важны для нас. Отвечая правдиво и смело, вы поможете делу социализма.
– Да, но кого… – прошептала она. – Кого здесь судят? Что такого сделал Алек?
Президент посмотрела мимо нее на Мундта и ответила:
– Вероятно, не судят никого. В том-то и дело. И вопрос теперь стоит о тех, кто выдвинул обвинения. Для вас не должно иметь значения, кого и в чем обвиняют, – добавила она. – Это послужит гарантией вашей объективности и беспристрастности.
Тишина вновь воцарилась в относительно небольшом зале, а потом голосом таким слабым, что президент инстинктивно повернулась, чтобы расслышать, Лиз спросила:
– Но ведь это Алек? Это Алек Лимас?
– Говорю же вам, – настойчиво повторила президент, – что в ваших же интересах ничего не знать. Так будет лучше для вас. Намного лучше. Вы должны сказать правду и уехать. Это самое разумное, что вы можете сделать.
Лиз, должно быть, подала какой-то знак или пробормотала нечто, оставшееся неразборчивым, потому что президент склонилась ближе и произнесла еще жестче:
– Послушайте, девочка, вы хотите вернуться домой? Делайте то, о чем я вас прошу, и вернетесь. Но если вы… – Она осеклась, указала рукой на Кардена и добавила: – Этот товарищ хочет задать вам несколько вопросов. Немного. Отвечайте правдиво. И потом можете уезжать.
Карден снова поднялся со стула и улыбнулся своей доброй улыбкой церковного старосты.
– Элизабет, – начал он допрос, – Алек Лимас был вашим любовником, верно?
Она кивнула.
– Вы познакомились в библиотеке в Бэйсуотере, где вы работаете?
– Да.
– А прежде вы с ним никогда не встречались?
Она помотала головой.
– Нет, мы впервые увиделись с ним в библиотеке.
– У вас было много любовников, Элизабет?
Ее ответ утонул в крике, которого снова не смог сдержать Лимас:
– Вы свинья, Карден!
Но теперь Лиз сама повернулась к нему и сказала, чтобы все слышали:
– Не надо, Алек. Иначе они уведут тебя отсюда.
– Да, – сухо подтвердила президент, – так мы и поступим.
– Скажите мне, – вкрадчиво продолжил Карден, – Алек был коммунистом?
– Нет.
– Он знал, что вы коммунистка?
– Да. Я сказала ему об этом.
– И как он отреагировал на ваше признание, Элизабет?
Она не знала, солгать ли ей. Она ненавидела ложь. Но вопрос был задан так неожиданно, что у нее не оставалось возможности обдумать его. Все это время они слушали, наблюдали, ждали от нее слова или жеста, который, вероятно, мог нанести Алеку непоправимый вред. Но она не в состоянии была заставить себя солгать, не зная, во имя чего это делает. Если же она начнет уклоняться от ответов, Алек может погибнуть – а в том, что ему грозит опасность, она уже не сомневалась.
– Так как же он отреагировал? Что он вам сказал? – повторил вопрос Карден.
– Просто рассмеялся. Он был выше всего этого.
– И вы поверили, что он действительно выше этого?
– Конечно.
Молодой человек, сидевший за столом, во второй раз счел нужным вмешаться в разговор. Глаза его оставались полузакрытыми.
– Неужели вы считаете это нормальной жизненной позицией для мыслящего человеческого существа? Заявление, что человек выше закономерностей исторического развития и законов диалектики?
– Не знаю. Я ему поверила, вот и все.
– Не будем углубляться в теорию, – сказал Карден. – Скажите лучше, он был тогда счастливым человеком, который постоянно смеялся и радовался жизни?
– Нет. Смеялся он редко.
– Однако его развеселило известие, что вы – член партии. Вы догадались почему?
– Мне кажется, он презирал компартию.
– А вы не подумали, что он мог ее даже ненавидеть? – спросил Карден как бы вскользь.
– Я не знаю, – ответила Лиз совсем уж жалким тоном.
– Вы считали его человеком, способным на сильные чувства, будь то любовь или ненависть?
– Нет… Нет. Он таким не был.
– Но он напал на торговца. Почему он так поступил?
Внезапно Лиз осознала, что Карден больше не вызывает у нее доверия. Ей перестали нравиться его мягкий голос и добродушное лицо.
– Я не знаю.
– Но вы же размышляли об этом?
– Да.
– И к какому выводу пришли?
– Ни к какому, – ответила Лиз простодушно.
Карден бросил на нее задумчивый взгляд, в котором читалось что-то вроде разочарования, словно она была актрисой, забывшей текст роли.
– Вы знали заранее, что Лимас изобьет лавочника? – Это был вопрос, который напрашивался сам собой.
– Нет, – ответила Лиз, быть может, излишне поспешно, и в последовавшей затем паузе улыбка на лице Кардена сменилась выражением острого любопытства.
– До этого часа, до сегодняшнего дня, – спросил он потом, – когда вы в последний раз виделись с Лимасом?
– Я не встречалась с ним после того, как он угодил в тюрьму, – ответила Лиз.
– И все-таки, когда состоялась ваша последняя встреча? – голос Кардена оставался добрым, но в интонации прибавилось настойчивости.
Лиз не нравилось стоять спиной к аудитории, ей бы хотелось иметь возможность повернуться и видеть Лимаса. Пусть только его лицо – в нем она прочитала бы подсказку, какой-то знак, который бы помог ей отвечать. Ей стало страшно за себя: все эти вопросы проистекали из обвинений и подозрений, о которых она ничего не знала. Они знали, что она хотела помочь Алеку, видели, как ей страшно, но ей никто не спешил помочь. Почему никто не желал помогать ей?
– Элизабет, так когда же вы в последний раз виделись с Лимасом до сегодняшнего дня? – О, этот голос! Она уже научилась ненавидеть его, этот шелковистый баритон.