– Мог бы и лестницу для нас подержать, гаденыш, – скрипнул зубами Лимас, глядя вслед машине.
Лиз едва ли его слышала.
26Путь с холода
Они пошли быстрым шагом, и Лимас время от времени оборачивался, чтобы убедиться, поспевает ли за ним Лиз. Добравшись до конца переулка, он остановился, укрылся в тени дверного проема и посмотрел на часы.
– Две минуты, – прошептал он.
Лиз ничего не ответила. Только смотрела вперед, в сторону стены, и на руины, черневшие на противоположной стороне.
– Две минуты, – повторил Лимас.
Перед ними протянулась полоса шириной в тридцать ярдов. Она следовала вдоль стены в обоих направлениях. Примерно в семидесяти ярдах справа от них стояла сторожевая вышка; луч установленного на ней прожектора бегал вдоль контрольной полосы. Тонкая пелена дождя висела в воздухе, придавая свету прожекторов несколько размытый желтоватый оттенок, но полностью скрывая все, что находилось дальше. Никого не было видно. Не доносилось ни звука. Сцена пока оставалась пустой.
Луч прожектора с вышки начал постепенно и нерешительно, словно ощупью, перемещаться вдоль стены ближе к ним; каждый раз, когда он ненадолго замирал, они могли разглядеть чуть ли не каждый кирпич в стене, неряшливо и поспешно скрепленный цементным раствором с другими. Пока они рассматривали все это, луч остановился прямо напротив них. Лимас бросил взгляд на часы.
– Готова? – спросил он.
Лиз кивнула.
Взяв ее за руку, он пошел через полосу намеренно медленно. Лиз хотела побежать, но он держал ее крепко. Они уже проделали половину пути к стене. Яркий полумесяц света манил к себе, а луч прорезал темноту прямо над их головами. Лимас был исполнен решимости держать Лиз как можно ближе к себе, словно опасался, что Мундт не сдержит слова и попытается отнять ее у него в самый последний момент.
Они подошли к стене почти вплотную, когда луч прожектора рывком переместился к северу, оставив их на мгновение в полной темноте. Все еще держа Лиз за руку, Лимас вслепую повел ее вперед, вытянув левую руку перед собой, пока она внезапно не уперлась в шероховатую поверхность кирпичей из шлакоблоков. Теперь он уже мог разглядеть стену, а подняв глаза, и тройную колючую проволоку, и крючки с острыми концами, к которым она крепилась. Металлические скобки, похожие на снаряжение, которым пользуются альпинисты, были вбиты в кирпичи. Ухватившись за самую верхнюю из них, Лимас проворно подтянулся и очень скоро оказался наверху стены. Дернул за нижний ряд колючей проволоки, и она отогнулась, подрезанная заранее.
– Давай, – шепнул он полным тревоги голосом, – начинай подниматься.
Распластавшись на стене, он ухватился за ее вытянутые руки и стал тянуть, как только она встала на самую нижнюю скобу.
Но внезапно весь мир вокруг них вспыхнул, словно объятый огнем: сверху, сбоку – отовсюду лучи света устремились на них с беспощадной точностью.
Лимас был ослеплен, ему пришлось отвернуться, хотя он по-прежнему отчаянно цеплялся за руки Лиз. Ее тело теперь висело, ни на что не опираясь. Он подумал, что ее нога соскользнула, и стал отчаянно звать ее, не переставая тянуть вверх. Видеть он не мог ничего – только бешеное мельтешение цветовых пятен перед глазами.
Затем раздался истеричный вой сирены, зазвучали отрывистые команды. Упершись коленями в самый край стены, он покрепче перехватил ее руки и принялся подтягивать к себе дюйм за дюймом, каждую секунду рискуя сам свалиться вниз.
Потом они начали стрелять. Одиночными. Три или четыре выстрела. И он почувствовал, как она содрогнулась. Ее тонкие пальцы выскользнули из его сжатых кулаков. С западной стороны до него донесся голос, произнесший по-английски:
– Прыгай, Алек! Прыгай сюда, дружище!
А потом раздался целый хор возгласов – смесь английского, французского, немецкого языков, – где-то совсем рядом был Смайли.
– Девушка? Где девушка? – спрашивал он.
Прикрыв глаза ладонью, как козырьком, Лимас осмотрел подножие стены и наконец разглядел ее, лежавшую недвижимо. Лишь мгновение он колебался, а потом неторопливо спустился вниз по все тем же скобам, пока не оказался рядом с ней. Она была мертва: голова повернута в сторону, черные волосы разметались по щекам, словно защищая их от дождя.
Могло показаться, что они не решаются стрелять снова. Кто-то даже отдал приказ, но выстрела не последовало. А потом они все-таки убили его – две или три пули попали в цель. Он еще какое-то время держался на ногах, глядя по сторонам подобно ослепленному быку на арене. Падая, Лимас видел, как два огромных грузовика давят всмятку маленькую машинку, а из окна ему весело машут руками детишки.
Война в Зазеркалье
Посвящается Джеймсу Кеннауэйю
Я не против быть пешкой, только позвольте мне тоже сыграть.
Переноска очень тяжелых предметов, таких, например, как чемоданы или дорожные сундуки, непосредственно перед отправкой радиограммы делает мышцы предплечья, кисти и пальцев слишком нечувствительными, чтобы производить качественные сигналы азбукой Морзе.
Предисловие
Июль 1991 года
Любой писатель, который воображает, что ему уже удалась творческая карьера, – дурак, игрушка в руках моды и обстоятельств. На самом деле у него есть всего лишь его книги, и он обладает собственными художественными критериями, которые, если он вообще на что-то годится, гораздо более строги, чем суждения других людей.
Я усвоил этот горький урок на собственной шкуре с романом «Война в Зазеркалье», который написал вслед за «Шпионом, пришедшим с холода». Он был встречен сообществом литературных критиков Великобритании так насмешливо, что, прими я это слишком близко к сердцу, мне пришлось бы подумать о смене профессии – стать, например, мойщиком окон или на худой конец газетным обозревателем новинок литературы.
После успеха «Шпиона» я почувствовал, что заслужил право экспериментировать с более тонкими и хрупкими элементами шпионского романа, чем те, к которым я прибегал до сих пор. Поскольку правда заключалась в том, что в реальности профессия разведчика, которая знакома мне не понаслышке, отнюдь не подразумевает участия в дьявольски хитрых операциях и заговорах, ставших ловушкой для героя и героини «Шпиона». Меня теперь переполняло желание найти способ описать всю ту частую неразбериху и повседневную рутину шпионажа, в гораздо большей степени отражавшие действительность. Более того, я даже посчитал своей обязанностью сделать это, потому что, хотя «Шпиона» и провозгласили книгой, срывавшей все и всяческие маски со шпионского бизнеса, на мой взгляд, она, наоборот, придала ему излишний блеск и чуть ли не ореол святости. Блистательный ум Шефа британской разведки был описан в тонах горячего поклонника руководства спецслужб, а одновременная гибель у Берлинской стены моих обреченных с самого начала влюбленных могла потрафить пристрастиям самых романтически настроенных читателей.
Ну уж на этот раз, подумал я, нужно описать суровую правду жизни. Пусть мне это дорого обойдется, но я покажу, что на самом деле наши спецслужбы далеко не так хороши; что они продолжают держаться во многом за счет той славы, которую справедливо заслужили в годы войны; что они питаются островными фантазиями столь небольшой в общем-то страны, как Англия; что они изолированы от общества, лишены разумного руководства, слишком ограждены от критики и потому в конечном счете идут к саморазрушению.
Подобное повествование, если мне удастся правильно его построить, станет рассказом не только о самом британском разведывательном сообществе шестидесятых с его внутренними склоками и мелкими предательствами, классовыми различиями и одержимостью не допустить на своих колониальных территориях того, что виделось грубым вмешательством уродливого старшего брата – этого американского гоблина. Оно сможет вобрать в себя портретные черты этой самой «маленькой Англии» времен Суэцкого кризиса; той Англии, которую со смехом рвали на части комики из «Переходя пределы»[21] и революционная, лившаяся из народных глубин музыка «Битлз». Иными словами, я хотел использовать шпионскую историю, чтобы написать roman noir, в котором британские спецслужбы будут изображены в виде своего рода политической сомнамбулы, все еще не пришедшей в себя после великой победы, не уверенной, борется она против русских или немцев, но продолжающей бороться, поскольку прекратить – значит проснуться. А потому «Война в Зазеркалье» призвана была стать намеренным уходом в сторону от героики «Шпиона», чуть ли не пародией на него.
Причем моя ошибка, как я теперь понимаю, состояла не в том, что я слишком далеко ушел по этой опасной дорожке. Сейчас я вижу, что мне вообще не стоило вставлять в подобный сюжет Цирк и Джорджа Смайли. Не было необходимости прислушиваться к рекомендациям моего американского редактора, пусть это и был талантливейший Джек Джогеган. Не следовало сдерживать остроты своих критических выпадов. И лучше всего было бы поместить департамент туда же, где, по моему убеждению, находилась в тот период сама Британия, которая непостижимым образом ухитряется существовать там же по сей день: в тумане самообмана и классового чванства, в наивном убеждении, что «никогда нам еще не жилось так хорошо». Но при этом в окружении предполагаемых внешних врагов – континентальной Европы, русских и почти всех остальных держав мира, с одной стороны, и в иллюзорной убежденности, с другой, что наш остров сможет вечно жить за счет как колониального наследия, так и подачек богатых американских кузенов.
Но мои британские рецензенты совершенно не поняли шутки. А если поняли, то она не показалась им хотя бы чуточку смешной. Им хотелось «Пасхального шпиона», «Рождественского шпиона», «Новых похождений Алека Лимаса». Они готовы были принять все, кроме плохих и печальных новостей. И сначала книга обрела признание среди людей, которые знают нас извне: в Европе и, что особенно меня порадовало, в Америке, где Джон Кеннет Гэлбрайт написал, как мой роман вызвал у него живые воспоминания о провалившемся вторжении в заливе Свиней. А по отзыву Аллена Даллеса, который лишь незадолго до него покинул пост директора Центрального разведывательного управления, именно так все и обстояло в мире шпионажа. Но в Великобритании, по крайней мере на первых порах, мне пришлось смириться с горьким разочарованием многих читателей и откровенными издевательствами критики. Я был сильно уязвлен, но как-то сумел это пережить. Причем точно так же, к моему удивлению, выжила и книга, постепенно начавшая приобретать все большую популярность среди моей читательской аудитории.